Книги >

Юрий Михайлович КУРОЧКИН
"УРАЛЬСКИЕ НАХОДКИ"

В НАЧАЛО КНИГИ

ПОД ЗНАКОМ ЗОЛОТОГО КЛЮЧА

Был в истории Урала такой период — примерно с середины 80-х до середины 90-х годов XVIII века, — который неизменно привлекает внимание исследователей культурного прошлого края. За каких-то десять—двенадцать лет Тобольск и Пермь (объединенные в то время общим генерал-губернаторством) как бы шагнули из одной культурной эпохи в другую. Началась эра книгопечатания — стали работать две типографии, наладившие выпуск книг общеполезного содержания (а в Тобольске даже и журналов - одних из первых в российской провинции). Появилась целая сеть школ — «народных училищ». Было положено начало организованной книжной торговле — на комиссионной основе из Петербурга и Москвы на Урал шли партии книг, главным образом изданий Н. И. Новикова (недаром их так много и посейчас в старейших библиотеках края).

И это в то время, когда, скажем, более близкая к столицам Вятская губерния жила куда скромнее в культурном отношении.

Сами эти факты в отдельности давно были замечены исследователями, о них много писалось — и статей, и книг, и монографий. Но не было попытки увязать события в какую-то стройную систему, выявить их возможный общий источник. Правда, и данных-то для этого имелось маловато.

Но именно поэтому следует дорожить всякой новой зацепкой, позволяющей хотя бы предположительно приблизиться к прояснению загадки «золотого десятилетия».

Случай — встреча с одной старинной рукописью — заставил меня задуматься над возможностью одного предположения.

Масоны... Не каждый сейчас и вспомнит о них. Разве что всплывет в памяти эпизод из «Войны и мира», где Пьера Безухова принимали в масоны.

Как это там?..

...Ему завязали глаза и повели куда-то... В дверь послышались сильные удары, и он, как было условлено, снял повязку и увидел в полутемной комнате: черный стол с лампадой из человеческого черепа и евангелием, гроб с костями... Вошел неизвестный человек в белом кожаном фартуке и учинил ему расспрос о целях, приведших его сюда... Затем второй раз пришел человек и передал ему семь добродете­лей — семь ступеней в храм Соломона...

Ну и дальше в том же духе, не менее таинственно и... маскарадно.

Более дотошный книгочей вспомнит еще похожие эпизоды в «Повести о братьях Тургеневых» А. Виноградова, роман А. Писемского «Масоны», а кое-кто — и совсем забытые ныне произведения полубульварных литераторов вроде графа Салиаса, князя Волконского и им подобных. Вот там-то мистические страсти рассеяны по страницам в изобилии.

И, оказывается, это не домыслы сочинителей, не плоды их разгулявшейся фантазии, а самая что ни на есть историческая правда. Чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в обширную специальную литературу, особенно в рукописные масонские «Обрядники», где регламентирована вся организационная и ритуальная сторона деятельности лож разного толка: условия их основания и открытия, иерархия членства (в некоторых ложах - до 18 степеней), порядок приема в члены ордена и перевода их из степени в степень, проведения разного рода заседа­ний (ученических, товарищеских, поучительных, мастерских, теоретических, столовых, траурных и пр.), обстановка и декорации каждой из комнат ложи в разных ситуациях, вещественный антураж (мечи и шпаги, черепа и кости, светильники и экраны, ковры и покрывала с кабалистическими знаками, ритуальные циркули и треугольники, фартуки и молотки и прочее и прочее).

Обрядники — у каждой системы лож свой — устанавливали кто и что, когда и где должен говорить при каждом обряде, какой ответ получать, когда и сколько раз стучать в дверь или молотком по столу, когда сколько свечей зажигать, когда во что быть одетым. Словом, все до последних мелочей было регламентировано, и сегодня просто трудно представить себе, как все это умудрялись запоминать и действовать без суфлера. Например, обряд принятия в ложу нового члена, переписанный мной (сокращенно!) из обрядника одной ложи, занял шесть машинописных страниц. Впрочем, суфлер был — его заменял брат-обрядоначальник, специальное лицо, которое заранее готовило очередное представление, то есть, простите, обряд.

Так кто же такие масоны? Тайное сообщество мистиков? Любители театрализованных священно­действий?

Да, конечно, мистика тут на первом плане. Но и о театре вопрос не риторический — не случайно профессор В. Всеволодский-Гернгросс в своей «Истории русского театра» (1929) посвятил около сорока страниц масонским обрядам, назвав эту главу «Дворянский самодеятельный театр» (любопытно, кстати, что один из видных русских масонов И. П. Елагин пятнадцать лет состоял управляющим императорскими театрами).

Но мистика и театр — это внешнее, показное, главное было все же в другом. Историки характеризуют масонство как религиозно-нравственное движение, которое, «противопоставляя себя феодальной государственности и официальной церкви, стремилось создать тайную всемирную организацию с целью мирного объединения человечества в религиозном братском союзе» (Советская историческая энциклопедия, т. 9). А средства достижения этой цели — всеобщее просвещение и нравственное совершенствование.

Система организации и кодекс мистической обрядности были взяты масонами, как говорится, напрокат у средневекового ордена вольных каменщиков, тайного сообщества цеха высококвалифицированных мастеров-строителей, созданного для ограждения своих цеховых интересов,— отсюда в масонской бутафории фартуки, молотки, циркули и лопатки и прочие атрибуты профессии каменщика.

Тайные масонские организации, как, впрочем, и всякие тайные общества, конечно, не могли вызвать симпатий у официальной церкви и властей тех стран, где они возникали, потому масонам пришлось испытать и гонения. Однако не везде и не всегда. Масонство-то оказалось неоднородным: одни видели в нем средство противоборства придворных партий за право контроля над какой-то сферой интересов, другие — способ выдвинуться за счет знакомства с влиятельными «братьями» по ложе, а третьи — лишь развлечение, своеобразный самодеятельный театр. Да и у тех, кто искренне стремился к просвещению и совершенствованию, чаще всего это сводилось к прекраснодушной болтовне об основах христианской морали и человеческих добродетелях.

Тот же упомянутый выше И. П. Елагин откровенничал о целях, с которыми вступал в масоны: «Любопытство и тщеславие, да узнаю таинство, находящееся, как сказывали, между ними, тщеславие, да буду хоть на минуту в равенстве с такими людьми, кои в обществе знамениты... Содействовала тому и лестная надежда, не могу ли чрез братство достать в вельможах покровителей и друзей, могущих споспешествовать счастью моему». Куда уж откровеннее!..

Однако кое-где возникали и такие ложи, программа и деятельность которых становились опасными для власть имущих. Например, такая ветвь масонства, как орден иллюминатов, имевший тайной целью замену христианской религии деизмом (в тех условиях — тайной формой атеизма) и монархической формы правления республиканской. А это напрямую сближало их с идеями французского Просвещения. И недаром с иллюминатами так яростно боролись и церковь и правительства всех стран Европы.

В России свои масонские ложи появились в начале 1770-х годов. Как и на Западе, в идеологическом отношении они были весьма разношерстными: они «объединяли людей с самыми разнообразными и подчас противоречащими друг другу запросами — здесь были и скептики-вольтерьянцы, и мистики, и видные общественные деятели, либералы и крепостники» — так характеризовал их один историк масон­ства. С масонством заигрывал великий князь Павел Петрович, будущий император всероссийский. Многие из будущих декабристов тоже состояли в ложах, но быстро раскусили бездеятельную сущность общества и отошли от него.

Да и Пьер Безухов, как мы знаем, тоже вскоре убедился в беспочвенности надежд на реальную ценность масонства и порвал с ним. Вспомним, что и Пушкин, вступивший в 1821 году в Кишиневскую ложу Овидия, вскоре закрытую, жалел, пожалуй, не столько о несостоявшемся своем масонстве, сколько о невозможности дальнейшего откровенного общения в тайном кружке с людьми свободолюбивых устремлений, с будущими декабристами.

Правда, долго и прочно была связана с масонством судьба такой светлой личности в нашей истории — замечательного русского просветителя Николая Ивановича Новикова. Но то, что для большинства масонов было второстепенным, лишь предметом декламации — всеобщее просвещение и нравственное усо­вершенствование,— для него являлось основным, о чем свидетельствует вся его практическая деятельность. Мистическая мишура, ритуальные маскарады тяготили его, он хотел бы свести их к минимуму, а то и совсем избавиться от них (чем и восстановил против себя сочленов по ложе из числа видных аристократов).

Показательно, что Новиков и принят-то был в орден, согласно поставленному им условию, без всякого маскарадного ритуала, в обход всех масонских законов.

Вот какие они разные были, эти масоны!.. И поскольку таких, как Новиков, насчитывались единицы, власти смотрели на масонов сквозь пальцы и не преследовали. Боялись их разве что графини-бабушки из окружения Фамусова («Что? К фармазонам в клоб? Пошел он в басурманы?»). В 1810 году Александр I даже разрешил деятельность лож в России, но в 1822 году сам же решительно и оконча­тельно запретил — разные тайные общества начали всерьез беспокоить его. По всей империи со всех государственных служащих отобрали подписки о непринадлежности к тайным обществам, в том числе и к масонам (в архиве Пермского губернского правле­ния тоже хранилось такое «дело»).

Много лет назад мне довелось от кого-то слышать, что масоны были и на Урале. Признаться, не поверил тогда, а потом сомневался — может, что-то не так понял. В самом деле, откуда в нашем крае взяться масонам? Основные кадры их, как известно, составляли представители аристократии, богатого дворянства, высшего чиновничества. Для помещений ложи и оборудования ее требовались просторные хоромы и немалые средства. Разному служилому люду и мелко­поместным дворянчикам эта забава была не по зубам. Поэтому трудно представить себе, что масонские ложи действовали и на Урале, в этой далекой и сравнительно молодой российской провинции. Богатых заводчиков принимать в расчет не приходится — они здесь бывали лишь наездами, между собой не общались.

Тем более ни у одного из старых историков края нигде даже мельком не упоминается о масонах — ни у всезнающего Чупина, ни у обстоятельнейшего библиографа Смышляева, ни у перерывшего горы документов археографа Шишонко, ни у дотошного Дмитриева, проследившего, кажется, каждый день в истории Перми конца XVIII века. А уж если у них нет, то обычно считается, что и нигде больше нет. А вот нашлось!

Нашлось-то вначале всего две строчки, но они да­ли ниточку к поиску и вывели-таки на след уральских масонов. В книге Г. В. Вернадского «Русское масонство в царствование Екатерины II» (1917) между прочим сообщалось, что «...вероятно, шведского же масонства держалась и основанная бывшими членами ложи Горуса ложа Золотого ключа в Перми, открытая 24 июня 1783 г.». В другом месте автор указывал и источник этих сведений — речи мастера ложи И. И. Панаева, хранящиеся в семейном архиве О. И. Гильдебрандт, а в копиях — в архиве А. Н. Пыпина. А Пыпин в своем труде «Русское масонство» (1916), как оказалось, упоминает уже не только о речах Панаева, но и о протоколах ложи.

Теперь оставалось лишь найти эти документы. Но где искать семейный архив какой-то О. И. Гильдебрандт? А если копии остались в бумагах Пыпина, то как найти иголку в стоге сена — какие-то несколько листочков в огромном архиве этого историка и литературоведа, рассеянном чуть ли не по десятку архивохранилищ и составляющем около трех тысяч дел?!

Помог случай. Просматривая совсем по другому поводу картотеку рукописного отдела Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, каким-то верховым зрением уловил среди бегло промелькнувших под пальцами карточек ту самую, о которой уже и мечтать перестал: «Рукописи, заключающие в себе подлинные акты масонской ложи Золотого ключа в Перми за 1783 год».

...И вот рукопись передо мной. Вид ее скромный и какой-то уж очень обычный (а представлялось, что и вид ее должен быть особенным — с изображениями черепов, костей и прочел чертовщины) — обычные листы писчей бумаги старого формата, заполненные четким писарским почерком конца XVIII века.

Бережно переворачивая листы, погружаюсь в хронику жизни этого своеобразного сообщества, столь неожиданно возникшего на уральской земле в те давние годы. Когда в читальном зале отдела рукописей стемнело и дежурный сотрудник включил общий свет, а сидящие за столиками читатели — свои настольные лампы, я уже настолько вжился в быт ложи, что показалось, будто это вспыхнула не люстра читального зала, а главный жертвенник ложи, и не читатели включили свои лампы, а братья-каменщики в кафтанах XVIII века возжгли светильники в виде человеческих черепов. Ряды старинных книг в кожаных с золотым тиснением переплетах, выстроившиеся на полках старинных же шкафов вдоль стен читального зала, лишь помогали этой игре воображения.

Итак, лист первый...

«... 1783-го года июня 24 дня, в день праздника святого Иоанна, братья истинные, вольные каменщики Иван Иванович Панаев, Христиан Осипович Шталмеер, Лев Иванович Черкасов, Иван Данилович Шестаков, Петр Иванович Блохин, Иван Иванович Дубровин собрались в квартире высокопочтенного брата Панаева, где с обыкновенными обрядами (сколько обстоятельства позволили их употребить) торжествовали день сей, заключив торжество сие столового ложею. Но как главная причина собрания не иначе состояла в том, чтобы совокупно советовать[ся] о начатии и продолжении впредь священных работ, то в сем собрании и было рассуждаемо следующее».

И далее следовал экскурс в предысторию ложи. Оказывается, ее намеревались открыть еще почти два года назад, но...

«...Известно, что в прошедшем 1781-м году ок­тября в 27 день высокопочтенный брат Панаев, со­звав присутствовавших тогда здесь братьев, предложил им, не согласятся ли они для наивящего упражнения в священной нашей науке установить здесь законную ложу святого Иоанна, предъявив им на таковое учреждение данное ему право. На что все братья (коих имена ниже сего написаны) изъявили единодушное свое желание. И вскоре общим иждивением почти все надобные вещи были изготовлены, оставалось только устроить приличное место, где бы открыть ложу и начать священные работы под предводительством высокопочтенного брата Панаева, наименовав оную ложею Золотого ключа. Но, к сожалению, таковое богоугодное намерение за отсутствием братьев, за неимением дома и по разным другим причинам не имело и по сие время желаемого исполнения.

Ныне же, находя удобнейшим к собранию местом квартиру высокопочтенного брата Панаева, единогласно положили до настоящего учреждения ложи собираться в оную и под его руководством составлять ложу поучения. Когда же соберется надлежащее число братьев и обстоятельства позволят, тогда, при помощи всевышнего Строителя, по уставам ордена открыть настоящую работающую ложу святого Иоанна под особым названием ложи Золотого ключа».

К протоколу приложены и списки учредителей. Это, во-первых, списки «присутствовавших в собрании октября 27 дня 1781 года и согласившихся на установление ложи»: Иван Иванович Панаев, Карл Николаевич Бицов, Григорий Максимович Походяшин, Александр Яковлевич Павлуцкий, Иван Павлович Борнеман, Иван Иванович Черкасов, Христиан Осипович Шталмеер, Лев Иванович Черкасов, Франц Иванович Мигар и Семен Васильевич Яковлев.

Затем перечислены «братья, находящиеся в отсуствии и объявившие чрез других к тому же свои желания, которые и объявлены сочленами»,— Андрей Степанович Листовский и Семен Алексеевич Иса­ков.

А заключают списки «ныне вступившие в члены» — Иван Данилович Шестаков, Петр Иванович Блохин и Иван Иванович Дубровин.

Отмечено, что Панаев, Походяшин, Павлуцкий, Иван Черкасов, Листовский и Исаков уже состояли членами петербургской ложи Ора (точнее — Горуса). Имена эти пока здесь мало о чем говорят, и мы их оставим, чтобы вернуться к ним позднее, а тем временем посмотрим на место действия тех лет, город Пермь.

...В 1780 году, почти в самом конце затеянной Екатериной II административной реформы империи, была образована Пермская губерния (на правах наместничества). Поскольку подходящего для столицы губернии города тут не имелось, в январе 1781 года повелено было основать таковой на месте деревни Егошихи, около медеплавильного заводика на берегу Камы, «наименовав оный Пермь».

Спешно начали строить губернаторский дом, ка­зармы, присутственные места, церковь и хоть маленькую, но тюрьму (гауптвахту). Начали съезжаться чиновники, кто временно, а кто постоянно назначен­ные сюда из столиц и старых губернских городов. И уже 18 октября того же года при пушечной пальбе, колокольном звоне и огнях иллюминации последовало открытие города и губернии

И — не удивительно ли! — еще и десяти дней не прошло после открытия города, а в нем уже обосновалась ложа масонская. Такого история этого ордена, пожалуй, не знала!

Однако в 1781 году состоялось лишь, так сказать, организационное ее собрание, а основная деятельность началась позднее. Зато как активно: за последующие три месяца пермские масоны собирались тринадцать раз!

Впрочем, это можно понять: предстояло обучить неофитов основам масонского учения, освоить многосложный порядок обрядов и вообще всю кухню мистических таинств, надо было позаботиться о пополнении ложи, чтобы достичь необходимого кворума, наконец, переводить старых членов из степени в степень, дабы поднять солидность новой ложи.

Так на втором собрании, 1 июля, «высокопочтенный брат Панаев читал краткое наставление братьям, изъясняя во оном, почему приобретение добродетели поставляется первою работою или первым искусством истинного вольного каменщика. После чего братья наставляемы были... в изъяснении ковра, в обыкновениях, уставах и учреждениях ордена».

Уже через четыре дня, 5 июля, масоны собрались снова. На этот раз протокол поведал о том, как проходил прием в члены ложи «ищущего» этого звания.

«...Почтенный брат Черкасов посылан был двоекратно в темную комнату к ищущему и, учиня надлежащие с ним испытания, привел его ко дверям храма, где ищущий объявил, что имя его Петр, отечество Антонов сын, прозвание Бейльвиц, от роду имеет 32 года... служит здешней губернии в Пермском уездном суде судьею, пропитание свое имеет от жалованья... ко вступлению в наше общество влечет его не любопытство или чей-нибудь уговор или какое другое намерение, но истинное и усердное желание к просвещению. Сей ищущий впущен в ложу и по учинению трех рыцарских путешествий приведен был к алтарю, учинил присягу, удостоен видеть свет и принят в рыцари вольные каменщики учеником-братом и членом сего ордена».

На следующем собрании (15 июля) таким же образом приняли в ученическую степень Петра Алексеевича Бабановского, 23-летнего прапорщика местных штатных рот, которой тоже «пропитание свое имеет от жалованья». А еще через неделю принима­ли в члены своей ложи уже состоявшего где-то масоном Ивана Ульяновича Ванслова, видимо, только что приехавшего в Пермь. Он «изъявил свое жела­ние быть членом нашего общества и обыкновенным образом пред жертвенником ордена утвердил свое согласие».

За месяц с небольшим ложа пополнилась настолько, что появилась возможность открыть ее уже официально, в соответствии с уставом и по всем правилам обрядности. Судя по протоколу открытия 29 июля, ритуал обряда удалось соблюсти полностью, хотя и со скидкой на провинциальные условия.

«По учреждении ложи обыкновенным порядком в оную шли: брат Шталмеер с мечом, за ним брат Шестаков со списком, в средине брат Лев Черкасов с обрядами первых трех степеней и общими законами. По другую руку брат Блохин. За ними с зажженны­ми свещами братья Походяшин, Иван Черкасов и брат Панаев. По входе в ложу делали три путешествия, по окончанию которых постановлял брат Панаев светильники, говоря при первом...»

Опустим дальнейшие эпизоды этого самодеятельного спектакля, перейдя сразу к финалу, в котором «...великий мастер назначил и выбрал чиновников ложи». Должностей в штате оказалось много: первый и второй надзиратели (заместители главного мастера), секретарь, оратор, казнохранитель, обрядоначальник, собиратели милостыни...

После решения разных организационных дел «радостное сего дня происшествие» окончено было столовою ложей, которая продолжалась с 7 до 11 часов.

Столовая ложа представляла собой некое театра­лизованное застолье: «сначала все читают про себя молитву и великий мастер приказывает зарядить пушки. Присутствующие пьют за здравие ряда лиц сперва по положению, а потом и по желанию, сопровождая каждое здравие выстрелом из пушки... За выстрелом может следовать заздравная песня».

Такие пирушки с игрушечными («мусикийскими») пушками были популярны в аристократических ложах, а в некоторых из них составляли чуть ли не основу «деятельности» и ничем не отличались от обычных гусарских кутежей. Обилие и роскошь пиров привлекали в такие ложи вполне определенную публику, которой на самые-то идеалы масонства было просто наплевать.

Но это в богатых ложах, в доме какого-нибудь барина, которому приятно похвастаться искусством вывезенного из Парижа повара и ананасами из собственных оранжерей. Пермским чиновникам, которые «пропитание свое имеют от жалованья», такие пирушки были, конечно, не по карману, но правила игры в масоны приходилось соблюдать.

Итак, ложа была законно открыта. Дальнейшая ее деятельность протекала в том же духе — те же маскарады и нравоучительные речи. Так бы, наверное, шло и далее, но...

20 сентября того же года, как-то совершенно неожиданно, ложа была закрыта. Еще за шесть дней до этого, на очередном собрании, ничто не предвеща­ло столь скорого конца — кого-то переводили из степени в степень, слушали очередную речь Панаева («...великий мастер рассуждал о трех наших шагах к восходящей на востоке вечности») — в протоколе нет даже намека на возможные перемены...

И вдруг тот же великий мастер Панаев «сентября в 20-й день» объявляет, что «в рассуждении отлуче­ния его из сего города в Казань к новой должности по его службе, так и в рассуждении отъезда и других членов, необходимо принужден он учрежденную на востоке Перми ложу Золотого ключа закрыть».

Чем был вызван столь скоропалительный отъезд Целой группы «братьев», выяснить пока не удалось. Последний протокол ложи фиксирует лишь хлопоты по ее ликвидации: «Рассматриваемо было економическое состояние ложи» (56 рублей с копейками, собранные для бедных,— раздать по назначению); «вещи, к украшению ложи служащие», предложено Панаеву увезти в Казань («дабы могли они употреблены быть, когда... ложа сия получит свое возобновление»); всем тем, кто был принят в масоны в Перми, выданы об этом свидетельства. После чего «происходило надлежащее троекратное путешествие и великий , мастер погасил светильник храма».

Бессменный секретарь ложи Иван Шестаков элегически заканчивал протокол: «Таким образом, к чувствительному прискорбию братьев... прекратились священные их работы... Но усердие их истинное не ко благу своему собственному, а к пользе ордена, дружество и любовь братская, их соединяющая, и, наконец, сердца их, расположенные ко снисканию истинного просвещения, все сие удостоверяет, что священный и полезный труд сей никогда не прекратится в душах их».

«Полезный труд сей»... Но велика ли польза от душеспасительных бесед да нескольких десятков рублей, собранных для бедных? Может, тут было еще и что-то другое, не отмеченное в протоколах? О чем, например, говорилось целых четыре часа в столовой ложе 29 июля? Кто теперь скажет...

А может быть, стоит присмотреться к этой ложе с какой-то другой стороны, не по протоколам?

Необычным было уже и само название ложи. Оно выделялось своеобразием в ряду названий других лож, обычно носивших имена мифологических и библейскиx персонажей (Астрей, Горус, Феникс), или элементов масонской символики (вроде Восходящего солнца). А тут — Золотой ключ, давний символ книги, ключа к знаниям, принятый эмблемой книго­издательства, библиографии, библиофильства.

Необычна она и по составу своему. Здесь все чиновники невысоких рангов. У такой публики, да еще в такой глуши, основное занятие общеизвестно — вино да карты. А тут — тайное общество, главной целью которого (по уставу) значится всеобщее про­свещение и нравственное совершенствование. И когда— «в жестокий век Екатерины», вскоре после по­давления восстания Пугачева, выросшего в мощную Крестьянскую войну, охватившую почти весь Урал...

Так что же за люди пермские масоны — кто они, чем примечательны кроме участия в ложе Золотого ключа?

По разного рода «Росписям чиновных особ в государстве» за эти годы можно узнать о некоторых из них. Выяснилось, что Ашитков, Ванслов и Лев Черкасов были заседателями, а Бейльвиц — судьей земского суда, Блохин — председателем, а Шестаков прокурором в губернском магистрате, Шталмеер — секретарем приказа общественного призрения, Александр Павлуцкий — провиантмейстером, Бабановский— прапорщиком, Крох — лекарем, а Исаков — поверенным заводчиков Походяшиных. Все они в невысоких чинах, не выше надворного советника (равного армейскому подполковнику). Восьми человек даже и в росписи нет — то ли уж совсем мелкая сошка, то ли люди других профессий, но никто из них ничем особенным известен потом не был.

А вот два имени заслуживают более пристального внимания.

Иван Иванович Панаев — основатель и руководитель ложи. Родился он в 1753 году на Урале, в Туринске, где его отец служил воеводой. Покровительству­ющий воеводе всесильный тогда сибирский губернатор Денис Чичерин способствовал карьере и его сына — еще в одиннадцатилетнем возрасте записал его з гвардию, хотя маленький Ваня конечно же продол­жал жить в родительском доме (так делывали в то время, чтобы к совершеннолетию дворянский отпрыск успел набрать чинов). Лет до пятнадцати Иван учился дома у местных грамотеев, а затем Чичерин взял его к себе в Тобольск, записал уже прапорщиком в один из полков, оставил жить в своем доме, нанял ему учителей «по многим наукам», в первую очередь по истории, логике, словесности, латыни и богословию.

Лишь в 1774 году Чичерин выпустил его из-под своей опеки — произвел в подпоручики и отправил в столицу, снабдив рекомендательными письмами к влиятельным придворным персонам. Все это, очевидно, с дальним прицелом — иметь поближе ко двору своего человека.

Воеводский сын и в самом деле довольно быстро вошел в круг высшего общества — стал адъютантом у генерала Румянцева (сына знаменитого фельдмаршала), а затем у генерал-губернатора обеих столиц генерал-аншефа графа Брюса, в доме которого бывал весь цвет общества. Иван Панаев сделался своим человеком в этом доме, сдружился с интересными людьми — поэтом Г. Р. Державиным, драматургом Я. Б. Княжниным, актером И. А. Дмитревским; просвещенными барами И. В. Лопухиным, И. П. Тургеневым, О. А. Поздеевым (в «Войне и мире» он выведен Баздеевым), поэтом И. И. Дмитриевым, университетскими профессорами философом А. М. Брянцевым, географом X. А. Чеботаревым, химиком П. И. Страховым. И Николаем Ивановичем Новиковым (заметим это). Примечательно, что большинство из этих знакомых Панаева вскоре составили основные кадры русского масонства. В эти годы и сам Панаев стал масоном, членом петербургской ложи Горуса.

Есть сведения, что Иван Иванович был не чужд и литературных занятий, его сочинения пользовались успехом, за ними даже охотились. Впрочем, это понятно — они... не печатались, а ходили лишь в списках. Поэтому можно предполагать, что Иван Иванович писал не романы, а религиозно-нравственные сочинения масонского толка.

В 1781 году при «открытии губерний» Панаев вышел в отставку с небольшим относительно чином секунд-майора и поступил на гражданскую службу в провинцию. Его назначили в новооткрытую Пермь губернским прокурором. Здесь его и застает наша история ложи Золотого ключа.

Что побудило молодого (28 лет) столичного офи­цера оставить блага столичной жизни и возможно­сти светской карьеры? Биографы его намекают на какие-то «благие намерения», но не поясняют их. А что, может, и в самом деле Иван Иванович решил нести в глухую провинцию свет всеобщего просвещения.

В чем-то внешне похожа история и его сочлена по пермской ложе Григория Максимовича Походяшина, сына знаменитого в истории Урала купца и заводчика, выбившегося из ямщиков в миллионеры, ставшего одним из богатейших людей России, о котором, например, П. А. Словцов, историк Сибири, писал так: «...Стяжавший безмерное богатство собственной промышленностью, достиг памяти как оригинал любопытный. Сын ямщика безграмотный, основатель огромных и разнообразных заведении, содержал в Верхотурье богатый дом, обучал своих детей по образцу дворянскому, а сам одевался как простолюдин, ходил в смуром кафтане с заплатами, сверху в армяке и черках».

Другой историк (Н. К. Чупин) оставил нам описание поместья Походяшиных, где прошло детство Григория: «Усадьба... состояла из целого квартала. Дом деревянный, но огромный... тридцать отлично расписанных и меблированных комнат; около стояли еще три дома, кухня, службы, скотный двор». Эту резиденцию Максима Походяшина охотно посе­щал губернатор Чичерин, в свою очередь гостеприимно принимавший у себя в тобольском своем дворце экстравагантного купца.

Максим Походяшин не был дворянином, но... деньги всесильны: в свои 14 лет Григорий был запи­сан в привилегированный лейб-гвардии Преображенский полк, а спустя несколько лет он уже поручик (значит, получил дворянское звание). В Петербурге он вхож в светское общество, близко знаком с видными его представителями, но тянется больше к людям философского склада ума, размышляющим о нравственной природе человека. В эти же годы он стал членом ложи барона Рейхеля, как и Н. И. Новиков, который высоко ценил ее деятельность: «Тут было все обращено на нравственность и самопознание».

В декабре 1780 года Максим Походяшин умер и Григорию пришлось ехать на Урал хоронить отца и выяснять свои наследственные дела. Здесь летом 1781 года они и встретились с Панаевым, уже знакомые друг с другом по петербургской ложе Горуса, и стали основателями новой ложи.

Протоколы ложи мало что говорят нам о дея­тельности «рыцарей Золотого ключа» в тот год. Зато больше известно об их делах после закрытия ложи.

Хотя протокол закрытия указывает причиной отъезд Панаева, он будто никуда и не выезжал из Перми — продолжает числиться в той же должности по «Росписям чинов...» в последующие годы до конца жизни.

В 1786 году он стал одним из организаторов народных школ в крае и первым директором народных училищ Пермской губернии — этой стороне его деятельности посвящены специальные статьи. Историки книжного дела приводят данные, что в 1788 году в числе лиц, которые «с немалой выгодой для Нови­кова выполняли обязанности его добровольных и бескорыстных комиссионеров», стоит имя И. И. Панаева. (Губернский прокурор в роли посредника политически неблагонадежного издателя!) В 1790 году именно через него получает Радищев, следующий в ссылку, деньги и необходимые для дальнейшего пути вещи, посланные в Пермь Воронцовым.

Это лишь то немногое, что удалось выявить по случайным источникам о деятельности этого инте­ресного человека в Перми. А сколько «осталось за кадром»...

В 1796 году Иван Иванович Панаев поехал в Туринск хоронить отца, там простудился и спустя не­сколько дней, по дороге домой, умер в Ирбите. Его биограф С. В. Федосеев еще в конце прошлого века видел там в ограде собора памятник с высеченными на его гранях стихами: два из них посвятили отцу его сыновья Иван и Владимир (будущий известный литератор и академик), одно-«брат» Панаева по ложе Золотого ключа Лев Черкасов. Эпитафия Черкасова довольно ясно говорит о их масонской близо­сти (через 13 лет после закрытия ложи!): «Под камнем сим сокрыт мой брат и друг почтенный, высокий в просвещеньи истины святой. Блажен он в небесах, здесь вечно незабвенный души и сердца несравненной простотой».

Совершенно по-особому сложилась дальнейшая судьба Григория Максимовича Походяшина, бывшего в пору ложи Золотого ключа гвардейским офицером, наследником богатейшего состояния, оставленного ему отцом.

Он тесно сблизился с Новиковым, а затем стал его другом и самым деятельным помощником. По свидетельству самого Новикова, их сближало «сходство нравов, взаимная услужливость и откровенность».

Во всех трудах о жизни и деятельности Новикова имя Григория Походяшина, конечно, упоминается — главным образом в связи с финансовой поддержкой, оказанной предприятиям Новикова. И порой так, что это выглядело как чудачество, блажь богатого купца (а тон был задан еще аристократами-масонами из новиковского окружения — пренебрежитель­ными отзывами в переписке и других документах). Новосибирская исследовательница М. М. Громыко, обстоятельно изучив документы (многие из них были подняты впервые), пришла к выводу, что Походяшин — идейный соратник великого русского просветителя, пытавшийся всеми силами спасти его дело, когда над ним нависла гроза.

После переезда Новикова в Москву Григорий Максимович последовал туда же за ним, стал чле­ном основанного Новиковым «Теоретического градуса» и руководимого им «Дружеского ученого общества» — организаций, намечавших широкие планы просвещения путем издательской и иной деятельности.

С 1787 года их судьбы уже неразрывны. В постигший Россию в тот год страшный голод Новиков раздал почти все свое скромное личное состояние крестьянам окрестных деревень. Но это были крохи, несоразмерные бедствию. Походяшин приходит ему на помощь — жертвует (безымянно!) сначала 10 тысяч рублей, а затем уже совсем огромную по тем временам сумму — 50 тысяч.

«С того времени,— писал потом в показаниях на следствии Новиков,— сделалось у г. Походяшина со мною тесное содружество и доверенность. Столь редкая доброта сердца исполнила меня на всю жизнь мою к нему искренним сердечным почтением и любовью». И заключал далее: «Искренне говорю, как перед самим господом богом, в случае смерти моей поручал ему, как себе, жену мою и детей, и приучал их, чтобы они его почитали, как отца».

Походяшин деятельно участвовал и в книгораспространительской деятельности Новикова, иной раз беря на себя рискованные операции, чтобы отвести подозрения от друга, на которого уже начались гонения. Особенно он развивал свои связи с Сибирью. В 1787 году в Тобольскую семинарию поступило на 300 рублей книг «от Компании господина Новикова», несомненно, через Походяшина. Это видно уже по тому, что в том же году с его именем оказалась связанной еще одна книжная посылка.

Ее вручил тобольскому судье Якову Павлуцкому (брату пермских масонов Александра и Николая) поверенный Походяшина Попов. Это был тючок, зашитый в вощеную ткань и холст, в нем оказались «три письменные книги» и связка печатных указов (только ли?). Губернские власти почему-то заинте­ресовались этой, казалось бы, безобидной посылкой, потребовали от судьи объяснений. А судья, тоже непонятно почему, пугливо отказывается от нее — и адресована-то она не ему, а зятю, к тому времени покойному(!) чиновнику Тавайдакову; и что если он и обращался вместе с зятем (значит, обращался-таки), то совсем не за книгами, а за некими «домашними надобностями»; и что он, Павлуцкий, потом и сам писал Походяшину о той посылке, но ответа не получил.

Но прямо-таки подвиг совершил Григорий Походяшин, когда довелось спасать основное дело жизни Новикова — его Типографическую компанию, мощ­ное книгоиздательское предприятие, предназначенное нести в полуграмотную Россию поток книг, служащих просвещению народа.

Когда Екатерина обратила на Новикова свой державный гнев и вследствие этого началась цепь гонений на него, конфискация и уничтожение его изданий, Походяшин принялся затыкать финансовые бреши компании крупными субсидиями. А после ареста Новикова и конфискации всех его предприятий Походяшин — единственный из всех «акционеров»-учредителей — бросился выручать дело. В конце концов это стоило ему всех наследственных капиталов (к тому времени отцовские заводы были проданы за 2,5 миллиона рублей).

Смерть Екатерины, свирепо ненавидевшей Новикова, и воцарение Павла, благоволившего к масонам (потому что и сам некогда игрывал в масонство в пику матери) лишь ненамного поправили дела. Спасая от гибели конфискованные новиковские издания, Походяшин сумел пустить их в продажу через знакомых книгопродавцов и комиссионеров, а также через специально устроенную книжную лотерею, для которой он, кстати, составил «Роспись» — редкий для тех лет библиографический труд.

Все это в итоге разорило Походяшина. Но не призрак бедности угнетал его (современники утвер­ждают, что он нес ее с достоинством и без жалоб), а неизбежная, несмотря на все усилия, гибель дела, которое он считал святым, и невозможность возродить его.

Умер Григорий Максимович в 1820 году, лишь на два года пережив своего друга и кумира, сохранив преданность его делу до конца дней своих.

Как много, оказывается, тянется нитей из Перми к Новикову! Все, что связано с Походяшиным, так или иначе ведет к этому замечательному человеку, радетелю русского просвещения. Мы знаем уже, что с ним был знаком и Панаев в период своей столичной жизни, поддерживал связи и потом, помогал в распространении его изданий. Мы пока не знаем, насколько тесно были связаны с ним Александр Павлуцкий, Иван Черкасов, Ванслов Листовский и Исаев (поверенный Походяшина), но знаем, что они были знакомы по Петербургу и Москве.

То, что в протоколах ложи Золотого ключа не отразились эти связи и идейная близость к деятельности Новикова, еще ни о чем не говорит — протоколы писались не для этого, в них тоже продолжалась «игра в масоны» и они служили главным образом отчетом перед вышестоящей масонской инстанцией. А о чем говорилось в собраниях кроме этого, мы не знаем. Велись же, например, какие-то нерегламентированные беседы при четырехчасовом застолье в день открытия ложи 29 июля. Целых четыре часа! В день открытия - когда несомненно строились планы на будущее...

К тому же в 1783 году, в период, отраженный в протоколах, личные связи с Новиковым едва ли еще были прочными — Походяшин, например, стал его близким соратником позднее. Да и молодая гу­берния еще не была готова восприять «новиковский дух» — стать местом приложения его идей.

Впрочем, личные связи Новикова с Пермью мо­гли иметь место. Дело в том, что в 1783 году пермским вице-губернатором стал Александр Васильевич Алябьев (отец будущего известного композитора), женатый на близкой родственнице Новикова.

Но идейная близость, несомненно, была. Уже через некоторое время просветительские идеи Новикова проглядываются в развитии культурной жизни края. И в связи с этим возникают вопросы, на которые пока трудно дать аргументированный ответ, которые и ставить-то вроде бы преждевременно — фактов почти нет. Но ставить их, по-моему, надо — факты могут еще найтись.

Выше уже говорилось об участии Панаева в соз­дании и руководстве народными училищами в губернии, о распространении новиковских изданий Панаевым и Походяшиным в Перми и Тобольске. Это факты бесспорные. А вот вопросы к некоторым другим фактам. Отнюдь не утверждения, а только лишь вопросы...

1789 год. В Тобольске открывается первая в Урало-Сибирском крае типография. Частная. До удивле­ния быстро раздобыл редкое в то время оборудование для нее купец Корнильев, несомненно, знакомый Панаева (по давнему общению еще в доме Чичерина.) Вспомним, что у Новикова в тот год кончался контракт с типографией Московского университета, и он должен был что-то делать с припасенными на расширение дела ресурсами.

Нет ли связи между этими фактами? Может быть, здесь только случайное совпадение их, а мо­жет, недостает лишь одного какого-то факта, чтобы все они соединились в стройную цепочку?

1791 год. У служащих губернских учреждений Перми возникает идея основать типографию. В Москву (в Московский университет!) направляется совсем не знакомый с этим делом Петр Филипов, чиновник Верхнего земского суда (где, как мы помним, служили члены Золотого ключа Ашитков, Ванслов, Черкасов, Бейльвиц и, возможно, еще кто-то из тех, профессия которых в протоколах не указана). И, несмотря на полуотказ нового арендатора типографии Окорокова («в настоящее время нет в готовности требуемого количества литер»), без особых задержек Филипов достает необходимое и в своем отчете о поездке сообщает, что все потребное он отыскал «в иных казенных и партикулярных местах». Примечательно также, что, посылая Филипова в Москву (где было всего 9 типографий, против 15 в Петербурге), начальство выдало ему вместо требуемых по смете (кто ее составлял?) 1282 рублей 72 копеек всего лишь... 282 рубля с копейками, а тысячу «доплатил» кто-то через некоего Аполлона Андреевича. Кто помогал пермякам обзавестись типографией? 1789—1796 годы. В Тобольске и Перми выходят издания, будто продолжающие тематическую линию новиковского книгоиздательства — книги научно-прикладного и справочного характера, столь нужные бедной на печатное слово стране. Три журнала — «Иртыш, превращающийся в Ипокрену», «Библиотека ученая...», «Исторический журнал» (который историки печати называют первым на Урале и в Сибири краеведческим журналом), сочинения о сибирской язве и борьбе с нею, наставление об экстренной медицинской помощи, юридический словарь, «Описание растений...», «Слово о пользе физики», «Нужнейшие економические записки для крестьян» — это в Тобольске (были и другого характера книги, но их меньшинство). А вот в Перми — «О сибирской язве и ее народном лечении» (автор, лекарь Михайло Гамалея — родственник Семена Гамалеи, близкого знакомого Новикова и члена его Типографической компании), «Подробное описание типографских должностей» знакомого нам Петра Филипова. А что в эти годы с Новиковым? 1789 год. По указанию Екатерины у него отобрана аренда на типографию Московского университета — основной его издательской базы. Тогда же Походяшин продает отцовскую бумажную фабрику в Туринске не кому-нибудь, а Ивану Ивановичу Панаеву (хотя — зачем губернскому прокурору бумажная фабрика?).

Ноябрь 1791 года — ликвидация Типографической компании. Май 1792 года — арест Новикова, конфискация всех его предприятий. Оставшийся «в подозрении», но на свободе, Походяшин старается спасти его дело, его издания...

Не по уговору ли с Новиковым, чувствуя надвигающуюся грозу, пытается Походяшин зажечь от новиковского факела скромный светильник в провинции — в его родном крае? Не их ли содействию обязаны возникновением пермская и тобольская типографии, пытавшиеся продолжить новиковские традиции?

Ставя эти «некорректные» вопросы, я сам ежусь от смущения — уж очень зыбки основания для постановки их. Но ведь «ели мы будем бояться таких вопросов, то можем пройти мимо фактов, прямо относящихся к ним — фактов давно известных, но не поставленных в цепочку размышлений, и новых фактов, которые могут еще найтись.

И дело тут вовсе не в масонах и масонстве. А в том круге людей, идейно близких Новикову — рыцарях Золотого ключа уже не в масонском смысле,— причастных к волне культурно-просветительских начинаний, всплеснувшейся в последнее десятилетие XVIII века у нас на Урале. В этот круг можно и должно включить и тобольского книгоиздателя Василия Корнильева, и пермского «торедорщика» Петра Филипова, и их единомышленников и последователей. А о том, что последующие поколения уральцев, послуживших на ниве просвещения родного края, свято чтили имя Николая Ивановича Новикова, свидетельствует хотя бы такой факт: биограф известного общественного деятеля Перми и библиографа Д. Д. Смышляева сообщает, что «портрет Н. И. Новикова всегда украшал его квартиру». Не каждый в то время решился бы повесить у себя портрет человека, в котором самодержавие всегда видело своего врага, а мы чтим как одного из замечательных русских людей — верного и истинного рыцаря Золотого ключа.

ДАЛЕЕ