Игорь ШАКИНКО

ЗАГАДКА УРАЛЬСКОГО ИЗУМРУДА

Среди великого множества драгоценных самоцветных камней есть такие, что называются историческими, ибо кроме материальной ценности они имеют свою судьбу, свою историю, которая измеряется порой веками. О таких камнях пишут подробные «биографии», складывают легенды. Эти самоцветы согласно возложенным на них надеждам и суевериям должны дарить людям разные благополучия и защищать их от печалей и несчастий, но «поступают» такие камни часто совсем наоборот.

Не являлся исключением и так называемый «изумруд Коковина», известный минералогам всего мира. Знаменитый кристалл назван именем одного из знатоков и художников камня...

Помните Эрмитаж? Еще в просторном вестибюле встречают вас величественные вазы из яшмы, порфира, орлеца. Трудно пройти мимо и не восхититься шедеврами камнерезного искусства. На некоторых изделиях стоит надпись: «Мастер Яков Коковин».

На вазе, высеченной из огромного монолита благородной серо-зеленой яшмы, его имени нет. А ведь именно она является лучшим творением уральского художника-камнереза. Именно об этом каменном чуде современники отзывались так: «Это изящное изделие, стоящее многолетних трудов и соразмерных расходов, можно назвать единственным в своем роде как по необыкновенной твердости и величине камня, так и по отличной работе; она заслуживает особого внимания в особенности и потому, что никогда и нигде подобного изделия приготовлено не было...»

И тем не менее главный автор удивительного произведения не указан: на этикетке стоит только имя ученика Я. В. Коковина — Гаврилы Налимова, завершившего вазу, да фамилия директора Екатеринбургской гранильной фабрики.

Почему?

Это только один из многих вопросов, которые возникают, когда знакомишься со странной и трагической жизнью Якова Коковина.

Я. В. Коковин как один из крупнейших мастеров камнерезного искусства известен сравнительно узкому кругу искусствоведов. О нем упоминают только в специальных монографиях и статьях. Но зато Коковина как похитителя уникального изумруда знают миллионы читателей. Имя его стало почти символом преступного корыстолюбия.

Небольшой очерк академика А. Е. Ферсмана «Изумруд Коковина» (В литературе и архивных документах встречается двоякое написание фамилии: Каковин и Коковин. В автографах везде – Коковин) общеизвестен. Он десятки раз публиковался и пересказывался в различных книгах, журналах и газетах. Но, поскольку все началось именно с него и нам придется не раз к нему обращаться, пусть мне будет позволена эта пространная цитата:

«Судьба одного из крупнейших в мире кристаллов изумруда, о котором я хочу рассказать, интересна потому, что в длинной истории этого камня известны и начало ее и конец.

Изумруд Коковина В 1831 году командир Екатеринбургской гранильной фабрики обер-гиттенфервальтер Яков Иванович (здесь описка: не «Иванович», а «Васильевич». В работах Ферсмана 20-х годов отчество Коковина дается правильно) Каковин сообщил, что он открыл месторождение изумрудов на Урале.

В 1834 году был найден огромный уникальный изумруд, вес которого составлял более пяти фунтов, а по нынешнему весу — 2226 г. Среди блестящего слюдяного сланца красиво расположился темно-зеленый кристалл. Одна грань была отшлифована как бы самой природой, местами он был прозрачен и чист, как настоящий дорогой самоцвет.

Но не только этот камень понравился Я. И. Каковину. Еще много других камней решил он не отправлять с «серебряными» караванами в Петербург. Много прекрасных изумрудов накопил он в своей квартире. Запыленными и грязными держал он их в ящиках у себя в комнате под кроватью и за иконами и, как скряга, накапливал богатства, не зная, для чего они и для кого.

Ходили легенды, что он начал тайные переговоры с продавцами из немецкой стороны...

Но слухи о злоупотреблении дошли до Петербурга, был прислан строгий контролер, который скоро убедился в неправильном ведении учета камней, а какие-то «друзья» Я. И. Каковина подсказали, где надо искать утаенные камни. В донесениях императорскому двору и Управлению уделов мы читаем подробный доклад этого чиновника, который с гордостью сообщал, что он нашел драгоценные камни под кроватью и в шкафах спальни директора и «в сем числе один самого лучшего достоинства, весьма травяного цвета... по мнению моему, есть самый драгоценный и едва не превосходящий достоинством изумруд, бывший в короне Юлия Цезаря...».

Отобранные из утаенных Каковиным камни были записаны, уложены в ящики и на специальной тройке отвезены в Петербург.

Самого Каковина допрашивают с пристрастием, сажают в Екатеринбургскую тюрьму, снова допрашивают, но через несколько дней находят его повесившимся в камере...»

Дальше А. Е. Ферсман рассказывает о том, что уникальный изумруд попал в коллекцию «директора Департамента уделов Л. А. Перовского, гофмейстера, придворного магната, мецената и страстного любителя камня». Затем изумруд оказался у князя Кочубея. Во время крестьянского восстания коллекция князя была разбросана по саду, потом часть ее, в том числе и уральский изумруд, собрана и увезена в Вену. По поручению Академии наук А. Е. Ферсман и В. И. Вернадский ездили за границу и за колоссальные деньги выкупили изумруд, составлявший национальную гордость России. «В Минералогический музей Академии наук был принят самый большой в мире русский изумруд, весом 2226 граммов.

История этого камня закончена...»

Так завершает А. Е. Ферсман один из вариантов своего очерка.

Очерк этот заинтересовал меня и «приключениями» изумруда и странной судьбой Якова Коковина...

С тех пор, бывая в Эрмитаже и любуясь каменными творениями уральского мастера, задавал себе вопрос: неужели всё же совместны «гений и злодейство»? Да и не злодейство даже, а элементарное воровство...

Стал собирать материалы. Рылся в архивах Свердловска, Москвы, Ленинграда. И поиски мои оказались не напрасными. Удалось наткнуться и на подлинное судебное дело Коковина... Так на моем рабочем столе несколько лет назад появилась папка с надписью: «Изумруд».

Первоначально моя цель заключалась в том, чтобы только «развить» А. Е. Ферсмана, прокомментировать его очерк, так сказать, детализировать историю изумруда Коковина. И такое намерение понятно — трудно назвать более авторитетного ученого в истории камня вообще и русского в особенности, чем Александр Евгеньевич.

Поэтому и оправдано было мое стремление пройти в истории уникального изумруда только по следам этого ученого-гиганта. Тем более что сам он категорически заявил: «...в длинной истории этого камня известны и начало и ее конец», «история этого камня закончена».

И вот я собираю из своих «находок» более конкретную, более детальную (хотя и далеко еще не полную) картину судьбы Коковина и начальных «приключений» изумруда. Но как моя картина не похожа на ту, которую нарисовал Ферсман.

И изумруд оказался совсем не тот — другой! И Яков Коковин, как показало исследование судебного дела, не скрывал и не крал никакого изумруда! И Лев Перовский был не только поклонником камнерезного искусства...

Дело в том, что А. Е. Ферсману попались в архиве документы, которые клеветали на Коковина. Клевета же была сделана добротно и настолько хитро и искусно перемешана с правдой, что отделить одно от другого было не так-то просто. Тем более что клевета отражена не в одной, а в многочисленных официальных бумагах Департамента уделов и Кабинета его императорского величества.

Позднее А. Е. Ферсман и сам выразил сомнение в своей оценке Якова Коковина. В рукописных заметках последних лет жизни ученого имеется такая запись: «Необходимо осветить более правильно эту незаурядную фигуру уральца, сыгравшего, несомненно, большую роль в развитии камнерезной промышленности». Но сделать это Александр Евгеньевич, занятый большой научной работой, так и не успел.

И теперь, когда удалось обнаружить новые архивные документы, настала пора снять с талантливого художника-камнереза позорное клеймо, несправедливо лежащее на нем более века.

ЯКОВ КОКОВИН

Яков Коковин родился и вырос в царстве камня. С колыбели его окружали люди, которые знали, понимали и любили камень. По мрамору работал еще его дед - Ефстафий Коковин. С шестнадцати лет пошел «каменотесным учеником» на Горнощитский мраморный завод и отец Якова - Василий Ефстафьевич. Через несколько лет его «по знанию гранильного художества» перевели в Екатеринбург на гранильную фабрику. Здесь Василий Коковин стал подмастерьем, а затем и мастером. При нем в первые годы XIX века «каменодельное искусство на фабрике приведено было «в самое цветущее состояние». А за исполнение четырех яшмовых ваз его наградили «золотыми часами с такою же цепочкою».

Василий Ефстафьевич и сына Якова с малых лет приобщал и к камню, и к «художествам».

Уральскому подростку — крепостному и сыну крепостного — повезло.

Случай забросил одаренного двенадцатилетнего мальчика из далекого Екатеринбурга в самый центр художественной жизни России: среди восьми счастливцев, принятых в петербургскую Академию художеств в 1799 году, значится и сын уральского мастерового — Яков Васильевич Коковин.

В январе 1800 года президентом Академии художеств стал граф Александр Сергеевич Строганов и ранее бывший ее почетным членом. Представитель династии богатейших уральских магнатов, он издавна покровительствовал искусству. А. С. Строганов был не просто щедрым меценатом — русские и советские искусствоведы справедливо считают его крупным знатоком и тонким ценителем искусства. Сотни шедевров европейской живописи и скульптуры были собраны в роскошном строгановском дворце, построенном знаменитым Растрелли на углу Невского и Мойки. Этот дворец называли «храмом, посвященным музам», «средоточием истинного вкуса». Здесь разместились одно из крупнейших в мире частных собраний картин и скульптур, лучшая в России библиотека, уникальные коллекции камней, медалей, монет, богатейший минералогический кабинет. Дворец Строганова притягивал к себе цвет русской культуры. Здесь бывали художники Левицкий, Иванов, Егоров, Щукин, скульпторы Мартос, Гальберг, поэты Державин, Гнедич, Крылов, композитор Болтянский, архитектор Воронихин, математик Эйлер, академик Паллас.

Александр Строганов имел чутье на одаренных людей. Президент Академии художеств одновременно являлся директором и главным начальником Экспедиции мраморной ломки и приисков цветных камней в Пермской губернии, в его подчинении находилась и Екатеринбургская гранильная фабрика.

Величественное здание на набережной Васильевского острова, над входом которого поблескивала надпись «Свободным художествам», на семь лет стало домом для Якова Коковина.

Академия переживала тогда лучшее свое время. Недаром искусствоведы называют первое десятилетие прошлого столетия ее «золотым веком»: атмосфера творческих исканий, талантливые учителя и талантливые ученики...

Искусство окружало Якова Коковина не только в Академии, но и за ее стенами. В ту пору возводились многие из зданий, определившие неповторимый архитектурный облик северной столицы. Город сам напоминал художественную мастерскую.

На Стрелке Васильевского острова вырастало похожее на древнегреческий храм здание биржи, украшенное скульптурными группами, и буро-красные ростральные колонны. Готовилось к замене Адмиралтейство. На Невском проспекте возвышались строительные леса Казанского собора, сквозь которые уже виделись величие и изящество будущего сооружения. И камень — он в Петербурге окружал Якова всюду: холодный блеск полированных колонн и скульптур, грубо тесанный, шероховатый, с искрами кристаллов камень набережных и пристаней.

Учился уралец с усердием, осваивая программу сразу двух классов — модельерного и скульптурного. В сентябре 1804 года он удостоен на конкурсе второй серебряной медали «за лепление с натуры», через год — первой серебряной медали. На выпускном экзамене в 1806 году Коковин получил золотую медаль. «Удостоен первой степени аттестатом, жалован шпагою и чином 14-го класса и назначен в чужие края»,— говорится в документах.

Каким заманчивым представлял тогда свое будущее Яков Коковин! Несколько лет в красочной Италии с ее древней, но вечно прекрасной античной культурой... Он вернется оттуда уже зрелым скульптором, выполнит в Академии программу на звание академика и будет иметь возможность занять должность адъюнкт-профессора, а со временем и профессора — высшего тогда академического звания...

Но с заграничной поездкой Коковину не повезло: именно с 1806 года из-за наполеоновских войн в Европе временно прекратили выезд за границу выпускников Академии художеств. Строганов, приметивший одаренного уральца, определил его на бронзовую фабрику при Академии. Кажется, у него там неплохо получалось, некоторые коковинские работы названы «значительными» и взяты в «императорский Эрмитаж».

Уехать за границу не удалось и на следующий год: обстановка в Европе продолжала оставаться напряженной. В августе 1807 года Строганов отпустил Коковина в Екатеринбург «для свидания с родственниками». Кроме того, ему поручалось «осмотреть производящиеся на гранильной фабрике орнаментные и гладкие вещи, дать им надлежащее направление и преподать правила рисования и лепления из воска и глины и высекания из мрамора способным к таковому занятию мастеровым».

Поездка эта намечалась, очевидно, как временная. Но сначала Якова задержала в Екатеринбурге болезнь отца, потом смерть покровителя — графа Строганова. А потом началась война с Наполеоном... Вернуться в Академию и тем более совершить заграничную поездку для совершенствования художественного мастерства так и не удалось...

Но, может быть, фортуна распорядилась правильно? Едва ли Коковин стал бы скульптором первой величины. А здесь, на родине, подобно Антею, коснувшись отчей земли, он стал первым художником камня.

В Екатеринбурге для Коковина как для художника-камнереза открывались уникальные возможности. В те годы именно Екатеринбург был главным центром камнерезного искусства. Существовала, правда, Петергофская гранильная фабрика, созданная еще Петром I. Но в первые десятилетия XIX века она представляла «зрелище, достойное сожаления».

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЯШМОВОЙ ВАЗЫ

У каждого вида искусства своя специфика, свои тайны. У камнереза и гранильщика — это особое чувство, особое понимание камня. Здесь мало быть хорошим рисовальщиком и скульптором. Нужно еще чувствовать скрытые возможности камня, его «характер» и капризы. И только тогда сольются фантазия и вкус художника с фантазией и красотой природного камня.

А где же можно так близко узнать камень, как не на Урале? Именно здесь еще с детских лет Яков Коковин перенимал опыт предков. Русская «культура камня» началась с XVIII века, но подлинная зрелость камнерезного искусства приходится на следующее столетие. Цветной русский камень стал популярен — началась полоса увлечения им. Каменные вазы, чаши, канделябры, торшеры, столы, камины стали излюбленным убранством царских дворцов и особняков вельмож. Под камень стилизовали даже стекло и фарфор — столь велика была мода на него. Императорский двор отпускал для гранильных фабрик немалые деньги, давал большие заказы. Спрос на изделия из цветного камня первые три десятилетия XIX века прежде всего удовлетворяли Екатеринбург и Колывань.

После смерти отца в 1818 году Яков Коковин занял его место и стал главным мастером, а вскоре и командиром Екатеринбургской гранильной фабрики. Правда, формально он так и не был утвержден в последнем звании. Почти тридцать лет посвятил Коковин камню и вырос в первоклассного мастера своего дела. Его имя связывают с «периодом яркого расцвета камнерезного искусства, его высших достижений». Такова оценка современных искусствоведов.

Секрет его успеха был не только в том, что Коковин был талантливым художником. Он тонко понимал природу камня. Хорошо знал уральские месторождения. В поисках цветного и драгоценного камня исколесил почти весь Урал, побывал в киргизских степях. Как отличного знатока камня, его посылали в 1827 году в Финляндию для «осмотра и разведки цветных камней», о чем он сделал доклад в Петербурге.

На Урале кроме новых месторождений яшм и родонита он открыл первое месторождение какого-то особого наждака. Казалось бы — ну и что в этом особенного. Но екатеринбургские камнерезы придавали этой находке особое значение: наждак — нужнейший материал для художественной обработки камня. Без него нельзя ни пилить, ни сверлить, ни шлифовать, ни полировать камень. Раньше подобный наждак привозили из Германии и Англии. Коковинский наждак (он официально получил такое название) превосходил «силой и действием иностранный и мог заменить даже алмазный порошок».

Якова Коковина ценили как в Екатеринбурге, так и в столице. Заказы из Петербурга он выполнял с отменным мастерством и вкусом, за что его повышали в чинах, награждали золотыми часами, бриллиантовыми перстнями и даже орденом.

В сентябре 1824 года Екатеринбург посетил Александр I. Император был в восторге от гранильной фабрики. Вернувшись в Петербург, он сказал вице-президенту Кабинета е. и. в., в ведении которого находилась гранильная фабрика:. «Там в Екатеринбурге мастер фабрики — гений, и я им совершенно доволен».

Был у Якова Коковина еще один талант — тоже очень нужный для камнерезного искусства, и его он унаследовал от своего отца, который славился как механик и изобретатель. Еще в 1798 году Василий Ефстафьевич доложил начальнику Уральской экспедиции о создании им модели машины «для резки и проточки разных камней», которую он создал «своими руками, в свободное время и своим коштом». По этой модели В. Е. Коковин вместе с известным уральским механиком Собакиным сделал машину, которую установили на Екатеринбургской гранильной фабрике. Василий Коковин изобрел также станок «для изъятия из ваз пустоты и ополировки кривых сторон внутренности ваз».

Яков Васильевич продолжил изобретательскую работу отца и создал станки, на которых можно «обрабатывать на огромных всякой тяжести крепких пород камнях самые мелкие и тонкие порезки всякого рода, чего ни у египтян, ни у греков, ни у римлян и вообще как в древних, так и в новейших просвещенных государствах никогда делано не было». Эти станки Коковина установили не только на Екатеринбургской, но и на Петергофской и Колыванской фабриках.

Несмотря на лучшую для тех времен камнерезную технику, уральским мастерам камня приходилось туго во многих отношениях, в том числе и в творческом. Императорский двор, в подчинении которого находились фабрики, вводил на них такую регламентацию, которая убивала творчество, заставляла мастеров вопреки их вкусу насиловать камень. При Николае I эта регламентация достигла своего апогея. Император, идеалом которого была казарма, не отличался высоким эстетическим вкусом. В это время в изделиях из камня исчезает строгая простота форм, появляется вычурный, замысловатый орнамент. Нагромождение деталей, пустое украшательство заглушает природную красоту камня.

Зачастую только художественное чутье мастера-камнереза не давало усложненной орнаментике перебить или убить природный узор камня. Для большинства изделий со сложной формой и орнаментом обычно подбирался одноцветный или мелкопестрый камень, но почти никогда, скажем, многоцветная яшма...

Нельзя без удивления смотреть на эти сложные каменные изделия. И мы восхищаемся, конечно, красотой прекрасно отполированного камня. Но, пожалуй, еще больше дивимся тонкому мастерству, виртуозности обработки твердого камня, терпеливой победе человека над неподатливостью и хрупкостью материала... Но только в самых удачных вещах природная красота камня и мастерство сливаются в единое целое. Там же, где чутье хоть немного подвело мастера, все пропало — камень противится насилию, гармония пропадает. Поэтому даже в отличных изделиях усложненной формы и пышной орнаментики чувствуется какая-то искусственность...

Яков Коковин находился в лучшем положении. Как выпускнику Академии художеств, ему разрешалось самому делать рисунки (которые, впрочем, тоже утверждали свыше). Он сам выбирал для изделия камень прямо из месторождения. Он был творцом от замысла и подбора материала до воплощения.

В жизни почти каждого человека бывает что-то самое главное, то, что он отделяет от других забот и суеты. Таким главным для Якова Коковина была работа над яшмовой вазой, о которой уже упоминалось. В нее он вложил все — свою честолюбивую мечту, свою страсть и опыт художника. Он видел в ней лучшее творение своей жизни. Он надеялся, что это его творение будет вечным. Может быть, поэтому и выбрал Яков Коковин для своей вазы калканскую яшму.

Нет цветного камня прочнее и тверже, чем яшма.

И нет более разнообразной и яркой палитры, чем у яшмы. К тому же яшмовые краски не выцветают, как у бирюзы, и не бледнеют, как у топаза,— они тоже вечны.

Калканская яшма — самая скромная из многочисленных сестер в семействе яшм. У нее однотонно серо-зеленый цвет. Но она неброска и скучновата только на первый взгляд — стоит всмотреться, и вас покорит ее густой и благородный тон. И кроме того,— что очень важно — она наиболее «послушна» замыслу художника: ведь на ровном спокойном фоне калканской яшмы великолепно смотрится самый сложный орнамент, самый филигранный рисунок.

Еще отец оставил Якову Коковину «в наследство» огромный монолит калканской яшмы, привезенный в Екатеринбург в 1817 году.

Яков Васильевич долго вынашивал рисунок своей главной вазы. Закончил его только через четыре года после смерти отца — в 1822-м. На эскиз обратили «особое внимание» в Петербурге.

Началась обработка яшмового монолита. И первое разочарование — камень оказался с внутренним пороком.

Целое лето 1825 года ездил Яков Коковин по Южному Уралу и наконец нашел подходящую яшмовую скалу — камень нужного цвета; без трещин и других изъянов. Сам наметил линию раскола. На скале разожгли костры, чтобы накалить камень. Потом горячую скалу поливали водой и обрушивали на нее удары тяжелых молотов. И она сдалась — расступилась там, где хотели люди. В трещину забили деревянные клинья, но монолит еще крепко держался за материнскую основу. Пришлось обильно поливать клинья водой — разбухая, они расширяли трещину. Почти два года ушло на то, чтобы отделить монолит и доставить в Екатеринбург. Много терпения и смекалки понадобилось уральским мужикам, чтобы протащить каменную громадину сотни верст через степи, горы, тайгу.

Началась первичная обработка камня. И новая неудача для творца — тонкая трещина прошла по монолиту. Правда, по краю глыбы, но задуманная ваза уже не вписывалась.

И снова сидит Яков Коковин над рисунком. Ведет длительную переписку с Петербургом и наконец добивается утверждения нового эскиза. Можно заново приступать к обработке камня.

Как ни сложно было вырубить и привезти монолит, но главные трудности впереди. Нет камня упрямее для обработки, чем яшма,— ни один обычный инструмент не берет ее. Здесь-то и пригодился знаменитый коковинский наждак.

Яшмовый монолит скалывали очень осторожно, один неверный удар — и погибли все труды. Калканская яшма, несмотря на большую твердость, самая хрупкая, а потому требует особого, деликатного обращения. Сначала, приближаясь к нужной форме, каменную глыбу обсекли стальными зубилами, потом стали обделывать разрезными машинками с ребровыми медными кругами, обтачивали на «обшарном стане», а потом наступила очередь шкивов-качалок.

В тончайшие рельефные украшения Яков Васильевич собирался вложить все свое искусство художника-камнереза. Ажурные рельефы на твердом цветном камне — дело чрезвычайно трудное. Еще никто и никогда не наносил их на такое большое изделие из яшмы. Но для того он и изобрел новую так называемую «надносную машину», которая сможет покрыть тело вазы волшебным орнаментом.

Годы ушли на то, чтобы только приблизиться к форме будущей вазы. К концу 1835 года успели произвести обрезку камня, грубую обточку и «выемку внутренностей»...

Якову Коковину не удалось закончить своей вазы — роковые события прервали его работу... Но об этом речь впереди.

Через шесть лет прерванную работу над вазой продолжил ученик Якова Коковина — мастер Гаврила Налимов. Через десять лет — в 1851 году — ваза была готова.

Более четверти века создавался этот шедевр камнерезного искусства. Вот как описывает вазу искусствовед Б. В. Павловский.

«Высота ее равняется 178 сантиметрам, большой диаметр— 167, а ширина—100 сантиметров. Ваза сплошь покрыта рельефными украшениями. Создается впечатление, что на нее наброшено прозрачное ажурное кружево.

Ваза из калканской яшмы, изготовленная Яковом Коковиным Тело чаши, покрытое рельефными листьями аканта и винограда, как цветок, вырастает из выступающих выпуклых ложек. Борт чаши украшен простым жемчужником. Простота и четкость этих форм еще больше подчеркивают великолепную декорировку центра и ножки, увитой виноградной лозой. Лоза спирально поднимается по изящной ножке, увлекая глаз к самой чаше, как бы подготавливая зрелище того богатства форм, которое там сосредоточено.

Украшение ножки виноградной лозой очень продумано. Чаша массивна. При короткой ножке ваза производила бы впечатление тяжеловесности, высокая же ножка легко, даже стремительно, поднимает овальную чашу, и вся ваза в целом приобретает легкую грациозность, высокая ножка, следовательно, необходима. Но если бы ее поверхность, довольно значительная, осталась гладкой, она могла бы прийти в противоречие с пышной декорацией чаши. Отсюда вытекала необходимость орнамента ножки.

Резьба вазы совершенна, изумительна по мастерству и характеру, по богатому различию рельефа. Отдельные точеные формы, например листья аканта на пояске тела вазы, выдаются за борт и приобретают скульптурный объем. Резьба доходит до очень тонкого рисунка, например спираль усиков. Усики иногда переплетают виноградную ветвь, также покрытую резьбой.

Ножка вазы имеет валик, покрытый плетенкой низкого рельефа; он является как бы границей, отделяющей ножку и всю вазу от простого ступенчатого пьедестала. Блики полированной плетенки сливаются в общую массу переливов света на вазе».

Сейчас каждый, кто приходит в Эрмитаж, может любоваться этим каменным чудом. На музейной этикетке посетитель читает: «Екатеринбургская фабрика. 1851 год. Работа мастера Г. Налимова». Но, наверное, было бы справедливо, если бы рядом с этим именем (а вернее — впереди) стояло и имя Якова Коковина...

КАК ОТКРЫЛИ УРАЛЬСКИЕ ИЗУМРУДЫ

Открытие изумрудных копей на Урале стало одним из самых сенсационных событий в девятнадцатом веке. Но сначала сделаем небольшой экскурс в историю изумрудов.

Люди издавна испытывали особую привязанность к зеленому камню. Среди зеленых самоцветов самый яркий, благородный и редкий — изумруд, или, как его еще называли, смарагд. Лучшие его разновидности ценились дороже алмаза. По классификации Ферсмана, изумруд относится к самоцветным камням первого порядка, куда, как известно, входят алмаз, сапфир, рубин, хризоберилл, александрит, благородная шпинель и эвклаз.

Изумрудом минералоги называют разновидность берилла, окрашенного примесью окислов хрома в травянисто-зеленый цвет. Берилл — силикат редкого элемента бериллия. Буроватый непрозрачный берилл имеет непривлекательный вид. Но зато его прозрачные кристаллы чудесны. Это — и меняющий цвета аквамарин, и золотисто-желтый гелиодор, и нежно-розовый воробьевит... Но красивейший в этой семье самоцветов — изумруд.

Секреты окраски изумруда, как и некоторых других самоцветов, долгое время не открывались людям. Да и сейчас в великолепии и цветовом богатстве камня еще много таинственного и необъяснимого...

Позднее других начал человек создавать искусственный зеленый изумруд. Но пока соперничество с природой, которая «изготовила» изумруды с их бездонной бархатисто-зеленой глубью и ласкающим взор мягким блеском, проиграно человеком. Природный смарагд и до сих пор остается неподражаемым драгоценным камнем.

С давних пор изумруд, как и другие самоцветы, был и украшением, и талисманом. Он олицетворял весну и юность, плодородие и жизнь. С ним связывали радость надежды и тепло воспоминаний. Его наделяли даром предвидения, утверждая, что в кристалле изумруда, как в зеркале, отражается все тайное и открывается будущее. Ему приписывали силу исцеления недугов, силу, дарующую счастье.

Изумруд воспет в поэтических легендах и окутан суевериями. Вспомним «Суламифь» Куприна:

«Это кольцо с смарагдом ты носи постоянно, возлюбленная... Он зелен, чист, весел и нежен, как трава весенняя, и когда смотришь на него с утра, то весь день будет для тебя легким. У тебя над ночным ложем я повешу смарагд, прекрасная моя: пусть он отгоняет от тебя дурные сны, утешает биение сердца и отводит черные мысли...»

Камни имеют свою историю. История изумруда — одна из древнейших: она теряется во мгле тысячелетий. Первые сведения об изумрудах относятся к временам Древнего Египта. Первые изумрудные копи обнаружены к северу от Нубийской пустыни, близ Красного моря, около горы Джабарзабара. Они разрабатывались еще в 1650 году до нашей эры.

Греческий историк Аппиан писал, что в Египте была огромная статуя Серраписа, выточенная из изумруда. Но это, скорее всего, преувеличение. Иногда на изумруде даже гравировали. Известна, например, изумрудная гравюра, изображающая душу, увлеченную страстями.

«Новая эра в истории зеленого камня,— писал А. Е. Ферсман,— началась с открытием Америки, где испанцы неожиданно наткнулись на целую культуру с особым поклонением этому камню. Здесь был прекрасный изумруд, который ценился выше других камней, и большому кристаллу в форме страусового яйца поклонялись, как божеству.

Испанцы прежде всего завладели несметными богатствами изумруда в Перу и Мексике. Разграбив могилы, жилища и храмы, они нашли там такие огромные количества зеленого самоцвета, что в конце XVI века сотни килограммов дорогого камня отправили на судах в Испанию. Европа вдруг была наводнена зеленым камнем. (Им украшали не только платья, но и сапоги, шляпы и трости.) Трещиноватые изумруды Египта были обесценены, ценился только «испанский смарагд...»

Испанцы долго не могли найти самих месторождений. Лишь после овладения Колумбией и упорной борьбы с племенем музо около 1555 года удалось обнаружить старые копи. С этого времени вплоть до 1831 года изумруды Колумбии преобладали на рынках Европы. Сначала цены на них сильно упали, но затем, уже в XVII веке, снова начали расти. К концу столетия колумбийские копи истощились, и изумруд стал одним из самых редчайших и ценнейших камней.

Изумруд совершает свое победоносное шествие через новые века. Когда любовь к твердому камню эпохи Возрождения сменилась увлечением деревом, лаком, кораллом, перламутром, никакой другой зеленый камень не проникал в декоративное искусство Европы».

Считается, что третий этап в истории изумруда начался в 1831 году — с открытия изумрудных копей Урала. Но первая ли это находка уральского смарагда? Еще Плиний Старший писал: «Смарагдов есть 12 сортов. Знатнейшие из них скифские, названные так по тому народу, у коего находятся». Вполне возможно, что скифские и есть уральские. Ведь продавали же скифы грекам золото, приобретенное где-то в районе современных Уральских гор. «Может быть, наш Урал,— писал А. Е. Ферсман, - давал в это время (первые века нашей эры.— И. Ш.) немного зеленого камня, может быть, из золотых россыпей загадочной Биармии проникали на юг демантоиды, амазонские камни и даже изумруд. Но глубокой тайной покрыто до сих пор прошлое нашего уральского камня».

Древняя история Урала во многом еще остается загадкой. Все еще таинственным народом является для нас «чудь», добывавшая железо и медь именно там, где много веков спустя открыты крупнейшие месторождения Каменного Пояса. Нет, не случайно рассказывали скандинавские саги о самоцветах и драгоценных металлах Биармии, не случайны легенды о сказочных богатствах, в том числе и самоцветных, Рифейских гор. Значит, известны были древним людям уральские сокровища.

Но потом на много веков словно закрыл Урал двери своих кладовых.

XVIII век для Урала был в основном железным и медным. Правда, уже тогда попадались «знаки» золота во многих местах, случались находки драгоценных и цветных камней. Но это были только намеки на несметные сокровища, а сами они в руки не давались.

XIX век начался щедро — одна за другой открываются двери уральских кладовых. В 1819 году впервые обнаружили «новый сибирский металл», а через несколько лет выяснилось, что Россия владеет запасами платины. В 1823 году найдены первые уральские сапфиры, в 1828-м — уникальные месторождения аметиста и аквамарина, в 1829-м — первые алмазы и наконец в 1831-м — первые уральские изумруды.

Известный немецкий ученый и путешественник Александр Гумбольдт, посетивший Россию в 1829 году, писал: «Урал — настоящее Эльдорадо!»

Каменный Пояс и в самом деле напоминал эту легендарную страну золота и драгоценных камней, страну, которую разыскивали уже много веков.

В глухом месте, верстах в тридцати от Сибирского тракта, там, где речка Токовая впадает в Рефт, крестьянин-смолокур Максим Кожевников «нашел между корнями вывороченного дерева несколько больших кристаллов и обломков зеленого камня, которые и самое место найдения показал двоим своим товарищам. Все они копались в корнях и под корнями и нашли еще несколько кусочков, из которых поцветнее взяли с собой в деревню, а потом привозили для продажи в Екатеринбург».

Так описывал Яков Коковин это историческое для Урала событие в своем донесении в Петербург. Произошло это не в январе 1831 года, как обычно указывается в литературных источниках, а летом или осенью 1830 года.

Как определил потом Коковин, первые изумруды, найденные Кожевниковым, были плохого качества. Они находились в разрушившейся жиле, потеряли цвет и покрылись трещинами. Поэтому скупщики самоцветов в Екатеринбурге приняли их за «худые аквамарины» и купили «по самой малой цене».

Когда командиру гранильной фабрики сообщили, что в городе появились странные камни, то он попросил достать для него образец. Превосходный знаток камней, Яков Васильевич сразу же понял, что это не аквамарин, ибо, как сообщал он в Петербург, «тяжесть и крепость несравненно превышают оный, отлом чище и стекловитея... а при сравнительных пробах оказался крепче иностранного изумруда».

Коковин ожидал подобной находки. Еще в 1828 году он нашел гигантский берилл, «какового нигде и никогда еще не было, да и едва ли можно надеяться, что когда-либо подобный мог найтись». Уникальный берилл в Петербурге оценили в 150 тысяч рублей и «пожаловали» музею горного института, где он и хранится до сих пор. Яков Коковин знал, что там, где обнаружили берилл, можно найти и его лучшую разновидность — изумруд. Но дальнейшие поиски успехом не увенчались...

И вот теперь Яков Васильевич держал в руках настоящий изумруд и, конечно, оценил значение этого факта. Командир фабрики восстановил цепочку, по которой пришел к нему обломок изумруда, и добрался до Кожевникова. Дотошно расспросив смолокура, Коковин сразу же начал энергично действовать. Несмотря на январскую стужу, он вместе с рабочими 21 января 1831 года (документы зафиксировали эту дату!) выезжает на речку Токовую — на место, указанное Кожевниковым. В мерзлой земле бьют один шурф за другим и — о удача! — попадают на жилу изумрудов!

Удивительно удачно пробиты первые шурфы — в центре самой богатой изумрудной жилы. И первые же изумруды были великолепного цвета и высокого достоинства. А потому Яков Коковин, приказав продолжать работу на новых копях, заспешил с первыми кристаллами в Екатеринбург. Здесь он огранил один из изумрудов и вместе с другими кристаллами и своим донесением самым спешным порядком отослал в столицу.

Донесение Коковина произвело в Петербурге сенсацию. Столичные ювелиры после тщательных проб подтвердили: это изумруды! Первые русские изумруды — и превосходного качества!

Уже 26 февраля 1831 года министр императорского двора князь Волконский подал Николаю I докладную записку об открытии в России нового драгоценного камня. Сделав экскурс в мировую историю изумрудов и отметив, что они «доселе были находимы только в Перу и Египте», министр вспомнил и о берилле-гиганте, найденном Коковиным «года пред сим два». «Величина и прозрачность сибирского (Урал в то время считался частью Сибири) берилла,— говорилось в докладной записке,— служат надежным удостоверением, что сибирские изумруды, найденные ныне в близком расстоянии от месторождения берилла, по красоте своей и ценности займут не последнее место между камнями сего рода, находимыми в других частях света. После прошлогоднего открытия графом Полье алмазов нынешнее открытие в Уральских горах настоящих изумрудов есть событие весьма достопримечательное и сколько в отношении к науке и, следовательно, к отечественной славе, столько и потому, что сии драгоценные камни представляют новый источник государственного богатства».

За открытие изумрудов крестьянина Максима Кожевникова наградили денежной премией, а командира Екатеринбургской фабрики Якова Коковина — орденом. Было даже предложено «в ознаменование, заслуги первого открывателя изумрудов крестьянина Кожевникова, покуда еще находится в живых, бюст его изваять из мрамора и пьедестал поставить на месте открытия с обозначением года». Памятник Кожевникову, однако, так и не поставили.

Петербург потребовал от командира Екатеринбургской фабрики немедленно продолжить добычу изумрудов. И с наступлением весны Коковин развернул работы на копях.

Первый прииск, названный Сретенским, оказался самым счастливым. Он дал много прекрасных изумрудов, там же нашли и единственную в своем роде друзу изумрудных кристаллов, оцененную столичными ювелирами в сто тысяч рублей. Превосходный штуф изумруда послали в Берлин в подарок знаменитому Гумбольдту. Русский император подарил прусскому принцу Вильгельму семь изумрудов для колье и четыре — для серег. Изумруд в виде груши весом в 101 карат преподнесли самой императрице.

Мода на уральские изумруды буквально захлестнула придворные круги. Заполучить новый самоцвет жаждали самые сановитые вельможи. О драгоценном минерале говорили в аристократических салонах, о нем писали научные журналы. Горный журнал сообщал: «Твердостию своею уральский изумруд превосходит изумруд восточный и блеском оному не уступает». Своим цветом — то густым, почти черным, с таинственной глубиной, то сверкающим яркой ослепительной зеленью, с особыми оттенками, не похожими ни на какие другие зеленые самоцветы мира, уральские изумруды вызывали восторг и восхищение знатоков и любителей камня.

Уральские изумрудные копи оказались на редкость богатыми. За первые двадцать лет здесь добыли 142 пуда зеленого самоцвета. А по подсчетам А. Е. Ферсмана, все добытые к 1925 году изумруды весили 12—16 тонн.

Но как в первые годы, так и спустя десятилетия копи вели себя чрезвычайно капризно: то они были по-царски щедры — тогда задаривали огромным количеством превосходных изумрудов, то вдруг становились непомерным скрягой — и многолетние раскопки шли совсем впустую. Копи несколько раз забрасывали — считали их уже выработанными и вновь начинали разработку. Даже в начале XX века геологи не могли понять закономерности залегания изумрудных кристаллов.

Именно эта загадочная капризность изумрудных копей и привела к трагедии Якова Коковина.

А пока все складывалось прекрасно у Якова Васильевича. Увлекательная работа. Удачные — еще какие удачные! — открытия новых месторождений самоцветов. Прочное положение в Екатеринбурге и столице — его оценят в Кабинете е. и. в., которому подчинена гранильная фабрика. Благополучие в семье, детей у них с женой, правда, нет, но растят девочку — сироту-родственницу. Наконец-то начал строить новый дом — каменный, красивый — по проекту своего хорошего приятеля, талантливого архитектора Малахова. Оклад командира фабрики не велик, но после открытия изумрудов Кабинет е. и. в. выдал для постройки дома ссуду, разрешил использовать казенный кирпич, деньги за который можно будет заплатить через несколько лет...

Удачно, прочно складывалась жизнь Якова Коковина. Что может грозить ему — талантливому, трудолюбивому, порядочному человеку без порочных страстей?

Но недаром судьбу называют еще и роком. Неожиданно в жизнь Коковина ворвалась злая воля другого человека — вице-президента Департамента уделов, гофмейстера и сенатора Льва Перовского.

ЛЕВ ПЕРОВСКИЙ И ЕГО СТРАСТИ

Несколько лет назад в пантеоне Александро-Невской лавры мне попалась на глаза могила Л. А. Перовского, выложенная чудесной мозаикой из великолепных цветных камней. В надгробии после перечисления всех чинов и титулов усопшего выбит девиз его графского герба: «Не слыть, а быть».

— Какой превосходный девиз! — восхитился я тогда.

Лев Перовский Позднее, когда я уже кое-что узнал о Перовском, мне показалось, что для него в девизе стоило бы поменять местами глаголы. А впрочем, в девиз можно вкладывать самый разный смысл. Предполагают, что девиз этот придумал для Перовского служивший под его началом Владимир Иванович Даль, который выразил в афоризме скорее пожелание, надежду, чем реальность.

Лев Алексеевич Перовский был одним человеком, а слыл... Кем только он не слыл! Даже такой беспринципный приспособленец тех времен, как Н. Греч, разразился эпиграммой.

Вот Перовский.— Беспрестанно

Он коверкает лицо:

Кошкой, волком, обезьяной,

То свернется весь в кольцо...

Лев Перовский оставил у современников самые противоречивые впечатления. И не только у современников.

А. Е. Ферсман, который интересовался Перовским как любителем и знатоком минералов и покровителем гранильного и камнерезного искусства, был от него в совершенном восторге. Именно энергии Перовского ученый приписывал подъем и расцвет «культуры камня» в России во второй четверти XIX века и называл этот период камнерезного искусства «эпохой Перовского».

Этой заслуги Перовского отрицать нельзя, хотя А. Е. Ферсман, возможно, несколько увлекся в своих оценках.

Но присмотримся к этому человеку и с другой стороны.

Один из пяти внебрачных сыновей екатерининского вельможи графа А. К. Разумовского — Лев Алексеевич Перовский, как и его братья, получил блестящее образование и широкие возможности для карьеры. В Московском университете он занялся было изящной словесностью (были изданы его переводы с французского), но вскоре понял, что это не его стихия. Позднее В. И. Панаев говорил о нем как о человеке, «плохо и мало писавшем, но умевшем очень хорошо оценивать достоинства и недостатки в редакции других». Впрочем, это замечание относилось к деловым бумагам.

После окончания университета в 1811 году девятнадцатилетний Лев Перовский, как и большинство молодых людей его круга, пожелал пойти по военной службе и после школы колонновожатых был зачислен в свиту императора. Участвовал в войне 1812 года и в заграничном походе; умудрился если не участвовать в главных военных событиях, то быть при них. В двадцать семь лет Перовский уже полковник «по квартирмейстерской части».

В молодые годы проявляется какая-то двойственность в его поведении. Он уверенно и успешно идет по дороге придворной карьеры. И в то же время — он участник первых тайных обществ. Трудно сказать, насколько это соответствовало его тогдашним внутренним убеждениям — участие в тайных обществах было модным среди высшей дворянской молодежи. А очаги декабризма историки находят как раз в Московском университете и в Московской школе колонновожатых, где учился Лев Перовский. Окружение не могло не влиять на него. Еще в 1811 году он в «Юношеском собратстве» слушал горячие слова о свободе, равенстве и правах человека. Тогда же вместе с братом Василием он дал согласие участвовать в создании республики на острове Сахалине... В 1817 году братья Перовские стали членами тайного Военного общества, или «Общества благомыслящих», а затем и «Союза благоденствия»...

В 1820 году Лев Перовский, женившись, уехал за границу и вернулся в Россию уже вскоре после восстания декабристов, как раз к коронации Николая I. Льву и Василию Перовским пришлось давать показания по делу декабристов — их имена мелькают в бумагах следственной комиссии. Но братья оказались среди тех, кто был освобожден от суда лично императором, «ибо заслужили при милостивом прощении его величества совершенное забвение кратковременного заблуждения, извиняемого их отменной молодостью».

Император не ошибся в Льве Перовском — забвение заблуждений молодости и в самом деле было «совершенным». Через четверть века, в 1849 году Л. А, Перовский— тогда уже сенатор, граф и министр внутренних дел — в усердии сыска превзошел даже профессионалов III отделения его императорского величества: он гораздо раньше выследил кружок Петрашевского и первым «имел честь» доложить об этом императору, чем очень обидел шефа жандармов. А его брат, уже генерал-адъютант В. А. Перовский, возглавил следственную комиссию над петрашевцами. Поистине пути господни неисповедимы!

Летом же 1826 года, когда повесили пятерых, сто двадцать его бывших товарищей и знакомых фельдъегерские тройки увозили в Нерчинские рудники и Читинский острог, именно в это время Льва Перовского назначили членом Департамента уделов — ведомства, занимающегося имуществом, землями и крестьянами императора и его семьи.

Лев Алексеевич начал новый этап своей карьеры. Для этого нужно было научиться дышать в душном климате николаевской России, приспособиться к атмосфере лжи, двуличия и подлости... И у Льва Перовского это отлично получалось.

В России появилась мода на посредственных людей. Николай I не любил и боялся одаренных людей — никогда не знаешь, что от них можно ожидать. А император во всем любил определенность и окружил себя бездумными исполнителями.

Лев Перовский был умным человеком, по крайней мере одним из самых умных среди крупных николаевских чиновников. Но этот ум работал в нужном для Николая I направлении.

Поскольку программа нового императора заключалась в том, чтобы «ничего не менять, а только поддерживать существующий порядок», то Перовский удивительно ловко и эффектно ставил пышные заплаты на трещавший по всем швам кафтан. Не меняя по существу положение удельных крестьян, он сумел с помощью отдельных мер «сделать немаловажное приращение доходов» (разумеется, не крестьян, а царской семьи). При Перовском впервые за всю историю удельного ведомства не было крестьянских недоимок. Император был доволен, а удельные крестьяне ответили на «реформу» Перовского новыми восстаниями...

«За особое усердие» в сборах налогов с удельных крестьян Перовский получал одну награду за другой. В 1829 году он стал гофмейстером, т. е. получил один из высших придворных чинов, в 1831-м он уже сенатор, а затем получил титул графа. Почти ежегодно на его мундире появлялись новые ордена, в том числе самые высшие — Белого Орла и Александра Невского. Регулярно получал он новые земли «в аренду» и крупные денежные награды. Николай I умел ценить верноподданных слуг.

С отменным упорством и ловкостью шел Лев Перовский вверх по служебной лестнице, шел стремительно, без оглядки...

«Характер имел твердый, настойчивый, готов был прошибить каменную стену, лишь бы достигнуть своей цели»,— писал о нем В. И. Панаев, работавший вместе с Перовским в Департаменте уделов.

«Честолюбивый до ненасытности и устремлявший к тому все свои действия», «Непомерное честолюбие и неумолимая жестокость», «Неугомонное честолюбие». Такими эпитетами не раз награждал своего начальника Панаев на страницах своих воспоминаний.

В огне этого честолюбия словно сгорали все остальные чувства и эмоции Льва Алексеевича. Он отлично понимал, как опасны и вредны для карьеры живые человеческие чувства. И он выполол в своей душе не только слабые ростки декабристских идей, но задушил или накрепко запер в себе «ненужные» душевные движения. Пробиться к его душе невозможно. Он стал образцовым николаевским чиновником.

«Первое впечатление делает Перовский неприятное — весьма. При среднем росте, худощавости движения вялы, походка деланная, продолговатое лицо кажется изношенным, цвет кожи без жизни, с желтоватым отливом, выражение лица кажется застывшим. Глаза, обращенные куда-то, но никогда на человека, с которым говорит,— производят полное недоверие. Вскоре, после разговора с Перовским, разговора, переполненного льстивых похвал мне, я вынес тяжелое впечатление, как о человеке недобром, и избегал случая увидеть его в другой раз».

Такую характеристику сделал не враг Перовского, а человек, случайно встретивший его впервые, человек, которого Лев Алексеевич очень хвалил за какие-то услуги, оказанные Департаменту уделов.

«Гордец, который, кажется, на свете никого не любит»,— это говорит уже хорошо знакомый с Перовским Н. И. Греч.

Но, пожалуй, самый злой отзыв о Льве Перовском дал человек одной с ним породы, сам ловкий царедворец и один из николаевских министров граф Блудов: «Это всегда животное, но иногда это хищный зверь».

Таким был Лев Алексеевич Перовский на службе — в мундире, застегнутом на все пуговицы, автомат, не позволяющий ни себе, ни другим проявлять «лишние» мысли и чувства.

Но был еще и другой Лев Перовский.

У этого хладнокровного честолюбца, казалось задушившего всякие эмоции, была своя страсть. Страсть неистовая, болезненная, доходящая до слабости, до глупости, до преступления...

Это была страсть коллекционера.

Лев Перовский не любил жену, с которой прожил недолго, ибо она рано умерла. Он не имел детей. Братьев, сестер и других родственников недолюбливал и старался с ними встречаться как можно реже. К женщинам был довольно равнодушен. Воздержан в еде и в винах, на званые обеды почти не ездил. Мало двигался, избегая длительных прогулок...

После службы часами, а иногда и целыми днями просиживал он на бархатной подушке своего кресла, разбирая свои огромные коллекции — ботанические, зоологические, археологические... Имелся у него уникальный подбор старинного серебра...

Но главной его слабостью были минералы и драгоценные камни. Всю свою жизнь Лев Перовский вел неистовую погоню за уникальными минералами.

Этой страстью и объясняется его покровительство камнерезному делу. По долгу службы он вовсе не был обязан заниматься Петергофской гранильной фабрикой, однако уделял ей необыкновенное внимание. Используя свою близость к императору, он добился передачи Петергофской фабрики Департаменту уделов. Именно энергия Перовского оживила умершее было предприятие. Для восстановления фабрики вице-президент Департамента уделов добился огромных средств, поставил во главе ее хозяйственного и энергичного Д. Н. Казина, пригласил опытного в художественной обработке камня итальянца Улиса Анжело, положив ему три тысячи рублей жалованья (раз в десять больше, чем оклад командира Екатеринбургской гранильной фабрики Я. В. Коковина).

Перовский блестяще организовал снабжение Петергофской фабрики природным камнем. Привозили, яшму и белый мрамор из Италии, лазурит из Афганистана, сердолик из Индии, черный мрамор из Бельгии, алмазы и аметисты из Бразилии... По его инициативе началась разработка цветного камня на Волыни, на Урале, в Сибири...

Камнерезное и гранильное дело благодаря Перовскому было поставлено с небывалым размахом. И А. Е. Ферсман не без основания писал: «Не только Петергофская фабрика, но и вся русская наука обязана ему за его почти тридцатилетнюю деятельность тем особым подъемом внимания к камню, которое характеризует всю первую половину XIX века».

При этом Лев Алексеевич не забывал, конечно, и о пополнении своей личной коллекции. Тот же Ферсман, отмечая, что Перовский «любил камень со всей страстью коллекционера», подчеркивал, что все лучшие камни, поступавшие в Департамент уделов, оседали в коллекции вице-президента. Причем делалось это любыми средствами, часто отнюдь не деликатного свойства. Многие чиновники Департамента уделов были настоящими агентами для пополнения коллекции своего начальника.

Едва на Урале нашли первые алмазы — всего несколько кристаллов,— как два лучших природных двадцатичетырехгранника, не уступавших, по мнению специалистов, игрой и блеском ограненным бриллиантам, уже оказались в минералогической коллекции Перовского. В коллекции, которой была отведена специальная огромная комната в его роскошной квартире на Большой Миллионной, в здании, где размещался и Департамент уделов.

Все же остальные коллекции размещались в его огромном кабинете, три окна которого смотрели на Неву. Но для камней отведен специальный минералогический кабинет, вызывавший восхищение и зависть ученых и любителей. Как скупой рыцарь, впадал Перовский «в жар и трепет», любуясь волшебным блеском самоцветов... Здесь давал он волю своим чувствам, здесь он жил полным накалом страсти, чтобы назавтра снова появиться холодным и надменным в канцелярии Департамента.

Подчинив себе Петергофскую фабрику, Перовский пытался прибрать к рукам и уральских камнерезов. Но, несмотря на все его старания, Кабинет е. и. в. не выпустил Екатеринбургскую фабрику из-под своей власти. Вот тогда-то, это было в 1829 году, Перовский решил наладить частные связи с командиром Екатеринбургской фабрики.

И в Екатеринбург идет письмо директора Петергофской фабрики. Казин писал Якову Коковину:

«...в сем случае, равномерно как и на предбудущее время, я прошу Вас вступить со мною по предмету закупки каменья в коммерческую совершенно в частном виде спекуляцию. Извещаю Вас, что предложение сие делается мною с ведома вице-президента Департамента уделов его превосходительства Льва Алексеевича Перовского, признавшего сей способ приобретения каменья самым верным и поспешнейшим средством к снабжению оными фабрики, а посему я прошу Вас за поручение сие назначить в пользу всем известные в коммерции проценты за комиссию и быть совершенно уверенным, что труды Ваши по сей операции не останутся без особого внимания начальства...»

На это письмо Коковин ответил:

«Относительно деланной мне доверенности на коммерческих правилах в доставлении здешних цветных камней для минерального собрания и годного на дело малахита и предложении от такой спекуляции выгод мне ничего не остается другого сказать, как принесть Вам мою благодарность и за откровенность Вашу объясниться с такой же откровенностью.

Странностью моих правил могут ежели не удивляться, то шутить многие. Я не могу сказать, чтоб был беден, но и не богат. Довольствуюсь ограниченным жалованьем, перенося иногда недостатки с надеждою, что когда-либо начальство взглянет на труды мои, твержу пословицу: за богом молитва, за царем служба не теряется; и пока служу, никаких сторонних выгод желать и искать не могу, да и сама заботливость службы того не позволяет. А чтобы быть полезным вверенной управлению Вашему Петергофской шлифовальной фабрике, с совершенным удовольствием готов служить Вам для выгоды казны без всяких коммерческих видов, при сих доставленных со стороны Вашей средствах».

Письма эти впервые найдены А. Е. Ферсманом и прокомментированы им довольно странно.

Поскольку официальные пути снабжения камнями Петергофской фабрики,— пишет Александр Евгеньевич,— «не показались Перовскому достаточно гибкой формой», то он решил материально заинтересовать в том Я. В. Коковина. «Весьма вероятно,— продолжал Ферсман,— что в Петербурге уже тогда были известны некоторые черты этого талантливого, но корыстолюбивого человека». Именно поэтому, делает вывод Ферсман, ему и предложили частную сделку. «На это Коковин ответил, хотя и отрицательно, но довольно уклончиво»,— заканчивает свои комментарии ученый.

В комментарии чувствуется уже сложившаяся предвзятость: Коковин - будущий похититель уникального изумруда, человек корыстолюбивый и порочный.

Но письмо Коковина вовсе не свидетельствует об уклончивости. Наоборот, ответ его совершенно ясен: в сомнительной сделке участвовать «не желаю и не могу». Уж наверняка корыстный человек не отказался бы от столь выгодного предложения, тем более что сделано оно от имени крупного столичного чиновника. Коковин же ответил как человек щепетильно честный, предпочитающий выглядеть чудаком, чем быть втянутым в подозрительную аферу...

Надо думать, Перовский, не привыкший к подобным отказам, затаил против командира Екатеринбургской фабрики, по крайней мере, раздражение. Мстительность была одной из черт характера Перовского. Об этом упоминают все, кто его знал.

Но пока Яков Коковин находился вне пределов власти Департамента уделов. Тем не менее Перовский добился предписания министра императорского двора, которое обязывало командира Екатеринбургской фабрики удовлетворять «все требования Департамента уделов относительно добывания цветных камней... а для сокращения переписки прямо сноситься с Департаментом».

Открытие уральских изумрудов не могло оставить Перовского равнодушным. Едва прослышав об этом, он немедленно обратился в Кабинет е. и. в. с просьбой сделать для него копию донесения Коковина об открытии изумрудных копей и в феврале 1831 года поручил командиру Екатеринбургской фабрики «заложить разведку изумрудов в пользу Департамента уделов».

Но Яков Коковин, видно, не испытывал особого желания иметь дело с Перовским и не спешил выполнить его поручение, а потому на этот раз в самом деле уклончиво ответил, что «для сего нужно особое предписание своего начальства».

Такой ответ еще более взбесил вице-президента Департамента уделов. Он употребил все свое влияние, и уже в августе 1831 года Кабинет е. и. в. подтвердил прежний приказ министра и потребовал от Коковина «неукоснительного исполнения требований Департамента уделов на счет добывания цветных камней... не исключая из оных и изумрудов».

И хотя один из самых первых уральских изумрудов очень скоро оказался в перстне Перовского, упрямство Коковина несколько задержало добычу изумрудов для Департамента уделов и, разумеется, для его вице-президента лично.

Человек, который мешал Льву Перовскому удовлетворять его страсть, становился его личным врагом. И теперь месть Перовского ждала только случая...

В сентябре 1832 года Перовский появляется в Екатеринбурге, а затем, несмотря на отвратительнейшую дорогу, вернее, полное ее отсутствие, добирается до изумрудных копей. Он даже спустился в шахту глубиной 35 аршин...

Его привлекло сюда не только любопытство любителя камня, но и желание увидеть какую-либо промашку командира Екатеринбургской фабрики. Но придраться было не к чему. Шел один из самых удачливых периодов в истории копей — они давали великолепные изумруды и вбольшом количестве. Расторопный Коковин успел построить на приисках две казармы для рабочих, конюшню, кузницу, сарай... Для приезжего начальства приготовлена новая изба. Для откачки воды из глубоких шахт устроена отливная конная машина. Одним словом, работа на копях шла полным ходом...

СТОЛИЧНЫЙ РЕВИЗОР

В начале июня 1835 года в Екатеринбурге появился почти инкогнито столичный чиновник. Не отвечая ни на какие вопросы, он потребовал, чтобы его немедленно провели к главному горному начальнику уральских заводов генерал-лейтенанту Дитериксу. Но даже перед «горным царем» столичный гость вел себя с каким-то особым петербургским высокомерием. Прежде всего он предъявил генералу бумагу, которая гласила, что член Департамента уделов статский советник Ярошевицкий послан министром императорского двора для ревизии Екатеринбургской гранильной фабрики и изумрудных копей. А после этого с особой значительностью добавил, что имеет еще и секретное поручение — дознать, не скрывает ли командир фабрики Коковин цветные камни. И посему он намерен произвести в квартире Коковина обыск и предлагает генералу принять в этом участие.

Горного начальника покоробил и высокомерный тон, и само предложение заняться не совсем достойным для него делом. Но многолетний опыт общения со столичными чиновниками помог ему ничем не выдать своего возмущения. Сославшись на недомогание, генерал предложил в помощники екатеринбургского полицмейстера.

Прямо от горного начальника Ярошевицкий вместе с полицмейстером и срочно вызванным надзирателем гранильной фабрики отправился к дому Коковина. Путь был недолог — от горного правления нужно было только перейти плотину, на восточном краю которой стояла гранильная фабрика. Почти сразу же за ней стоял старый деревянный со службами дом, где жил Яков Коковин...

Позднее одним из пунктов обвинения Коковина будет записано: «упорство, оказанное при освидетельствовании квартиры его». Но вот как об этом же рассказывают материалы предварительного следствия.

«Статский советник Ярошевицкий по приходе в квартиру Коковина сказал ему, что он послан по воле начальства, с высочайшего утверждения для обревизования всего, что состоит на ответственности его, Коковина, по службе, предъявил ему открытое предписание, чтобы он, Коковин, при обревизовании исполнял все законные требования его, Ярошевицкого. После того вскоре письмоводитель Ярошевицкого явился туда с полицмейстером. При них Ярошевицкий пошел к кабинету или мастерской его, Коковина, говоря, что имеет причины сделать там обыск.

Он, Коковин, просил Ярошевицкого дозволить ему уведомить об этом горного своего начальника (Екатеринбургская гранильная фабрика находилась под двойным началом: Кабинета е.и.в. и главного горного начальника уральских заводов) , но Ярошевицкий с гневом закричал, что по данной ему власти может тотчас сместить и удалить его, Коковина, от должности, поставя военный караул ко всему дому.

В продолжение этих угроз полицмейстер объявил ему, Коковину, что горный начальник по случаю болезни поручил ему быть вместо себя при освидетельствовании.

Затем Ярошевицкий, письмоводитель его, полицмейстер, надзиратель фабрики и несколько человек мастеровых вошли в кабинет его, Коковина, где он, предъявив Ярошевицкому хранившиеся в. шкафах и других помещениях изумруды и других пород камни, объяснял, которые из них принадлежат Кабинету его величества и Департаменту уделов...»

Большинство камней уже были подготовлены для отправки в Петербург, и Ярошевицкий решил сам заняться их отправкой.

Пока мастеровые под наблюдением полицмейстера и помощника столичного ревизора сортировали подготовленные камни, сам ревизор осмотрел гранильную фабрику, побывал на изумрудных копях, расспрашивал мастеровых и рабочих...

Его непосредственный начальник вице-президент Департамента уделов Перовский, инструктируя Ярошевицкого, нарисовал перед ним довольно зловещую картину, которую ему предстояло увидеть. Последнее время резко сократилось количество изумрудов, присылаемых с уральских копей. Причина тому теперь ясна. Перовский показал анонимный донос, присланный из Екатеринбурга: многие изумруды по вине командира фабрики не доходят по назначению...

Ярошевицкий, расспросив десятки людей на копях, убедился, что добыча изумрудов и в самом деле сократилась, слюдяной сланец шел без изумрудных кристаллов...

И разных недочетов в работе командира Екатеринбургской фабрики ревизор обнаружил немало, особенно в хранении камней и ведении книг на них. Правда, хранить их по инструкции и в самом деле было невозможно. Фабрика, несмотря на неоднократные донесения командира, не имела для этого нужного помещения, а потому Коковин вынужден был держать камни в своем служебном кабинете, который находился в том же доме, где он жил...

Вернувшись с копей в Екатеринбург, Ярошевицкий сам стал составлять опись разобранным камням. Теперь уже внимательно рассматривая каждый камень, он диктовал письмоводителю:

«...515 граненых аметистов...

Печатей изумрудных, отделанных шлифовкою — 3... Искр — 1103...

661 граненых изумрудов разной величины... 115 шурфов изумрудных...

Камней изумрудных хороших — 30, в них весу 8 фунтов.

Самых лучших изумрудных камней—11, в которых весу 4 фунта, в том числе один...»

Ярошевицкий понимал толк в камнях, немало повидал их на своем веку, но ничего подобного раньше не встречал. Такой крупный кристалл — и ни единое пятнышко не портило чистой глубины его яркой благородной зелени...

«...В том числе один самого лучшего достоинства, весьма травянистого цвета, весом в фунт... самый драгоценный и едва ли не превосходящий достоинством изумруд, бывший в короне Юлия Цезаря...»

Все восхищались этим изумрудом. Он казался чудом природы и был им на самом деле... Прав был Плиний Старший, утверждая, что в сравнении с изумрудом «никакая вещь зеленее не зеленеет», что нет цвета более приятного для глаза, чем цвет смарагда.

Ревизор теперь даже понял, почему командир фабрики не торопился отправлять в Петербург этот изумруд, найденный еще в конце прошлого, 1834 года. Как показали материалы следствия, Коковин действительно задержал уникальный изумруд у себя в кабинете, но не только не скрывал его от других, а, наоборот, показывал его многим знатокам самоцветов и сам восторгался им, приговаривая: «Еще раз на этот камень полюбуюсь, ни прежде, ни после такого не было». А потому едва ли корыстные намерения заставили Якова Коковина не торопиться с отправкой уникального изумруда в столицу. Скорее, это была слабость ценителя самоцветного камня...

Наконец ящики с камнями упакованы. Ревизор запечатал их двумя печатями — своей и фабричной — и велел грузить на специальную тройку. Сопровождать ценный груз он поручил расторопному мастеровому фабрики Григорию Пермикину.

16 июня 1835 года уникальный изумруд отправился в дальнюю дорогу. Проделав путь почти в две тысячи верст, почтовая тройка 11 июля прибыла в столицу и остановилась на Большой Миллионной — около здания Департамента уделов, в котором находилась и квартира Льва Перовского. При вскрытии ящиков, как об этом говорят архивные документы, присутствовали двое: мастеровой Григорий Пермикин и вице-президент Департамента уделов. Целых две недели — с 11 по 25 июля — Пермикин сортировал камни. Затем часть изумрудов отправили в Кабинет е. и. в., другую оставили в распоряжении Департамента уделов.

Вице-президент познакомился с отчетом Ярошевицкого о ревизии Екатеринбургской гранильной фабрики и изумрудных копей. Документ этот был составлен с отменной ловкостью — он позволял сделать любой вывод. Можно было обвинить командира фабрики в злоупотреблениях, а можно и не обвинять — все зависело от точки зрения. Перовский был странно великодушен — он не дал никакого хода отчету Ярошевицкого.

Казалось, гроза пронеслась мимо. Так показалось и главному горному начальнику уральских заводов, который в августе 1835 года ходатайствовал перед Кабинетом е. и. в. «о награде обер-гиттенфервальтера Коковина за беспорочную долговременную его службу, непоколебимую добрую нравственность и знание своего дела по управлению фабрикой следующим чином».

Все хорошо должно было получиться у Якова Коковина. Ведь изумруды, которые добывались на открытых им копях, должны у всех, кто на них смотрит, «отводить черные мысли».

«ДЕЛО... О ЗЛОУПОТРЕБЛЕНИЯХ... КОКОВИНА...»

«Дело... о злоупотреблениях обер-гиттенфервальтера Коковина по должности командира Екатеринбургской гранильной.

Начато 5 декабря 1835 г.

Решено 5 апреля 1839 г.».

Начато 5 декабря... Именно в этот день Лев Перовский неожиданно появился в Екатеринбурге. Приезду же его предшествовали такие события.

Слухи об удивительном изумруде дошли до придворных кругов столицы. И, естественно, появились желающие полюбоваться чудесным кристаллом. Но... фунтового изумруда не оказалось ни среди камней, переданных Кабинету е. и. в., ни среди самоцветов, оставленных в Департаменте уделов.

Кто-то сообщил об этом министру императорского двора, и тот поручил разобраться в этом деле Ярошевицкому, поскольку Перовский куда-то уехал и его в Петербурге не было.

Ярошевицкий кропотливо сверяет свою опись, составленную в Екатеринбурге, с наличными камнями и не находит среди них не только фунтового изумруда, но и четырех лучших аквамаринов. Но зато такая странность — всех изумрудов уже не 661, как значится в его описи, а 670! — появились лишние! И изумрудных искр не 1103, а 1108 — тоже лишние!

Ярошевицкий пишет об этом рапорт министру, но не успевает его отправить — в столицу возвращается Перовский. Вице-президент забирает неотправленный рапорт у своего подчиненного — он сам разберется в этой странной истории...

Рапорт Ярошевицкого так и не был отправлен министру, а остался в бумагах Льва Перовского, которые сейчас находятся в историческом архиве Ленинграда. При рапорте сохранилась и объяснительная записка Перовского (к каждой бумаге должна быть резолюция — вице-президент любил порядок): рапорт не отослан потому, что Ярошевицкий выехал из Петербурга по служебным делам?! А на самом рапорте позднейшая приписка: «отношение сие не состоялось». Таким образом, документу, который мог облегчить поиски пропавшего изумруда, ходу не дали, и он затерялся в бумажном океане.

Перовский срочно отослал из столицы и Пермикина. В Петербурге теперь, кроме самого вице-президента, не осталось никого, кто мог дать какие-либо объяснения о пропаже изумруда.

А между тем слухи об исчезновении уникального изумруда уже дошли до придворных кругов. Строились самые фантастические предположения, появлялись невероятные предположения. Поискам уральского изумруда придавали важное значение.

И едва в начале ноября 1835 года вернулся из заграничной поездки Николай I, ему сообщили о странном происшествии. Император повелел немедленно отыскать столь ценный камень.

Любой, самый неискушенный следователь, если бы ему поручили это дело, понял бы, что все следы ведут к Льву Перовскому: ведь путь изумруда обрывается около него...

Но следователем по делу об исчезнувшем изумруде оказался... сам Перовский! Он срочно встречается с императором и выходит из императорского кабинета со следующим документом:

«Секретно.

Господину Гофмейстеру, Сенатору Перовскому.

Министр двора довел до моего сведения, что член Департамента уделов статский советник Ярошевицкий при ревизии в июне сего года Екатеринбургской гранильной фабрики нашел в квартире обер-гиттенфервальтера Коковина значительное количество цветных камней, принадлежавших казне и хранившихся без всякой описи,— в числе оных был изумруд высокого достоинства по цвету и чистоте весом в один фунт. Все сии камни Ярошевицкий хотя и были отосланы в С.-Петербург, но по доставлении сюда означенного изумруда не оказалось.

Вследствие сего повелеваю вам: отправясь в Екатеринбург, употребить по ближайшему своему усмотрению, решительные меры к раскрытию обстоятельств, сопровождавших сказанную потерю, и к отысканию самого изумруда. Причем, если будете иметь другие случаи подобной утраты изумрудов с казенных приисков, то также не оставите принять меры к раскрытию оных.

Николай.

В С.-Петербурге

20 ноября 1835 г.».

Кто теперь может ослушаться Перовского? Любой человек, какого бы чина и звания он ни был, будет теперь исполнять то, что прикажет вице-президент Департамента уделов.

А в начале декабря Перовский уже в Екатеринбурге — наверное, не одна загнанная ямская лошадь была на его совести...

Лев Алексеевич был энергичным человеком. Но 5 декабря 1835 года он превзошел самого себя. Властью, данной ему императором, он в первый же день появления в Екатеринбурге привел в движение множество людей.

«Дело» Коковина открывает такой документ:

«Главному начальнику Горных заводов Уральского хребта господину артиллерии генерал-лейтенанту и кавалеру Дитериксу 2-му.

Поставляя в известность Ваше превосходительство, что исправляющий обязанность командира Екатеринбургской гранильной фабрики Коковин уволен от занимаемой должности по Высочайшему повелению Его Императорского величества, о чем Вы изволите получить особое уведомление из С.-Петербурга.

На основании Высочайшего повеления... признавая нужным бывшего исправляющего должность командира Екатеринбургской гранильной фабрики Коковина посадить в тюремный замок с тем, чтобы он содержался там в отделении для секретных арестантов и ни под каким предлогом не имел ни с кем из посторонних сообщения без моего дозволения.

Я прошу Ваше Превосходительство приказать немедленно произвести в исполнение сие распоряжение...

Гофмейстер и сенатор Л. Перовский. 5 декабря 1835 года в Екатеринбурге».

Горный начальник вынужден тотчас же написать другой документ:

«Господину командиру 13-го Оренбургского Линейного батальона подполковнику Яновскому.

...Заключить в тюремный замок... Коковина с тем, чтобы он содержался там в отделении секретных арестантов, и учредить строжайший караул, дабы он ни под каким предлогом не имел ни с кем из посторонних сообщения без дозволения господина сенатора Перовского...

Генерал-лейтенант Дитерикс.

5 декабря 1835 г.».

Теперь Яков Коковин изолирован и беспомощен, теперь он в полной власти Льва Перовского...

Этим же днем, 5 декабря, датированы еще несколько документов, находящихся в деле. Какая масса бумаг, доказывающих усердие вице-президента Департамента уделов! С каким рвением, с какой решительностью ищет он пропавшее сокровище. Арест Коковина. Дотошные допросы десятков людей. По Екатеринбургу проползли слухи о страшных преступлениях бывшего командира гранильной фабрики...

За Яковом Коковиным надолго захлопнулись двери секретной одиночки Екатеринбургского тюремного замка...

Ежедневно в камеру входил тюремный надзиратель, молча ставил на стол еду и так же молча, не отвечая ни на один вопрос, уходил. На все просьбы и требования заключенного о свидании с кем-нибудь из лиц екатеринбургского начальства — тоже молчание.

Наконец 17 декабря в камере-одиночке появился Лев Перовский. Он задавал странные вопросы об изумрудах.

На следующий день снова Перовский. И снова зловещая фраза, как и в прошлый раз.

— Только признание может вас спасти. Только признание в хищении изумруда.

Еще через день — третий, и последний, допрос, и то же требование: признаться в похищении камня...

Коковин не признал себя виновным.

Перовский выяснил, что с изумрудных копей и в самом деле пропадают иногда кристаллы самоцветов. Правда, Коковин здесь ни при чем.

Но при каких обстоятельствах исчез фунтовый изумруд, Перовский ничего не выяснил, да и не мог выяснить, ибо об этих обстоятельствах знал только один человек — сам Лев Перовский. И тем не менее в отчете министру двора и императору вице-президент делает самые категорические выводы:

«Не подлежит сомнению, что утраченный большой драгоценный камень... и много других высокого достоинства изумрудов были похищены бывшим командиром Екатеринбургской фабрики Коковиным, но где эти камни, проданы ли они, спрятаны ли самим Коковиным или переданы кому-нибудь для хранения, об этом в краткое мое пребывание в Екатеринбурге я узнать не смог. Сообщников у Коковина, по-видимому, немного, и действия его так скрытны, что проникнуть в них весьма трудно...»

Забегая вперед, приведем вывод судебного следствия, сделанный через год после этого отчета Перовского:

«Из вышеуказанного акта, учиненного при вторичном обыске в квартире Коковина, видно, что тот обыск был сделан по случаю похищения, найденного Ярошевицким драгоценного изумрудного камня весом в фунт; но где и когда тот камень похищен и по какому случаю обращено было на Коковина подозрение в похищении, тогда как Ярошевицкий при донесении своем министру императорского двора представил с нарочным в числе прочих и этот камень, показав его по описи, никаких сведений к сему делу не доставлено и по исследованию и судопроизводству виновного в похищении того камня не открылось».

Уезжая из Екатеринбурга, Перовский и не надеялся, что вина Коковина в похищении фунтового изумруда будет доказана. Но именно поэтому он сделал перед отъездом строгое распоряжение:

«Начальнику горных заводов Уральского хребта господину артиллерии генерал-лейтенанту и кавалеру Дитериксу 2-му.

По произведенному мною вследствие секретного Высочайшего Указа... розысканию, исправляющий должность командира Екатеринбургской гранильной фабрики и Горнощитского мраморного завода обер-гиттенфервальтер 8-го класса Коковин оказывается виновным в растрате изумрудов, добытых на казенных приисках, и в других злоупотреблениях по должности, а потому и считаю нужным оставить его под арестом в тюремном замке...

Гофмейстер и сенатор Перовский

21 декабря 1835 года. Екатеринбург».

Как только Перовский добрался до Петербурга, он тут же составляет документ с далеко идущими последствиями. «Его светлости господину министру императорского двора вице-президента Департамента уделов гофмейстера Перовского рапорт.

...Отъезжая из Екатеринбурга, я оставил Коковина под стражею в тюремном замке, которого, по мнению моему, следует держать под арестом во все продолжение суда.

При сем долгом поставляю присовокупить, что я имею сильное подозрение на подполковника Оренбургского линейного батальона Яновского, непосредственному надзору которого Коковин был поручен во время моего пребывания в Екатеринбурге, в том, что он доставляет ему средства знать о всех моих распоряжениях, несмотря на то что Коковин содержался под секретным арестом.

По сему кажется, что не излишне было бы при открытии военного суда над Коковиным не назначать презусом (председателем суда.— И. Ш.) ни Яновского, ни другого из проживающих в Екатеринбурге штабс-офицеров, а возложить эту обязанность на лицо, которое не было бы в связях с Коковиным.

4 января 1836 года. С.-Петербург».

И Лев Перовский добился своего. Екатеринбургскому военному суду выразили недоверие и по делу Коковина составили судную комиссию из офицеров, находящихся под началом оренбургского военного губернатора генерал-лейтенанта В. А. Перовского — брата Льва Алексеевича. Удивительное совпадение, не правда ли?

Суд.

Весной 1836 года члены военно-судной комиссии, созданной по приказу Василия Перовского, прибыли в Екатеринбург. Но делать им здесь было нечего: в распоряжении суда не оказалось ни одного следственного документа по делу командира Екатеринбургской фабрики. Лев Перовский все материалы дознания запросил в Петербург и не торопился высылать их обратно.

Так прошло несколько месяцев. Только летом суд начал свою работу. Нет, члены суда не были совсем уж бессовестными людьми. Они старались быть объективными.

Из собранного материала они сделали вывод, о котором мы уже упоминали: «...где, когда и кем тот камень похищен, никаких сведений о том к сему делу не доставлено», и осторожно недоумевали: если фунтовый изумруд увезен Ярошевицким в Петербург, то почему его нужно искать в Екатеринбурге?

Но никто не спросил Льва Перовского: видел ли он тот изумруд, когда вскрывали ящики в июле 1835 года? Если видел, то почему его не ищут в столице? Если же изумруда в ящике не оказалось, то почему уже тогда, в июле, Лев Перовский не поднял тревоги? Не мог же он равнодушно отнестись к исчезновению уникального изумрудного камня?

Этих вопросов вице-президенту Департамента уделов не задавали, а если и задавали, то в следственном деле этого не отражено.

Судьи не могли не чувствовать, что чья-то ловкая и сильная рука не разрешала следствию и суду искать изумруд там, где он потерян, а умело отводила их усердие совсем в другую сторону. И потому все, кто занимался делом бывшего командира Екатеринбургской фабрики, поняли, что их задача состоит не в поисках пропавшего изумруда, а в том, чтобы в чем-нибудь обвинить Якова Коковина.

И вырастали один за другим пункты обвинения. Коковина обвинили в том, что он

«...не исполнил возложенных на него обязанностей как по управлению гранильной фабрикой и мраморным заводом, так и вообще по добыванию в изумрудных приисках цветных камней...» (Попробуй докажи, что делал все идеально!);

что своевольно остановил строение здания новой фабрики;

что продавал и раздавал материалы для сего строения; что прекратил добычу наждака; что беспорядочно и произвольною ценою покупал для фабрики дрова и провиант;

что не по всем правилам хранил камни;

что не все служебные документы велись по форме;

что мастеровые фабрики по разрешению командира выполняли частные заказы и т. д..

Правда, разобравшись в обстоятельствах дела, суд признал, что по большинству, пунктов обвинения «никаких злоупотреблений со стороны подсудимого Коковина не оказалось», а напротив, из дела видно, что дрова и провиант покупали не выше справочной цены; добыча наждака, найденного самим Коковиным, закрыта временно, так как не было потребности; остановка работ на фабрике происходила иногда из-за мелководья; мастеровых на изумрудных приисках употребляли только по назначению; строение новой фабрики остановлено и заготовленные материалы проданы по решению горного начальства...

В сентябре 1836 года суд закончил свою работу. Коковин же по-прежнему находился в одиночке тюремного замка. Еще полтора года придется ему просидеть в тюремной камере, пока судебный приговор медленно продвигался по каналам бюрократической машины: от военно-судной комиссии к оренбургскому губернатору, от губернатора в Военное министерство, из министерства на окончательное утверждение императора...

Коковин же все это время пребывал в полной неизвестности: он не знал ни окончательных обвинений, выдвинутых против него, ни времени, когда закончился над ним суд, ни содержания судебного приговора...

По Екатеринбургу и по столице ходили слухи, что бывший командир гранильной фабрики повесился в тюремной камере и тем признал себя виновным: не будет же безвинный человек кончать самоубийством.

Как появился этот слух — неизвестно, но он как свершившийся факт зафиксирован в бумагах Департамента уделов и Кабинета е. и. в. Именно из этих документов и перенес А. Е. Ферсман в свой очерк легенду о самоубийстве Коковина.

Но в то время как столичные придворные круги уже считали Якова Коковина мертвым, он все еще томился в тюремной одиночке... Многие, кто его знал в Екатеринбурге, очевидно, сочувствовали ему.

В самом конце 1836 года горный начальник получил от командира батальона, который нес охрану тюремного замка, донесение, где сообщалось, что 28 декабря 1836 года Коковин «по записке, присланной от здешнего полицмейстера, уволен до 6-го часа в свою квартиру, но в назначенное время в замок не явился... по болезни своей».

Перепуганный горный начальник запросил доктора Рульфа, лечившего заключенного: можно ли Коковина перевезти «в покойном экипаже» в тюремный замок... 30 декабря доктор «уведомил, что г. Коковин одержим сильною воспалительною горячкою, посему отправление его в тюремный замок в настоящее время считает совершенно невозможным». Тогда горный начальник принял соломоново решение: он приказал поставить в квартире Коковина «надежный воинский караул» и «при первой же возможности отправить в тюремный замок».

Очевидно, именно в эти дни женою Якова Коковина и было написано «покорнейшее прошение» министру императорского двора П. М. Волконскому. В прошении сначала перечислялись заслуги бывшего командира Екатеринбургской фабрики во время многолетней его службы:

«Все это, казалось бы,— писала дальше жена Коковина,— должно служить ясным доказательством знания и усердной службы его, быть опорою и покровительством,— но нет! — вышло напротив!

Так лживые и несообразные клеветы и доносы г. Ярошевицкого приняты за справедливые и также без всякого исследования за истинные: муж мой был предан военному суду. Назначенные с линии из Оренбургского корпуса судьи съехались сюда — открыли суд — но несколько месяцев не знали, за что судить. А между тем злосчастный и невинный мученик, мой муж, страдал уже в тюремном заключении и, как злодей и обличенный уже государственный преступник, наказывался.

Еще в сентябре 1836 года суд кончен (за действия пристрастные да судит их бог правым судом своим), но муж мои остался страдать, и по сие время содержится в тюремном заключении. Судьи же объявили, что на освобождение его они не имеют никакого права и даже им неизвестно о причине виновности и заключения его...»

Жена Коковина умоляет министра только о правом суде. Ее письмо и сегодня нельзя читать равнодушно. Но князь Волконский ответил на прошение, что «не может входить ни в какое рассмотрение сего дела».

В мае 1837 года в Екатеринбург прибыл со свитой царевич— будущий император Александр II. Его сопровождал воспитатель — поэт В. А. Жуковский. В дневнике поэта есть краткая запись:

«27 ( мая.—И. Ш.) Четв. Тюремный замок. Похититель изумрудов в остроге с убийцами... Суд Шемякин».

Шемякин суд... Так наверняка думали многие, кто имел хоть небольшое представление о деле Якова Коковина...

Говорят, Жуковский был очень добрым человеком. Видимо, он пытался хлопотать за Коковина перед царевичем. По крайней мере, 31 мая 1837 года поэт записал в дневнике: «...Разговор за обедом о деле Коковина. Без суда да не накажется». Но в судьбе Якова Васильевича так ничего и не изменилось.

В январе 1838 года оренбургский военный губернатор В. А. Перовский переслал новому главному горному начальнику генералу Глинке копию приговора, утвержденную Военным министерством:

«Генерал-Аудиториат согласно с мнением Вашего Превосходительства (т. е. В. А. Перовского.— И. Ш.) полагал: Подсудимого 8-го класса Коковина за все вышеизложенные преступления (среди которых так и не значилось похищение фунтового изумруда.— И. Ш.) лишить чинов, орденов дворянского достоинства и знака отличия беспорочной службы, но затем не подвергать его ссылке в Сибирь во уважение прежней долговременной и отличной его службы».

А дальше следовала такая приписка:

«С сим заключением поднесен был Государю императору от Генерал-Аудиториата всеподданнейший доклад, на котором в 6 день ноября 1837 года воспоследствовала собственноручная Его Величества конфирмация: «Быть по сему».

Объявление высочайшей конфирмации должно было произойти в здании горного правления «при открытых дверях». Однако Коковина «по крайней слабости его сил» доставить на место этой церемонии было невозможно, а потому «конфирмацию привели в исполнение» прямо в тюремной камере. После этого тяжелобольного Якова Васильевича выпустили из тюремной камеры, в которой он незаконно пробыл два года, два месяца и двадцать дней.

Еще дважды — в 1838 и 1839 годах — обращался Коковин с прошениями в Петербург.

«Приводя на память и рассматривая поступки во всей жизни моей,— писал Яков Васильевич,— я совершенно не нахожу ни в чем себя умышленно виноватым пред престолом, Отечеством и начальством. Я принял смелость присовокупить при сем оправдании мои противу судных обвинений, из чего усмотреть изволите, что все обвинения есть более единообразны и произвольны с усиленной склонностью к погибели моей...

9 декабря 1839 г. Екатеринбург».

Этот документ был последним автографом Якова Коковина, который удалось обнаружить в архиве. О дальнейшей судьбе Коковина больше ничего не известно.

Трагическую судьбу Я. В. Коковина с полным основанием можно вписать в летопись преступлений царизма. Его судьба воспроизводит нам атмосферу николаевской России.

И хотя он не был врагом «трона и порядка», а всего лишь порядочным человеком, не умевшим достаточно усердно пресмыкаться перед сильными мира сего, тем не менее был безжалостно перемолот бюрократической государственной машиной. Талант, жизнь и даже доброе имя Коковина были растоптаны всего лишь потому, что он, сам того не желая, помешал корыстным намерениям николаевского сановника.

* * *

Тайна так называемого «изумруда Коковина» не разгадана. Как помнит читатель, изумруд, из-за которого возникло «дело», весил один фунт. А изумруд, о приключениях которого писал А. Е. Ферсман,— 2226 граммов, то есть более пяти фунтов. Не сходятся и их описания.

В июле 1973 года мне довелось побывать в Минералогическом музее Академии наук СССР. Я попросил ученого секретаря Ю. Л. Орлова показать изумруд-гигант. Юрий Леонидович открыл сейф. Я смог полюбоваться замечательным кристаллом. Ученый секретарь еще раз взвесил его. Да, 2226 граммов точно! В том, что кристалл уральского происхождения, тоже нет никакого сомнения, заверили меня работники музея.

Но фунтовый изумруд был замечательной чистоты и цвета. Пятифунтовый же кристалл интересен главным образом своей небывалой величиной, но отнюдь не другими достоинствами — только часть его имеет хороший изумрудный цвет.

Значит, речь идет о двух разных изумрудах?

Но где тогда фунтовый изумруд? Может, испугавшись, Перовский уничтожил его? Или надежно спрятал? Или сбыл куда-нибудь подальше? Или, разделив на несколько частей, огранил? А откуда появился гигантский кристалл в пять фунтов? И почему его стали называть «изумруд Коковина»?

На эти вопросы пока нет ответа.

ПРИМЕЧАНИЯ

Горный начальник

1. Центральный государственный архив древних актов (далее ЦГАДА). Кабинет Петра I, отд. II, кн. 32, л. 273.

2. Татищев В. Н. Избранные труды по географии России. М., 1950, с. 5.

3. Татищев В. Н. Духовная моему сыну. Спб., 1896, с. 17.

4. Русское чтение. Отечественные исторические памятники XVIII и XIX столетий, издаваемые Сергеем Глинкой, ч. 1. Спб, 1842, с. 50.

5. Архив Артиллерийского исторического музея, ф. Арсенальный, оп. 9, д. 4, л. 181.

6. Там же, ф. 2, оп. 1, д. 165, кн. 4, л. 144.

7. Татищев В. Н. История Российская, т. I. М.—Л., с. 87.

8. Рифей. Уральский литературно-краеведческий сборник. Челябинск, 1976, с. 254.

9. Сборник документов по истории СССР, ч. V, XVIII век. М., 1973, с. 44.

10. Горный журнал, 1828, кн. I.

11. Сборник статей, касающихся Пермской губернии. Пермь, 1882, кн. 1, с. 51.

12. Свердловский областной государственный архив (далее СОГА), ф. 24, оп. 1, д. 4а, лл. 86—86 об.

13. Там же, д. 6, лл. 56—58.

14. Там же.

15. Там же, ф. 24, оп. 12, д. 30, л. 85.

16. Исторические записки, т. 97. М., 1976, с. 137—138.

17. ЦГАДА, ф. 271, кн. 640. Выписка обстоятельная о деле, что розыскано между Демидовым и капитаном Татищевым и о деле Татищева в Сибире.

18. Т а м же.

19. Т а м же.

20. Нечаев Н. В. Школы при горных заводах Урала в первой половине XVIII столетия. М., 1944, с. 5.

21. СОГА, ф. 24, оп. 1, д. 512, л. 372 об.

22. Исторические записки, т. 97, 1976, с. 185.

23. Архипова Н. П. В. Н. Татищев — первый исследователь природы Среднего Урала. В сб.: Материалы к биографии В. Н. Татищева. Свердловск, 1969, с. 92—112.

24. Татищев В. Н. История Российская, т. I, с. 6.

25. Исторические записки, т. 97, с. 137—138.
29. Т а м же.

27. Голиков И. И. Деяния Петра Великого, т. XIV, с. 246.

28. ЦГАДА, ф. 271, кн. 640.

29. Соловьев С. М. История России. М., 1963, кн. IX, с. 484.

30. Юхт А. И. В. Н. Татищев о реформах Петра I. В сб.: Общество и государство феодальной России. М., 1975, с. 209—218.

31. Татищев В. Н. Духовная моему сыну, с. 21—22.

32. Там же, с. 22.

33. Татищев В. Н. История Российская, т. VII. М., 1968, с. 289.

34. Сборник статей, касающихся Пермской губернии, с. 70.

35. Татищев В. Н. История Российская, т. I, с. 116.

36. ЦГАДА, ф. 271, кн. 640.

37. Сборник статей, касающихся Пермской губернии, с. 71.

38. ЦГАДА, ф. 271, кн. 616, л. 296.

39. Государственный исторический музей. Отдел письменных источников (далее ГИМ, ОПИ), ф. 395, д. 19, лл. 41—41 об.

40. Сборник статей, касающихся Пермской губернии, с. 78.

41. Мамин-Сибиряк Д. Н. Собрание сочинений, т. 12. Свердловск, 1951, с. 240.

42. СОГА, ф. 24, оп. 1, д. 21, лл. 233—233 об.

43. ЦГАДА. Кабинет Петра I, отд. II, кн. 62, л. 967—989.

44. Сборник статей, касающихся Пермской губернии, с. 76.

45. Горный журнал, 1826, кн. 3, л. 442.

46. ГИМ, ОПИ, ф. 395, д. 19, лл. 17, 30.

47. Сборник статей, касающихся Пермской губернии, с. 81.

48. ЦГАДА. Кабинет Петра I, отд. II, KH.J81, л. 36 об.

49. Сборник статей, касающихся Пермской губернии, с. 87.

50. ЦГАДА, ф. Берг-коллегии, кн. 102, л. 19 об.

51. ЦГАДА. Кабинет Петра I, отд. II, кн. 81, л. 34.

52. Пекарский П. П. Новые известия о В. Н. Татищеве. Спб, 1884, с. 17.

53. Попов Н. А. В. Н. Татищев и его время. М., 1861, с. 56.

54. Юхт А. И. Поездка В. Н. Татищева в Швецию. Исторические записки, т. 88. М., 1971, с. 296—334.

55. Попов Н. А. Татищев и его время. М., 1861, с. 38, 53.

56. Горный журнал, 1828, кн. II, с. 141—142.

57. ЦГАДА, ф. Берг-коллегии, кн. 114, лл. 46—47 об.

58. Татищев В. Н. История Российская, т. I, с. 8.

59. ЦГАДА, ф. 198, д. 568, лл. 11—12.

60. Там же, л. 16.

61. ЦГАДА. Кабинет Петра I, отд. II, кн. 81, лл. 38—39 об.

62. Там же.

63. Соловьев С. М. История России, т. IX, с. 587.

64. Там же, с. 587—588.

65. Татищев В. Н. Духовная моему сыну, с. 21.

66. Соловьев С. М. История России. М., 1963, т. XI, с. 324.
67. Там же, с. 5.

68. ЦГАДА, ф. 248, кн. 1098, лл. 33—38.

69. Полн. собр. законов Российской империи. Спб, 1830, т. IX, № 6559, с. 290—296.

70. ЦГАДА, ф. 248, кн. 1133, лл. 13—14.

71. Герман И. Историческое начертание горного производства в Российской губернии, ч. 1. Екатеринбург, 1810, с. 138 и др.

72. СОГА, ф. 24, оп. 1, д. 518, лл. 38—39.

73. Там же, ф. 129, д. 172, лл. 80—83.

74. Мамин-Сибиряк Д. Н. Собр. соч., т. 12, с. 248.

75. Там же, с. 253-254.

76. Плеханов Г. В. Сочинения, т. XXI. М.—Л., 1925, с. 77.

77. Материалы к биографии В. Н. Татищева. Свердловск, 1964, с. 13-14.

78. Татищев В. Н. История Российская, т. I, с. 7.

79. Архив Академии наук СССР (Ленинград), ф. 1, оп. 3, д. 17, лл. 118—119.

80. Феодальная Россия во всемирно-историческом процессе. М., 1972, с. 177—186.

81. Татищев В. Н. История Российская, т. I, с. 97.

82. Сборник Русского исторического общества, т. 117. Юрьев, 1904, с. 51—52.

83. Русская старина, 1878, т. XXIII, с. 109—110.

84. ЦГАДА, ф. 248, кн. 1133, лл. 271—272 об.

85. Татищев В. Н. Лексикон Российской, ч. 1. Спб, 1793, с. 144—146.

86. Соловьев С. М. История России, т. X, с. 599.

87. Там же, с. 599-601.

88. Татищев В. Н. Избранные труды по географии России. М., 1950, с. 99.

89. ЦГАДА, Госархив, ф. 11, д. 520, л. 10.

90. Советская историческая энциклопедия, т. 14. М., 1973, с. 146.

91. Алпатов М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа. М., 1976, с. 401.

92. Там же, с. 402.

93. Татищев В. Н. История Российская, т. I, с. 86.

94. Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 2, с. 178

Тайна невьянских подземелий

1. Центральный государственный исторический архив (далее ЦГИА), ф. 468, оп. 18, д. 1, л. 2 об.

2. Там же, л. 5.

3. Новосибирский областной государственный архив (далее НОГА). Копия рукописи И. Веймарна «Гисторическое, критическое и наставительное изъяснение о Колывано-Воскресенских заводах...», 1766, с. 2—5.

4. ЦГАДА, ф. 11, д. 629, л. 30.

5. Сборник Русского исторического общества, т. 3. Спб, 1868, с. 415.

6. Шишонко В. Пермская летопись, V период, ч. 3. Пермь, 1889, с. 335.

7. Головщиков К. Род дворян Демидовых. Ярославль, 1881, с. 42.

8. ЦГАДА, ф. Берг-коллегии, кн. 12, лл. 155—160.

9. Там же. Кабинет Петра I, отд. II, кн. 71.

10. НОГА, копия рукописи И. Веймарна..., лл. 22—23.

11. ЦГАДА, ф. 1267, оп. 1, д. 60, л. 2 об.

12. СОГА, ф. 129, д. 152, л. 37.

13. Шишонко В. Указ. соч., с. 111 —113.

14. Бажов П. П. Публицистика. Письма. Дневники. Свердловск, 1955, с. 153.

15. ЦГАДА, ф. 98, д. 568, лл. 1—19.

16. Мамин-Сибиряк Д. Н. Статьи и очерки. Свердловск, 1947, с. 34.

17. Горный журнал, 1828, кн. XII, с. 58.

18. Горный журнал, 1891, т. III, с. 343.

19. Там же.

20. ЦГАДА, ф. Берг-коллегии, кн. 841, лл. 17—20.

21. Кафенгауз Б. Б. История хозяйства Демидовых в XVIII—XIX вв., т. 1. М.—Л., с. 175.

22. СОГА, ф. 129, д. 152, л. 34 и сл.

23. Там же.

24. Горный журнал, 1891, т. III, с. 345.

25. Полн. собр. законов Российской империи, т. IX, № 6939.

26. Гос. биб-ка им. Ленина. Рукоп. отд. собр. Ундольского, № 848, л. 167.

27. ЦГИА, ф. 468, оп. 18, д. 5, л. 5.

28. Там же, д. 7, л. 1.

29. Горный журнал, 1891, т. III, с. 333.

Портрет «роковой» Авроры

1. Раевский Н. Портреты заговорили. Алма-Ата, 1974, с. 238.

2. Там же, с. 239.

3. Архив братьев Тургеневых. Вып. 6. Переписка А. И. Тургенева с князем П. А. Вяземским, т. 1, Пг., 1921, с. 105.

4. Пушкин в письмах Карамзиных 1836—1837 годов. М.— Л., 1960, с. 110.

5 .Раевский.Н. Указ. соч., с. 247.

6. Кварнстрем И. Легендарная жизнь Авроры Карамзиной. Перевод с шведского. Рукоп. (Нижнетагильский краеведческий музей).

7. Там же.

8. Там же.

9. Русский архив, 1906, т. 11, с. 236.

10. Кварнстрем И. Указ. соч.
11. Там же.

12. Пушкин в письмах Карамзиных, с. 60.

13. Русский архив, 1900, т. 1, с. 395.

14. Там же, с. 398.

15. Мамин-Сибиряк Д. Н. Поли. собр. соч. Пг., 1917, т. XI, с. 547.

16. Кварнстрем И. Указ. соч.

17. Дневник художника А. Н. Мокрицкого. М., 1975, с. 210—211.
18. К.П. Брюллов в письмах, документах и воспоминаниях современников. М., 1961, с. 76.

19. Там же, с. 83.

20. Стасов В. В. Избр. соч., т. 2. М., 1952, с. 53.

21. К. П. Брюллов в письмах, с. 133.

22. Там же, с. 111.

23. Пушкин А. С. Собр. соч., т. 10. М., 1978, с. 266.

24. Там же. с. 271.

25. Там же, с. 272.

26. Вересаев В. В. Спутники Пушкина, т. 2. М., 1937, с. 309.

27. Стасов В. В. Избр. соч., т. 1. М, 1952, с. 413.

28. М. И. Глинка в воспоминаниях современников. М., 1955, с 60

29. Пушкин А. С. Собр. соч., т. 10, с. 266.

30. Отечественные записки, 1855, XII, с. 465—466.

31. К. П. Брюллов в письмах, с. 126.

32. Дневник художника А. Н. Мокрицкого. М., 1975.

33. Там же.

34. Леонтьева Г. Карл Брюллов. М., 1976, с. 319.

Судьба портрета

1. Правда, 1975, 26 сент.

2. Мамин-Сибиряк Д. Н. Статьи и очерки. Свердловск, 1947, с. 338.

3. Русский архив, 1897, т. 1, с. 624.

4. К. П. Брюллов в письмах, с. 60.

5. Там же, с. 65.

6. Там же, с. 66.

7. Там же, с. 190—191.

8. Там же, с. 218—219.

9. Там же, с. 225.

10. Там же, с. 230—231.

11. Глушкова Ю., Бочаров И. Вилла на старой болонской дороге. Литературная Россия, № 49, 1977, 2 дек., с. 17.

Загадка уральского изумруда

1. Ферсман А. Е. Очерки по истории камня, т. II. М., 1961, с. 75-77.

2. Ферсман А. Е. Люди камня. Рукопись, л. 57.

3. ГАСО, ф. 86, д. 1413, л. 11 об., д. 476, лл. 6, 7.

4. ЦГИА, ф. 468, оп. 12, д. 1125, л. 17.

5. ГАСО, ф. 86, д. 553, л. 45—45 об.

6. Павловский Б. В. Искусство промышленного Урала. Докторская диссертация, т. 2, 1964, с. 257.

7. ГАСО, ф. 86, д. 657, л. 13, д. 707, л. 12 об.

8. Там же. Д. 462, л. 2, д. 544, л. 9.

9. ЦГИА.ф. 468, оп. 12, д. 1170, л. 260.

10. Павловский Б. В. Камнерезное искусство Урала. Свердловск, 1959, с. 73-75.

11. Куприн А. И. Собр. соч. в 9-ти т. Т. 5. М., 1971, с. 8.

12. Ферсман А. Е. Очерки по истории камня, т. I. М., 1954, с. 235—236.

13. ГАСО, ф. 86, д. 660, лл. 2926—229ж.

14. Там же.

15. ЦГИА, ф. 468, оп. 12, д. 1165, л. 8.

16. ГАСО, ф. 86, д. 660, лл. 130—132.

17. Горный журнал, 1832, ч. I, с. 345.

18. Вестник Европы, 1872, кн. 5, с. 79.

19. Ферсман А. Е. Очерки по истории

20. Ферсман А. Е. Люди камня, л. 57.

21. Там же.

22. ГАСО, ф. 43, оп. 2, д. 1643, л. 18 об.

23. ЦГИА, ф. 468, оп. 12, д. 1165, л. 19.

24. Там же, л. 24.

25. ГАСО, ф. 43, оп. 2, д. 1643.

26. ЦГИА, ф. 1021, оп. 1, д. 63, л. 107.

27. ГАСО, ф. 43, оп. 2., д. 1643, л. 2.

28. Там же, л. 3.

29. Там же, л. 42.

30. Там же, л. 59.

31. Там же, л. 99 об.

32. ЦГИА, ф. 468, оп. 12, д. 1165.

33. ГАСО, ф. 43, оп. 2, д. 1643, л. 59.

34. Там же, лл. 63—65.

35. Там же, л. 35.

36. ЦГИА, ф. 468, оп. 12, д. 1170, л. 260.

37. Русская старина, 1902, апрель, с. 318.

38. Там же, с. 319.

39. ГАСО, ф. 43, оп. 2, д. 1643, лл. 68 об

40. ЦГИА, ф. 468, оп. 12, д. 1170, л. 300.