Книги >
ЗАВЕЩАНИЕ
Касым АЗНАБАЕВ
«Все выдержал... и в народ свой верю»
Прокомментировала и подготовила воспоминания к печати Гузель Агишева — заместитель редактора башкирской республиканской молодежной газеты «Ленинец». Все примечания по тексту также принадлежат публикатору.
В отличие от большинства своих сверстников я рано уразумела понятие «37-й год». Мне были известны многие подробности тех дней как арестовывали учителей прямо во время уроков, как в двадцать четыре часа выселяли семьи с малолетними детьми, как исключали из комсомола студентов, осмелившихся помочь хотя бы в переезде «политически неблагонадежному», как «отстреливали» близких, даже — как все они ждали своего последнего часа...
Знала и то, что до 37-го были еще печальный 27-й, когда впервые появились в ходу ярлыки типа «националист», трагические 29-й — 32-й, когда в результате палочной коллективизации пострадали миллионы крестьянских семей. Позже — уже когда я стала журналистской — эти знания обрели большую определенность и глубину. И особенно помогли мне в этом встречи с Касымом Кутлубердичем Азнабаевым, ветераном партии, журналистом, редактором в 30-е годы республиканской газеты «Башкортостан».
Сейчас Касыму Кутлубердичу 83 года. А первая встреча с ним произошла около двадцати лет назад. Его хорошо знал мой дед. Гуляя с дедом по уфимской улице Дорофеева, мы часто встречали Касыма Кутлубердича. Он почти всегда замечал деда первым. А заметив, шел навстречу с какой-то особенной улыбкой — открытой, доверчивой.
Два старика останавливались и долго увлеченно разговаривали, а когда мы расходились, я видела краешком глаз, что наш знакомый оглядывался, вся так же улыбаясь, словно хотел нас удержать.
И вот спустя десятилетия впервые открываю деревянную калитку, мимо которой в детстве проходила тысячи раз.
Меня уже ждали. Дверь распахнулась, и старик, сухощавый, при галстуке, в шерстяном джемпере и шерстяной же безрукавке, предстал передо мной.
Он уже улыбался. Но словами я его опередила:
- Я вас знаю, и очень давно.
Он тихо засмеялся:
- Конечно, конечно.
И, проведя меня в комнату, в неторопливой паузе дав рассмотреть свое лицо, повторил:
- Давно-давно..
И так каждый раз, когда бы я ни появлялась, дверь была «наготове», и мой собеседник всегда представал расположенным к долгому разговору На четвертое или пятое посещение, прерываясь от рассказа, медленно поглаживая бледными ладонями свою седую голову, он вдруг сказал:
- Знаешь, я ведь тебя очень долго ждал. И неторопливо скрестил руки на груди. Молчал. Губы еле заметно дрогнули — я думала, улыбнется. Но нет. Так он и сидел еще какое-то время со скрещенными на груди руками, смотрел отстраненно, через меня в распахнутый балконный проем, наверное, в свое прошлое...
Я сейчас жалею, что не вел дневников, но не потому, что чего-то забыл. Помнить-то все помню, а все-таки вот бы документ был...
Частенько звонят знакомые и незнакомые, чаще научные работники: напишите! Знакомые — те откровеннее: туда хочешь унести? Туда не хотелось бы... Я и пробовал писать. Да разве всю жизнь опишешь?
Я вот все одному совпадению дивлюсь. Мой дед за участие в революционных выступлениях 1895 года был сослан на вечное поселение в Енисейскую губернию. Там он в 1914 году и умер... Меня тоже туда сослали. «На вечное поселение». Это уже после Отечественной войны, во вторую волну репрессий.
С первой империалистической отец вернулся революционно настроенным. Он мне часто говорил: «Ты все-таки счастливый. Твой дед за грамоту попал в Сибирь. Мне из-за этого учиться запретили, считая, что все беды от грамотности. А тебе надо и можно...»
После его возвращения, в 1918-м, жили с ним вдвоем. Брат умер в 16-м, сестра — в 17, мать — в 18-м. В нашем кантоне (округе) работали Даут Юлтый — военным комиссаром, Габидулла Кучаев — политкомиссаром. Под влиянием отца, его друзей я вступил в комсомол. Вскоре ребята избрали меня секретарем ячейки при продовольственном комиссариате. Я активно включился в организацию комсомольских организаций, а затем и частей особого назначения — ЧОН. Вели борьбу с контрреволюцией. Нам было по 14 лет, но винтовки уже доверяли.
1921 - 1922 годы. Страшный голод. Надо было засеять поля, организовать их охрану. Осенью 1921 года меня выдвинули в состав Ток-Чуранского канткома РКСМ. Здесь еще до меня работали Абдулла Амантаев и Сагит Агиш. Когда они уехали в Оренбург в БИНО - Башкирский институт народного образования, дела передали мне. В 15 лет я стал секретарем канткома комсомола. Мы договорились, что я приеду к ним на следующий год, как только найду себя замену...
В Оренбург я действительно попал на следующий год. Конечно же, благодаря Амантаеву и Агишу. Начал учиться.
В разное время от разных людей слышала я рассказ об Оренбургском караван-сарае, в котором располагался БИНО. Институт называли кузницей кадров молодой Башкирской республики.
Здание караван-сарая построено по просьбе башкир на народные сборы губернатором Перовским и считалось «национальным имуществом башкирского народа». В 1921 году здесь располагался Башюжрайпродкомиссариат для снабжения южных районов республики, а позже разместился БИНО...
У меня дома хранится фотография одного из выпусков этого института: юноши сидят, закинув ногу на ногу. Хромовые сапоги, начищенные до блеска, немигающий взгляд, напряженные лица. Редкими пятнами белеют миловидные стриженые девушки в светлых блузах. Такую же фотографию я видела у Касыма Кутлубердича. Многих людей с той фотографии уже нет в живых. В 37-м были истреблены почти все преподаватели БИНО, цвет национальной интеллигенции.
Историю и географию преподавал Фатих Карими. Он окончил Каирский университет. Литературу вел Шариф Камал, классик татарской литературы, член партии с 1919 года. Математику преподавал Сайфетдинов, тоже выпускник Каирского университета, физику — Ханафи Бакиров, тот учился в Бейруте, педагогику — Исхак Альмашев, прекрасный артист... Все они были авторами учебников, так что уровень преподавания был солидным.
Был среди нас Ахкямов. Чапаевец. Ходил в красных плюшевых галифе, белом кителе и с наганом. Если кто намекнет насчет его безграмотности, он хватается за наган. Был случай, когда наш завуч Сангатулла агай Бикбулатов не сдержался, упрекнул его. Тогда Ахкямов резонно заметил: «Я потому сюда и пришел, что мало знаю... Учите...» Преподавательница русского языка Мария Николаевна Стефанова, милейшая женщина, вообще предпочитала этого вооруженного поменьше спрашивать. К счастью, Мария Николаевна не была репрессирована, мой однокашник Исмагил Гафаров, ставший позже министром культуры Башкирии, принял деятельное участие в ее судьбе. Гафаров и Агиша вытащил из пропасти... Да, и тогда были люди, не потерявшие совести. А Сангатуллу Бикбулатова и директора БИНО Карима Идельгужина, впоследствии наркома просвещения, репрессировали...
Я теперь понимаю, как везло Азнабаеву на преподавателей вообще и в Академии коммунистического воспитания имени Крупской в частности, куда он был в 1930 году направлен Башкирским обкомом ВКП(б). Здесь перед студентами часто выступали с лекциями видные деятели партии Н. И. Бухарин, А. С. Бубнов, Я. Э. Рудзутак, М. И. Калинин, Н. К. Крупская, П. П. Постышев, А. В. Луначарский, М. Н. Покровский. Политэкономию читал известный экономист Давид Розенберг, автор комментариев к «Капиталу» Маркса. Розенберг часто ссылался на Н. А. Вознесенского, замечательного ученого, профессора Института красной профессуры, с которым он вместе работал и которого часто приглашал читать слушателям академии лекции. Н. А. Вознесенский, впоследствии академик, председатель Госплана СССР, написал большой труд «Военная экономика СССР в период Отечественной войны», за что получил Сталинскую премию первой степени. В 1950 году Н. А. Вознесенский, проходивший по так называемому «ленинградскому делу», был расстрелян.
Парторганизация Академии насчитывала более двух тысяч членов, имеющих солидный партийный опыт. Многие студенты вели общественную работу. Я был пропагандистом на Московском электроламповом заводе. В 1932 году Московский областной комитет партии направил меня уполномоченным в Московскую область. Ситуация складывалась непростая. К 1930 году здесь рапортовали о 100-процентной коллективизации. Уничтожая кулачество как класс, обрушились и на многие середняков. Настроение в деревне было соответствующим. После выхода статьи Сталина «Головокружение от успехов» начался массовый выход из колхозов. Чтобы остановить этот процесс, нас и направляли в село.
Что представляла из себя тогдашняя подмосковная деревня? Мужчин практически нет — подались в город на заработки. Туда же норовят уехать и свободные о семьи женщины. Требуют у председателя сельсовета документы: напиши, говорят, что мне, к примеру, не 27, а 21... И тот выдает эти фиктивные бумаги. Как же так, спрашиваю я председателя. Это же подлог! А ты посмотри, как они живут, отвечает. Им хочется найти работу, выйти замуж, вырваться отсюда!
Позже одна из тех девушек в Москве на улице остановила: «Спасибо, товарищ уполномоченный, что вы тогда не были против. Я теперь работаю на заводе».
После академии — назначение в Уфу, редакционно-издательская деятельность. В августе 1936 года были закончены перевод и редактирование «Вопросов ленинизма» Сталина. 50 печатных листов. Я тогда был заместителем председателя комиссии обкома партии по редактированию и изданию трудов классиков марксизма-ленинизма. К этому времени уже перевел на башкирский ленинские труды: «Государство и революция», «Детская болезнь «левизны» в коммунизме», «Задачи Союзов молодежи», многие партийные документы... Так вот, А.Р. Исанчурин, второй секретарь обкома партии, он же председатель комиссии, послал меня в ЦК к Сталину, чтобы взять авторское разрешение. Я поехал. В Центральном Комитете зашел к Тулипову, завсектором национальной печати. «Что ты? — удивился он.— Разве такое возможно, мы сами Сталина не видим, знаем его только по портретам. Бессмысленная затея». Но все-таки направил меня к Талю, заведующему отделом печати, члену Оргбюро ЦК. Тот переадресовал к Орахелашвили — директору Института Маркса — Энгельса — Ленина— Сталина (ИМЭЛСа).
Орахелашвили раньше работал первым секретарем Заккрайкома ВКП(б). Пришел к нему. Бородатый такой, красивый человек. Выслушал меня и спрашивает: «Грузинский знаешь?» — «Нет»,— говорю. «Как же,— спрашивает,— переводил?» — «С русского»,— отвечаю. А он уже на меня внимания не обращает. Звонит. Сталину звонит! И начинается разговор на грузинском — шумный, веселый. Я сижу и сам себе не верю. Надо же, думаю, в ЦК никто не смеет побеспокоить Сталина, а здесь вот так запросто. 48 минут говорили! Да-да, я засекал по часам. Потом Орахелашвили обращается ко мне: «Материалы оставьте мне. Я их отдам на рецензию». И я уехал.
Конечно, Ахмет Ресмухаметович Исанчурин был недоволен, что я не привез непосредственного разрешения. Зато Яков Борисович Быкин, первый секретарь Башкирского обкома партии — человек мягкий, интеллигентный,— сказал,- что я сделал все от меня зависящее.
Разрешение пришло в декабре 1936-го. В два часа ночи ко мне домой позвонил Быкин, попросил приехать в обком. Показал телекс, поздравил.
А в июне 1937 года, тогда я уже работал редактором газеты «Башкортостан» (кстати, мне это потом в вину ставили: почему «Башкортостан»? Почему не Советский Башкортостан»? — хотя она так называлась и до меня...), получаю материалы о вынесении смертног приговора врагам народа. Первым был назван Авель Енукидзе, секретарь Президиума ЦИК, вторым — Мами Орахелашвили, третьей — Мария Орахелашвили, его жена, заместитель наркома просвещения РСФСР... Как по сердцу ударили: всплыл в памяти тот почти часовой веселый разговор двух друзей...
В Башкирии кампания по разоблачению «врагов народа» началась с Южураллеса. В начале 1937 года в Бирске, Стерлитамаке, Мелеузе, Архангельском и Нурин мановском районах прошли открытые политпроцессы пот лозунгом: «Нет пощады врагам народа!» Трудно передать и понять сейчас трудно, какая была тогда нагнетена атмосфера всеобщей подозрительности. Считалось если ты кого-нибудь не разоблачил, значит, не борешься, а может, и сам... Меня все упрекали, что газета беззубая, плохо разоблачает «врагов». Просто многих из этих «врагов» я хорошо знал, с некоторыми раньше вместе работал, потому по возможности придерживал статьи о них, убирал фамилии...
Касым Кутлубердич дал мне зелененькую тетрадку, страница за страницей исписанную его четким, убористым почерком, попросил прочесть.
Вот о чем говорится в этой тетради.
«Выведем башкирскую литературу на широкую дорогу социалистического реализма» — так называется статья, напечатанная в журнале «Октябрь», органе Союза писателей БАССР (всю статью пересказывать на буду, она весьма солидная, как и подобает быть статье уважающих себя авторов, «открывающих глаза» народу, но чтобы донести до читателей ее тональность, несколько цитат приведу. - Г. А.).
«Благодаря помощи Центрального Комитета и лично товарища Сталина коммунисты Башкирии разоблачили примазавшихся к власти в республике троцкистско-бухаринских и буржуазно-националистических агентов и немецких шпионов.
Эти враги народа долгие годы вели подрывную деятельность в промышленности, в народном хозяйстве, на ниве культуры, и в частности в башкирской советской литературе.
В этой статье мы ставим целью как можно полнее вскрыть грязную, подрывную деятельность этих проклятых бандитов, проводимую ими в литературе.
Начнем с главного бандита, фашистского шпиона, буржуазного националиста Тагирова. Он в течение ряда лет возглавлял Башкирскую писательскую организацию.
Тагиров и его свита со злым умыслом пытались держать писательскую организацию поодаль от задач социалистического строительства и священной борьбы.
За период своей «деятельности» Тагиров не только не написал хотя бы одно приличное произведение, но не составил даже одного грамотного предложения. Так, в одной из своих записок в тринадцати словах он сделал двадцать три ошибки. Весь его сценический хлам ставился в Башакадемдрамтеатре лишь благодаря его собутыльникам, врагам народа Муртазину и Магадееву.
Враг народа Юлтыев тоже ходил под маркой писателя. Сейчас нам известно, что этот аферист никогда не был писателем. Его хваленые стихи «Шинель», «На кожзаводе», «Сумка» и проч. из сборника «Танкисты», а также рассказ «Маленький Кутуш» — все это украдено у погибшего в гражданскую войну его земляка Закира Юлтыева. Пьеса «Карагул» тоже у кого-то украдена. Его пацифистский роман «Кровь», как выяснилось, всего лишь перелопаченный, перевранный роман Ремарка «На Западном фронте без перемен».
Юлтыев, будучи редактором журнала «Октябрь», предоставлял его площадь в аренду контрреволюционеру Суфиянову, а тот тащил сюда злейших врагов нашего отечества — «писателей» белоэмигрантского толка.
Ставший председателем Союза писателей, Калимуллин отстранил от работы честных писателей, проводил политику их высмеивания, грудью защищал своих идеологических друзей Давлетшина, Ишемгулова, не принимая во внимание требования писателей вывести их из членства Союза писателей. Был еще некто, считавший себя «поэтом», морально нечистоплотный Булат Ишемгулов. За всю свою творческую жизнь он не написал ни одного путного стихотворения. В те времена редактором «Башкортостана» (газета «Башкирия», орган Башкирского обкома ВКП(б).— I. А.) был враг К. Азнабаев, который вычеркнул фамилию Калимуллина из разоблачительной статьи, переделывал его статьи, написанные против партии, пытался привнести в них хоть какой-то смысл...»
Страшные слова, дикие ярлыки. Но самое страшное даже не эти ярлыки. Самое ужасное — подписи. Неужели?.. Остается лишь покачать головой. Уважаемые люди. Уже нет в живых. Я знаю дочерей одного из них. Знают ли, мучаются ли прошлым отцов? Или, как когда-то; объяснил Сталин, сын (дочь) за отца не отвечает?
В связи с этим позволю небольшое отступление.
1935 год можно считать годом расцвета республики. За успехи в промышленности, сельском хозяйстве и культуре Башкирия была награждена орденом Ленина. Высшую награду страны получили и руководители республики: первый секретарь обкома ВКП(б) Я. Быкин и председатель Совнаркома БАССР З. Булдшев. Но потом именно этот год органы НКВД посчитали началом контрреволюционной деятельности в Башкирии.
В том же, 1935 году состоялся II Всесоюзный съезд колхозников-ударников, а перед ним было организовано совещание передовых комбайнеров и комбайнерок СССР с членами ЦК ВКП(б) и правительства. Однако среди ударников — участников совещания не было комбайнера А. Г. Тильбы из Давлеканово Башкирской АССР, который добился тогда самой высокой выработки в стране. Дело в том, что Тильба был сыном кулака. Все ж, видимо, сочли нужным пригласить хлебороба, и Тильбу срочно в последнюю минуту доставляют в столицу. Вот как детально выглядело его выступление, опубликованное в газете «Красная Башкирия» в декабре 1935 года:
«Я сын кулака. Отец мой раскулачен в 1930 году и выслан. В нынешнем году я убрал 567 га (аплодисменты), заработал я 2704 рубля (аплодисменты), сэкономил горючего 1049 кг.
Хотя местная власть не послала меня в Москву как делегата, но товарищ Яковлев, спасибо ему, вызвал меня, как лучшего комбайнера. Хотя я и сын кулака, но я буду честно бороться за дело рабочих и крестьян и за построение социализма (аплодисменты)».
Сталин: «Сын за отца не отвечает».
Инициатива написания этой статьи вряд ли принадлежит самим писателям. Их «попросили» — они сделали, это соцзаказ, не выполнить который тогда было смертельно опасно. Посмотрите дату — январь 1938-го. Меня как раз взяли в январе.
Конечно, искусственность этих процессов была очевидна, хотя они и организовывались якобы «по требованию народа». Председателю Башглавсуда Кутлуярову поручили «дело Бирска». Естественно, «дела» никакого не было, и он, нарушив негласное распоряжение, по которому троим нужно было вынести смертный приговор, а остальных приговорить к 25 годам, дал обвиняемым по 10 лет. Его вызвали, спросили: «Почему не выполнили указания?» Затем исключили из партии, арестовали, прицепили ярлык «колчаковец», хотя он воевал против Колчака. Кутлуяров вышел из лагерей уже после XX съезда партии, недолго прожил.
В августе 1937 года арестовали артиста Магадеева и начальника управления по делам искусств Муртазина-Иманского. Последнего путали с военачальником Мусой Муртазиным, называли «Палачом». А он и винтовки-то сроду в руках не держал. Но объявлен «врагом народа», значит, должен получить по заслугам и сполна.: Как и те, другие, «пытавшиеся пошатнуть устои партии, советского государства». Халиков, Мухаметкулов, Булашев, председатель совнаркома Айдаров, Биишев, Касымов, Гисматуллин, Идельгужин, Абубакиров, Давлетшин, Абзбаев — все они в разное время, с 1924-го по 1937-й, работали наркомами просвещения. Далее: Асхадуллин — наркомзем, Ишмухаметов — наркомздрав, Ягудин — нарком легкой промышленности, Даутов - зампред Совнаркома и председатель Госплана, Юмакаев и Хисаметдинов — наркомы финансов, Айбулатов — председатель госбанка. Из писателей: Афзал Тагиров, Даут Юлтый, Хабибулла Габитов, Хадия Давлетшина, Булат Ишемгулов, Абдулла Амантаев, Имай Насыри,; Тухват Янаби...
Печально известному (октябрьский 1937 года) пленуму Башкирского обкома ВКП(б) предшествовали? 17-я Башкирская областная партконференция (июни 1937) и пленум Уфимского городского комитета ВКП(б) (сентябрь 1937), а также «разоблачительные» статьи в «Правде» и «Известиях», где уже были сформулированы все основные пункты обвинений. Приведу выдержки из статьи Л. Перевозкина «Кучка буржуазных националистов в Башкирии», опубликованной 17 сентября в «Правде».
«Кучка буржуазных националистов в Башкирии не раз открыто поднимала на щит Валидова — одного из лидеров басмачей, предателя Родины. А Башкирский обком партии, его секретари Быкин и Исанчурин не только не разоблачали активных валидовцев, но даже опирались на них. Многочисленные сигналы рабочих и колхозников о преступлениях националистов обком систематически глушил (Быкин и Исанчурин действительно вели политику сдерживания «разоблачительных» кампаний с «врагами народа».—Г. А.).
...Научно-исследовательский институт национальной культуры и языка — в руках валидовцев. Во главе этого института стоял Амантаев, апологет буржуазно-националистической истории литературы. В книгах о языке под его редакцией дана фашистская расовая теория, проповедуется идеология пантюркизма. Покровитель Амантаева — секретарь обкома Исанчурин помог националисту сохранить партбилет.
...Злейшие враги партии и народа находили защиту у Быкина. Он покрывал врага Гришкана, которого привез с собой из Ярославля. Он послал его секретарем Белорецкого райкома. Он покрывал «импортированного» с Украины троцкиста Дубенского, которого держал при себе в качестве помощника».
В «Красной Башкирии» был опубликован подробный отчет о пленуме Уфимского горкома партии, приведем и оттуда цитату: «С резкой, но вполне заслуженной критикой секретарей обкома и персонально Быкина выступил коммунист Коршунов. Он сказал: «Когда-то давно «семья» была из 3-х лиц: Быкин, Крущанская (жена) и троцкист Гришкан. Проходит время, в «семье» — прибыль, появился троцкист Дубенский. Стало 4. Проходит еще время, появляется троцкист Ольбинский. «Семья» растет. Появляется Марнянский. Стало 6».
А вот непосредственно «глас народа»:
«...С чувством огромного удовлетворения встретили допризывники 1915—1916 годов рождения, обучающиеся на уфимском городском военно-учебном пункте, известие о приговоре Верховного суда над бандитской шайкой шпионов: Тухачевским, Эйдеманом, Уборевичем, Корком и др. псами, находившимися на службе у иностранной военной контрразведки». Статья называется «Собакам — собачья смерть». Приведу характерные заголовки газетных статей одного лишь номера «Красной Башкирии» за 14 июня 1937 года: «За шпионаж и измену родине — расстрел!», «Нет пощады фашистским шпионам», «Смерть врагам социализма», «Митинги гнева и возмущения», «Приговор выражает волю всего советского народа», «Враги просчитались!», «Шпионам нет места на нашей земле!», «Еще теснее ряды вокруг великого Сталина» и т. д.
Каннибализм становится нормой. Так что почва для расправы с руководителями Башкирской областной парторганизации, советскими и хозяйственными деятелями республики была подготовлена!
Вот и я, как член Башкирского обкома ВКП (б), получил извещение, что 3 октября 1937 года в 10 часов утра состоится пленум, который рассмотрит состояние дел в Башкирской парторганизации. Из дома вышел в 9 часов — жил тогда на улице Карла Маркса, 20. Иду не спеша, сворачиваю на улицу Пушкина. Там полно сотрудников НКВД. Тут подбегает одна актриса, хватает за руку: «Кто приехал? Говорят, Сталин». Я отмахнулся: «Не знаю». Решил, что это провокация. Вошел в здание обкома — везде работники НКВД. Вчитываются, сверяют... Потом объявляют, что пленум будет завтра. Прошел уже слух: приехал Жданов и со своей канцелярией живет в спецвагоне на вокзале.
Ночью арестовали все бюро обкома и многих членов обкома, секретарей райкомов партии.
4 октября. Утро. На улице еще больше сотрудников НКВД. Вхожу в зал, и меня охватывает странное чувство: из более чем семидесяти членов обкома насчитываю двенадцать... Но зал, на удивление, полон, лица все незнакомые.
Открывается дверь, и в зал входят секретарь ЦК ВКП (б) Жданов, Медведев — новый руководитель НКВД республики, Заликин - будущий первый секретарь обкома партии. Жданов предлагает открыть пленум. Быкин из зала бросает реплику, что пленумом это назвать нельзя, поскольку нет членов бюро и многих членов обкома. Жданов настроен агрессивно. Он игнорирует замечание Быкина. Сам назначает президиум и сам открывает пленум. Заметьте: с Быкина никто еще не слагал обязанностей первого секретаря Башкирского обкома ВКП (б). Стенографистов нет. Протокол пленума ведем мы — редакторы республиканских партийных газет, я и Мартовский.
Жданов дает слово Быкину, но через 10 минут прерывает его: «Вы лучше расскажите о своей вредительской деятельности...»
Затем Жданов прочитал протокол допроса ранее арестованных — заведующего отделом промышленности Марнянского и заместителя председателя Госплана Дубенского: в Башкирской парторганизации якобы существовали две контрреволюционные организации — троцкистско-бухаринская под руководством Быкина и буржуазно-националистическая, которую возглавлял Исанчурин. Быкин с Исанчуриным создали-де политический блок.
Быкин ответил резько:
«Это ложь! Клевете пусть те, кто бросили мне такое обвинение, скажут прямо в глаза. Здесь!»
«Вы сами рассказывайте и ведите себя пристойно, не то вас выведут из зала»,— ответил Жданов.
«Членом партии я стал раньше вас, товарищ Жданов. В 1912-м».
«Знаю, какой вы деятельностью занимались — шпионили»,— почти выкрикнул Жданов.
Вот так начал работу пленум обкома партии.
Конец второго дня. Встает из зала некто Галеев, инспектор рабоче-крестьянской инспекции (РКИ) Кировского района, и говорит:
«Товарищ Жданов! А вы знаете, кто сидит рядом с вами? Азнабаев — он же близкий друг врагов. Он дал положительную характеристику шпиону, националисту Мухтару Баимову, который с августа сидит в тюрьме», - и протягивает Жданову листок. Тот прочитал и грозно посмотрел на меня.
Надо сказать, до этого Жданов довольно благожелательно обходился со мной: он часто курил, когда папиросы кончались, «стрелял» у меня; правда, в буфете было полно «Явы», но он, очевидно, там брать опасался — не отравлены ли? В общем, оказывал знаки внимания: посмотрит отечески, ну, дескать, давай трудись. Даже во время перекура сказал, вот, мол, нужно выдвигать молодых, таких, как ты. А тут стал грозным. От ведения протокола отстранил и велел пересесть в зал...
Мухтар Баимов. Ученый. Прекрасный человек. Талантливый переводчик, перевел «Медного всадника», «Поднятую целину». Учился в аспирантуре Ленинградского института восточных языков. На практику Мухтар Баимов ездил в Турцию. Ему это потом вышло боком: сказали, что там встречался с... главным буржуазным националистом Валидовым. Исключили из партии - это было еще в 1936 году. Взялся он доказывать свою честь, а чтобы подать на апелляцию, нужна характеристика, подписанная двумя коммунистами. Он пришел ко мне: я, говорит, тут уже набросал. Ты не думай — никакой похвальбы нет. Просто констатация... для того, чтоб только приняли. Я прочитал. Действительно, нейтральная характеристика. Но я ему отказал: «Мухтар, не тащи меня за собой...»
Баимов во второй раз пришел ко мне уже вместе с писателем Булатом Ишемгуловым. Булат ругал меня, стыдил, сам-то он уже поставил свою подпись. Подписал и я. Вот эту характеристику Галеев и передал Жданову.
Третий день пленума. Быкин и Исанчурин выведены из состава бюро обкома, исключены из партии, как «двурушники и предатели партии и народа».
Исанчурин сдал свой билет молча, а Быкин просил Жданова передать Сталину: виновным себя не признает, всегда был и остается честным коммунистом. Но Жданов отворачивается, морщится, слушать не желает. А когда их увели из зала, Жданов сказал короткую речь: вот, мол, теперь можно вздохнуть с облегчением, хотя это лишь начало. Как он выразился, «пока сняли лишь головку». Произнес еще одну фразу, поразившую меня: «Столбы подрублены, заборы повалятся сами...»
Потом избрали секретаря А. Т. Заликина и новый состав бюро: Шагимарданова, Медведева, Митина и Нургалеева...
12 декабря 1937 года предстояли выборы в Верховный Совет СССР 1-го созыва. По Уфимскому избирательному округу баллотировался в Верховный Совет зампред Совнаркома СССР и председатель Госплана СССР В. И. Межлаук. Доверенные лица два месяца агитировали за него. Знакомили избирателей с его биографией. 8 декабря Валерий Иванович должен был приехать в Уфу на встречу с избирателями. И вдруг: «Межлаук— враг народа!» Срочно начали «агитацию» за челюскинца Э. Т. Кренкеля. А до выборов три дня.
Естественно, многие избиратели выражали сомнения насчет новоявленной кандидатуры: не окажется ли и он врагом? Это довольно дорого им обошлось. Об этом свидетельствуют рассказы очевидцев. Мне в тюрьме часто приходилось слышать: «За что сидишь?» — «За Межлаука...»
Однажды заведующий отделом пропаганды и агитации Некипелов говорит: «Пойдем, я тебе кое-что дам почитать...» Пришли в его кабинет. Он вынимает пачку бумаг, протягивает мне. Я прочитал — в глазах потемнело. Некипелов все разорвал на моих глазах, потом говорит: «Но вряд ли они пишут в одном экземпляре... Я понял: меня «готовят».
Как-то Заликин в разговоре со мной предложил временно перейти на другую работу, в Сталинский райком партии. А то, мол, жалоб на меня много. Это уже кое о чем говорило. Политика была известна. Фахраза Hypгалеева, завсельхозотделом обкома, тоже назначили на другую должность... И пока он спускался со второго этажа на первый, арестовали... То же самое проделали с другим работником обкома партии — Ахметом Хадисовым, его назначили заведующим районо в Давлеканово...
Арестовывали в театрах, гостях, пытаясь, видимо, продемонстрировать особую бдительность и оперативность.
10 января я пошел в драматический театр. Была премьера. Сидел рядом с Медведевым в правительственной ложе... Помнится, мы с ним даже разговаривали..
Они пришли в два часа ночи. Не предъявили никаких документов, никакого ордера. Сделали обыск, отобрали коровинский пистолет, сборник докладов на съезде Союза писателей, где были помещены выступления Бухарина, Радека, книгу Газима Касымова «Султангалеевщина». Привели в тюрьму, что на улице Гоголя. Народу тьма. Сначала — в баню, которая на самом деле оказалась холодным душем.
Вещи — на «жарилку»: свалили все в одну кучу, потом каждый из этой кучи выволакивал свое. В одном из тюремных корпусов - так называемом корабле - было 84 одиночных камеры, так туда натолкали по 15 человек. А меня поместили в одиночный карцер. В первый день не кормили. Холод, вода капает, несет от параши...
На другой день вечером перевели в камеру. Четверо бородатых ее обитателей пытались со мной заговорить. Отмалчивался. Тогда они сами начали представляться. Один сидит за бандитизм, другой — примерно за то же, вор-рецидивист, третий — шпион. Ну, думаю, компания... Через некоторое время невольно стал прислушиваться к их речи — грамотная, культурная. А один вскоре начал прекрасно пересказывать Стефана Цвейга. Потом и говорит:
«Не тужи. Моя фамилия Захаров. Я член партии с 1918 года, бывший командир дивизии, был заведующим Ишимбайским нефтепромыслом».
Второй — Вознесенский, член партии с 1919 года, председатель ЦК профсоюза нефтяников. Третий — армянин, Маркарьян, начальник центральной научно-исследовательской лаборатории по нефти. Четвертый — геофизик, фамилии не помню. Нас, рассказывают, взяли из Ишимбая — 25 «нефтяников-вредителей». Осталось в живых четверо: дали по 10 лет. Остальных приговорили к расстрелу. Все выдержали, протокола допроса не подписали. И ты, говорят, не подписывай, пересиль себя
Началось следствие. Вы, говорит следователь, арестованы, как участник контрреволюционной националистической организации. Занимались вредительской деятельностью в печати. Признаете себя виновным? Нет, отвечаю. На другой день следователь, малограмотный такой, меня поразил. Сидит и при мне «сдирает» из изъятой книги «Султангалеевщина» целые куски, только фамилии подставляет местные. Ну просто блестящее получилось обвинение! С 1930 года, оказывается, я состою в этой организации. «Что же вы меня пантюркистом сделали? — спрашиваю.— Вы же говорите, что я башкирский националист?» Он сам-то разницы не чувствует, только твердит: «Подпиши».
Другой следователь, Хасанов, утверждает: «Вы вели националистическую работу — вместе с Амантаевым собирали фольклор. В книгах часто при переводе использовали арабские термины из Корана...»
Но был и грамотный — Соснов, некогда преподаватель истории партии. Целую ночь держал в подвале, а сам писал. Примерно так все это выглядело: вы арестованы, как участник контрреволюционной националистической организации, существовавшей в Башкирии с 1930 года. Признаете ли себя виновным? Тут же сам написал ответ: да, я действительно состоял и входил в ее руководящий центр. Далее вопрос: какова ваша практическая деятельность? кого еще завербовали? Ответ: с 1930 года я вел активную контрреволюционную деятельность, направленную на отрыв Башкирии от CCCР и образование буржуазной республики под протекторатом Германии и Японии. Нет, говорю, я это не подпишу. Он свое: «Подпиши!» Держал пять суток голодом. Потом конвейерный допрос — «игра в мяч», швыряют из стороны в сторону. Подпиши! У меня стали возникать галлюцинации: будто стена падает, а у следователя появляется звериная голова, хвост. Вдруг почему-то приходит сестра с передачей: первое, второе, колбаса... Потом «заходит» кто-то из знакомых, вроде Янаби. Ты, говорит, подпиши, не мучайся.
Они бы каждый день мучили, но «врагов» слишком много... Наконец меня повезли на Коммунистическую в главное здание республиканского НКВД. Начальник отдела Миерович, предупредительный такой... Тебя же, говорит, Быкин с Исанчуриным обманули. Ты молодой, поддался по неопытности. Дал мне газеты — читай, отдыхай. А потом подпишешь протокол, и мы тебя отпустим. И вышел. Вскоре вернулся. «Ну что, сам будешь писать?» Сам, отвечаю. Окно выходило прямо на улицу. Я понял, что нужно тянуть время до утра, пока люди на работу не пойдут. Сижу, описываю на латыни всю свою жизнь. Он только время от времени заходит справиться: «Пишешь?»
Утром увидел мою писанину — вышел из себя. Отправили в «холодный» карцер. Оттуда — в больницу.
А между тем уже прошел год. Наконец-то назначили день суда. Обвинения те же, и доказательства не изменились, мол, свидетельствует Исанчурин. Одно из обвинений состояло в том, что при переводе книги Сталина «Вопросы ленинизма» я-де умышленно ввел много арабских терминов. Попросил сделать экспертизу. Суд прервали.
Второй суд назначили лишь в 1939-м году. Тут всплыла фигура Аминева, редактора республиканской молодежной газеты. Было же «дело» комсомольцев, в результате которого комсомольцы, подписав все, что от них требовали, схлопотали себе по 10 лет. Показав на Тимиргалину (она — детдомовка, работала у нас в республике секретарем обкома ВЛКСМ, а позже секретарем ЦК ВЛКСМ, как на человека, завербовавшего их в буржуазную националистическую организацию, подвели ее под расстрел. Так вот этот Аминев в своих признаниях написал, что его «завербовал» и Азнабаев. С другой стороны, «признание» Исанчурина. Я попросил вызвать Исанчурина. Фарс, конечно. Я-то знаю, что его давно нет в живых. Суд отклонил просьбу. Я объявил голодовку. Они пытались еще морализировать: это же советский суд! Ты что, против него?..
Голодовка — это совсем нетрудно. Вернее, трудно только первые два дня...
Однажды был такой случай. Допрашивал меня как-то новый следователь, возможно, он просто заменял... Когда его коллеги со своими «подшефными» покинули камеры, а это все происходило в подвале, он тоже прекратил допрос. Вышел. Я сижу, жду. Появляется со стаканом сметаны и батоном, ставит все это на стол, а сам опять уходит. Ну, думаю, есть собирается. Я — голодный. Короче, пока он отлучался, я быстро все это съел. Он заходит и говорит: «Зря ты торопился, я это тебе принес. Я, говорит, не верю в то, что ты националист, враг. Показал папку, мое «дело». Тихо заметил, что в ней никаких материалов нет. Предупредил: «Смотри, не оговори себя». Меня-то пугали: вот, мол, какое пухлое у тебя «дело». А там, оказывается, одни чистые листки бумаги.
Потом, многие годы спустя, сестра рассказывала: однажды вечером пришел военный и предложил передать мне посылку. Пусть придут на следующий день, позвонят по такому-то телефону, он даст разрешение на передачу. Не знаю — он ли это был. Но посылку, помнится, я действительно получал...
2 года и 8 месяцев я был под следствием. Суд так и не состоялся. «Дело» направили в Москву, его рассматривало особое совещание НКВД СССР. Постановление: подвергнуть лишению свободы сроком на 5 лет за КРНД, то есть — за контрреволюционную националистическую деятельность.
Отправили этапом сначала в Челябинскую тюрьму, потом в Свердловскую. Затем лагерь в Туринске Свердловской области. Наконец, окончательное место назначения — Восточноуральский лагерь (ВОСТУРАЛЛАГ) в Верхне-Тавдинском районе все той же Свердловской области.
Лагерь есть лагерь. Такое второй раз пережить уже нельзя, во всяком случае, в сознании. А вообще-то человек и сам не знает, сколько он способен вынести. Но, как говорили, кажется, иезуиты, не дай, господи, испытать все то, что может выдержать человек. Лагерь большой, вмещал около 60 тысяч человек.
Работали на лесоповале по 14—16 часов. В 5 утра подъем, долгая перекличка, и под конвоем гуськом идем 3-4 километра до лесосеки. Норма на человека 18 физметров, то есть 24 кубометра древесины. Выполнить эту норму невозможно, поэтому нам, как не выполнившим ее, полагалось только 200 граммов хлеба. С голодухи и непомерного труда за полмесяца из бригады в 31 человек уцелело трое, в том числе я. Ведь как дело обстояло? Для конвоиров мы – преступники, потому вольности по отношению к нам допускались неограниченные. Шаг вправо, шаг влево от колонны расценивались как попытка к бегству. Конвой применял оружие без предупреждения. Нагнулся за земляникой или попробовал закурить — тоже получай. Как правило, бригадиром назначался «урка» — уголовник. Мы — «враги народа», а уголовники — «друзья»...
А события 1941 года хотя и с опозданием, но доходили до нас. 22 июня многие обиды перечеркнуло.
Коммунисты стали проситься на фронт. Им, конечно, отказывали. Они были «недостойны воевать за освобождение Родины». Все логично — «врагам народа» доверять оружие нельзя. И все же была какая-то связь между победами и поражениями на фронте и нашим содержанием. Ближе фашисты — лучше обращение с нами, враг бежит — начинают измываться над заключенными. Действовал весьма темный механизм человеческого сознания — попытка обезопасить себя на тот случай, если фашисты освободят нас и примут, как идеологических друзей. Это вдвойне обидно... Вообще, было время поразмышлять... Помните, у Пастернака:
Душа моя, печальница
О всех в кругу моем,
Ты стала усыпальницей
Замученных живьем.
Ты в наше время шкурное
За совесть и за страх
Стоишь могильной урною,
Покоящей их прах.
Но люди старались не ронять своего человеческого достоинства. Без них, таких людей, я бы этих пяти лет не выдержал.
Как-то не смог дойти до бараков метров 200. Подходит конвойный, хотел пристрелить, а второй говорит, Давай, мол, дотащим до вахты...
Там уж многие мертвые лежат. Дотащили — бросили.
Утром какое-то движение началось, люди в белых халатах ходят, суетятся. Среди них я узнал свою землячку, Надежду Савельевну Ярыгину. Она — кандидат медицинских наук, жена расстрелянного, как «врага народа», секретаря Воронежского обкома партии. По сути, она за него отбывала срок в качестве ЧСИР (аббревиатура, достойная сталинского времени: член семьи изменника родины).
Вот я за Надежду Савельевну и ухватился как за соломинку. Она вызвала санитарок, велела отнести меня в изолятор. Подержала там несколько дней. Потом oтправила в сангородок. За месяц я поправился.
Однажды она говорит мне: «Больше держать не могу, ты и так уже подозрительно хорошо выглядишь». На правила в хирургическое отделение к Варваре Ивановне Топадзе, она тоже ЧСИР. Пришел, поясняю, мол, Ярыгина направила. Она мне: «Посидите». Когда в коридоре никого уже не осталось — приглашает. Сними рубашку — давай руку. Зачем, спрашиваю. Здесь, говорит лишних вопросов задавать не принято. Взяла скальпель и сделала порез предплечья. Потом густо развела марганцовку и замазала — рана стала иметь устрашающий вид. На всю жизнь, сказала, отметина останется.
Да, сегодня эта метка может напомнить о многом. Я могу еще долго и подробно рассказывать о своей больничной эпопее. Как перевели из одного отделения в другое, где вдруг опять оказалась ...Надежда Савельевна Ярыгина — ее лишь несколько дней назад тоже перевели, и именно в это отделение. Как Варвара Ивановна подкармливала продуктами, что присылали ей родственники.
Везде были порядочные люди. Правда, как правило, это были те, кто примерил чужое горе на себя. И цена их риска от этого только повышалась.
Нагрянула как-то в наше отделение комиссия. Собственно, к нам она никакого касательства не имела. У них там картотека, все написано. Но почему-то меня и моего напарника по пиле Диденко, он с Украины, был заведующим промышленным отделом то ли обкома, то ли горкома партии, вызвали к начальнику политотдела Гуляеву. Тот спросил, кем работал на воле. Редактором республиканской газеты, отвечаю. «Значит, считать умеешь?» Странный вроде бы вопрос. Но реагировать в моем положении на подобные странности не приходилось. «Счетоводом продстола справишься?» — «Справлюсь».
А Диденко сделали нормировщиком.
Что такое счетовод или нормировщик? Пустяк? Нет, это, по сути, жизнь. Возможность остаться в живых. Я уж не помню, как мы тогда расстались с Гуляевым, мы его, кажется, даже не поблагодарили.
Освободили меня из лагеря. Стал вольнонаемным. Работал мастером-нормировщиком в Азанковском отделении на лесобирже. Жил с семьей отдельно, в квартире. Часто встречался с Гуляевым. Он посоветовал мне писать в многотиражку, «чтоб завоевать политическое доверие». И кое-что тогда он о себе рассказал.
Работал он в аппарате Свердловского горкома партии. В 1933 году после выговора по партийной линии «направили» сюда директором леспромхоза, который в 1937-м преобразовали в лагерь. Эта полуссылка, по сути, спасла ему жизнь; если б его тогда не сняли, в 1937 году Гуляева постигла бы участь преемников.
Вспоминаю еще интересных людей. Один называл себя профессором. Оказывается, в самом деле академик. Академик Некрасов — отец аэронавтики. Почему-то запомнилось, как он ел. Красиво, я бы сказал, величественно. Разделит 200 граммов хлеба на три части. Каждый кусочек — на салфетку, посолит. И медленно, смакуя, ест. Я, говорит, даже на банкетах у Рузвельта такого вкусного хлеба не едал... Он сидел, правда, мало, как война началась, его освободили.
В 1946 году всем тем, кто проживал без права выезда, разрешили поехать либо в небольшие города, где нет крупной промышленности и специального режима, либо в села. Я выбрал деревню Черниковка Уфимского района. Разрешили. Выдали документ, «вид на жительство»... Видимо, еще не знали, что Черниковка стал «режимным» городом Черниковском.
Приехали мы с женой Екатериной Ивановной и сыном Олегом с этим документом в Уфу. Пошли с сыном на базар, встали в очередь за хлебом. По дороге ветре тили знакомых. Бдительные оказались знакомые. Вечером приходит милиционер: уезжайте! Я — на вокзал, сел в первый попавшийся поезд, доехал до Чишмы и ночью вернулся в Уфу. Вроде как перешел на нелегально положение.
Был у меня знакомый, начальник лесснаба Чикреев. Никогда ничем я ему не помогал, а он встретил меня как-то на улице, позвал к себе. Это ведь тоже тогда многое значило. Большинство знакомых предпочитал меня не узнавать. А он принял самое деятельное участие в моей судьбе. В конце концов оказался я в Стерлитамаке. И там нашлись люди. Причем я их не искал Честно говоря, боялся своего «волчьего билета». Даже когда по улице ходил, держал под головным убором рублевки: если милиционер поинтересуется, где документы, я ему — «штраф».
Стал преподавать в учительском институте. Очень хорошо, много и с удовольствием работал, хотя рисковал, конечно. Но главное, рисковали люди, мои бывшие ученики, устроившие меня на работу...
В институте кроме студентов-очников обучались заочно партийные работники и работники МГБ. Экзамены, зачеты я принимал даже, пожалуй, излишне мягко «выступать» права не имел. Может, кто-то чего-то почуял — были случаи, когда некоторые студенты и МГБ довольно беззастенчиво клали мне зачетку на подпись, не отвечая на зачете или экзамене.
Однажды решил рискнуть: подписав зачетку, вложи в нее свой «волчий билет». Мой «студент», работник МГБ Мансапов, внешне не выразил удивления, молча встал и ушел. Проходит день, другой — я стал нервничать. Вдруг ночью звонок. Приходит посыльный в форме, протягивает пакет. Я вскрываю пакет и достаю... новенький паспорт! Какой это был паспорт! И все штампы на месте!
Утром звонит мой спаситель. Получил пакет? Теперь можешь жить даже в Москве.
Но судьба распорядилась по-своему. В 1949-м арестовали во второй раз. Нужно, видимо, было кому-то спрятать концы в воду, то есть убрать тех людей, что остались в живых после первой волны репрессий. Логика проста: националистом был, националистом и остался, то есть инкриминировалось все то же преступление...
На этот раз два работника МГБ, придя с обыском, показали документы, удостоверения, ордер на арест... Все правильно! После обыска, уже в 2 часа ночи, привели в горотдел МГБ. Сидели со мной, охраняли.
Вдруг дверь открывается, входит мой «студент» Мансапов. Тех двоих выгнал. Вижу — нервничает.
—Ты, конечно, думаешь на меня? — начинает он разговор.— Не надо. Это команда свыше.— Показывает телеграмму.
Молчу. Он ходит по кабинету.
Лагерь я второй раз не выдержу,— после долгого молчания произношу я.
- Нет,— отвечает он.— Не лагерь. Вечное поселение... И потом, поверь, все-таки времена меняются...
Утром двое сопровождающих в штатском, корректные, воспитанные люди, повезли в Уфу. Вагон купейный, вроде бы я и не арестованный. А в соседнем купе едет Директор учительского института, в котором я преподавал. Директор возмущается:
—До чего человек распоясался. Никакой дисциплины. Завтра у него лекция, а он накануне едет в Уфу...
Когда понял, в чем дело, его как ветром сдуло.
Через некоторое время стук — подходит сопровождающий, открывает дверь. Стоит Валитов, мой бывший ученик, директор школы-интерната имени Ленина, спрашивает: «Можно поговорить с Азнабаевым?» Те: «Пожалуйста». - «По-башкирски можно?» — «Говорите».— «А денег можно дать?» — «Воля ваша, хотите — давайте». И он все деньги, что у него были с собой, отдал мне...
А жена моя, оказывается, ждала на вокзале возле «столыпинского» вагона, хотела сказать, чтоб я не беспокоился и что они приедут, как только получат адрес.
Олегу тогда было 5 лет, Земфире — 11 месяцев.
В Уфе меня сдали в комендатуру МГБ. С 23 апреля по 5 августа сидел в тюрьме. Часто допрашивали, хотя чисто формально. Следователи не скрывали, что эти допросы ничего изменить не могут, все равно отправят на вечное поселение. А в начале августа следователь объявил постановление особого совещания МГБ СССР от 25 июня 1949 года: «Азнабаева Касыма Кутлубердича за принадлежность к контрреволюционной организм ции сослать на вечное поселение в Красноярский край».
Этапом отправили в Красноярск. Ехали долго, почти две недели. Из Красноярска катером по Енисею доставили до пристани Придивная, а оттуда автобусом в село Россейка, прямо в совхозный клуб. В клубе по стенам развешан инвентарь: топоры, лопаты, вилы... «Разбирайте,— говорит начальник,— и привыкните к мысли: здесь вы будете жить, работать и здесь умрете».
Я быстро выбираю инструмент. А один профессор лет 65, все колеблется, не может выбрать. Тогда на чальник обращается к нему: «Вам помочь?» Снимает толстый тяжелый лом и подает: «Вот вам, профессор, карандашик!»
Меня и еще человек десять, учитывая высшее образование, определили в отделение совхоза, которое состояло из пустого барака, заброшенного жилого дома и землянки. Работа была не трудной: убирали картофель, морковь, косили горох...
Это, конечно, не лагерь. Только вот мошка! Люди намазывались толстым слоем дегтя — одни глаза блестели. Ходили, как арапы.
Нас предупредили: выход из условной зоны равносилен побегу — получите 25 лет каторги. Но голод не тетка, и мы ходили воровать картошку. Снабжение было очень плохое, и к тому же вода находилась в шести километрах. Ее нам возили два бывших попа. Черный и белый. Так мы их звали. Один московский — смуглый. А рязанский — совсем беленький. С московским я дружил. Выяснилось, он родился у нас в Башкирии, в Стерлитамаке. Его освободили раньше меня.
В пятьдесят девятом я был в Москве, хотел зайти к нему, но побоялся. Пуганый стал. Скажут, член партии (меня еще в 1956-м восстановили), а дружит с попом...
Тяжело приходилось, жена еще не приехала. Условия никудышные — спали на полу, на соломе, без всякой постели. С приездом Екатерины Ивановны, конечно, сразу стало легче, она же вольная. Ходила в деревню, покупала продукты. С Дорой Абрамовной Лазуркиной ходила за горохом. Лазуркина — соратница Ленина, член партии с 1902 года.
Еще один небольшой штрих. Начальником отделения, где дважды в месяц отмечались ссыльные, был Высоцкий. В его кабинете висели портреты Ленина в рамке и Сталина без рамки. Высоцкий как-то просит одного из ссыльных: «Сними рамку с портрета Ленина и вставь в нее сталинский портрет».— «А Ленина куда?» — «Да брось вот туда, в угол»,— отвечает начальник.
Эпизод, на мой взгляд, весьма символичен. Он достаточно точно характеризует время. Время, когда фигура и деяния «великого кормчего» отодвинули Ленина на второй план. А разве можно вообще ставить рядом этих деятелей?! Даже если только сравнить их отношение к своим идейным противникам.
В Уфимской тюрьме одно время я сидел с неким Майоровым, откровения которого весьма интересны в человеческом плане и ценны в историческом плане и ценны в историческом.
Майоров по аграрному вопросу всегда яростно выступал против Ленина. В оппозиционной прессе печатал статьи на экономические темы — он был профессиональным экономистом. В трудный для партии период Ленин вызвал его к себе и сказал, что своей деятельностью товарищ Майоров мешает большевикам и поэтому ему придется пожить какое-то время в Ташкенте.
Через неделю после этого разговора его переправили в Ташкент, причем в царском поезде... Во время прогулки по городу сопровождающий поинтересовался, где бы «новоприбывший» хотел жить? Майорову было все равно. «Этот дом вас устроит?» — показали ему на отличный особняк.
Через некоторое время Майоров с женой и собакой, которую они с собой захватили в поездку, вошли в дом. Там уже стояла мебель из московской квартиры!
На службу Майоров не ходил, а деньги, очень приличные, получал. По сути, получал за то, что «не мешал»; стране в трудные для нее дни. В конце концов не выдержал — попросил работы: совесть не позволяла жить на незаработанные деньги. Ему дали работу, и он стал ее выполнять за прежнюю плату.
Майоров очень гордился этой своей деятельностью — в разработке первого пятилетнего плана Узбекистана есть его немалая заслуга.
При Сталине Майорова вместе с женой Марией Спиридоновой сослали в Уфу.
Мария Спиридонова некогда была популярнейшим лидером левых эсеров. В 1906 году в Саратове он стреляла в генерал-губернатора. После мятежа левых эсеров в 1918 году от политики отошла. Но это позже не уберегло ее от сталинской карающей десницы.
Конечно, каждый ссыльный, прибывающий из центра в первую очередь стремился к Спиридоновой — личность она была неординарная, многим знакомая. Как правило, просили ее помощи в трудоустройстве. Это естественно.
И вот Спиридонову обвинили, что она в Уфе пытается сформировать эсеровскую группу для покушения на правительство республики. У Михаила Шатрова есть об этом напоминание в пьесе «Дальше, дальше, дальше!!!». Спиридонова как бы говорит о себе из тех лет:
«Последний раз была арестована в Уфе. Обвинили в подготовке покушения на правительство Башкирии. Правда, в связи с тем, что все это правительство через несколько дней тоже оказалось в соседних камерах, заменили подготовкой покушения на Ворошилова, если бы он вдруг надумал приехать в Уфу.
Наблюдая за тем, кем и как заполняются камеры, поняла, что произошел антисоветский переворот. Свидетельствовать на процессе Бухарина, что наше июльское восстание было результатом сговора с ним, отказалась. Мои коллеги по Центральному Комитету Камков и Карелин не выдержали и такие показания суду дали. В 1941 году за несколько часов до прихода немцев в Орел была расстреляна».
Вообще, по слухам (а в тюрьме у нас они разносились молниеносно: кого расстреляли, кто новенький и за что сидит, кого на воле назначили тем-то...), со Спиридоновой обращались жестоко и цинично. Она же вела себя очень стойко и якобы одному из следователей заявила: «Молокосос! Когда ты только родился, я уже была в Революции!..»
...Смотрю альбом с фотографиями. Не может не броситься в глаза: везде Касым Кутлубердич Азнабаев с напряженным лицом. Я говорю ему об этом. «Конечно»,— соглашается он. И вдруг попадается совершенно иная — смеющийся, раскованный, красивый, среди густой листвы. «Это вы?» Он подносит близко к глазам, будто желает удостовериться, он ли... «Это вы?» — переспрашиваю. «Я. В саду прошлым летом. Один газетчик щелкнул по одному весьма важному поводу». Он встает, молча и сосредоточенно роется в папках, протягивает четвертушку листа:
«Дело по обвинению гражданина Азнабаева Касыма Кутлубердича пересмотрено Президиумом Верховного суда Башкирской АССР 21 мая 1956 года Постановление от 19 августа 1940 года и постановление от 25 июня 1949 года в отношении Азнабаева К. К отменено, и дело производством прекращено».
«И все?!» — хочется одновременно прошептать и крикнуть.
— Фитюлька, да? — смеется Касым Кутлубердич.— Как это л классика: «...дорогого стоит» ... Восемнадцати лет жизни стоит.
Я спросила у Касыма Кутлубердича, какую концовку к своей публикации он считает наиболее естественной. Он начал говорить почти сразу:
— Моя судьба перекликается с судьбами миллионов. Она даже в определенном смысле типична. Вот это-то и страшно... Хорошо бы написать, что после полной реабилитации я еще был полезен, работа! в издательстве редактором, за что и получил звание заслуженного работника культуры БАССР...
Он еще что-то хочет сказать, но я вижу по его лицу, по тому, как оно меняется, достаточно и сказанного...
Во время общения со Стариком, как я его всегда называю мысленно, мне часто по ассоциации приходили на ум то одни, то другие поэтические строчки. Думаю, не случайно, ведь поэзия — это еще и концентрированная боль души. Арсений Тарковский писал: «Жизнь брала под крыло: берегла и спасала. Мне и вправду везло, только этого мало...» — вроде бы и спорные слова, и даже «из другой оперы», но они, эти слова, какой-то настойчивой мелодией преследовали меня, когда еще и еще раз я слышала голос своего Старика...
«Вот и лето прошло, словно и не бывало...» А может, жизнь и брала-таки под крыло? Ведь жив, жив остался.
«Все выдержал, и Родину свою люблю, и в народ свой верю...»
