Книги >

Юрий Михайлович КУРОЧКИН
"УРАЛЬСКИЕ НАХОДКИ"

В НАЧАЛО КНИГИ

РЕКОНСТРУКЦИЯ ОДНОЙ СУДЬБЫ

Из сотен черепков, найденных при раскопках стоянки древнего человека, археолог склеивает — реконструирует — кувшин, которым пользовались наши далекие предки. Архитекторы-реставраторы по старым чертежам, зарисовкам и обмерам воссоздают первоначальный облик исторического сооружения.

Реконструировать, восстанавливать можно и судьбы людей. И даже должно, если это касается несправедливо забытой личности.

До обидного неудачно сложилась посмертная судьба уральской писательницы Елизаветы Гадмер. Не прошло и полвека со дня ее смерти, а лишь кое-кто из литературоведов помнит, что была такая. А если посмотреть то немногое, что печаталось о ней за истекшие годы, то окажется, что все это как-то неполно, противоречиво, а порой просто путано и ошибочно. Не опубликован (да и не собран) список ее хотя бы основных произведений, а только отдельных изданий их насчитывается около двух десятков. Нет связной и более или менее полной биографии, не были известны ни место рождения писательницы, ни год и место ее кончины. Даже отчество называлось по-разному — одни величали Саввишной, другие Савельевной, третьи Савиновной...

Правда, шумный успех и громкая известность не сопутствовали Елизавете Гадмер и при жизни. Да и сама-то жизнь не баловала ее. Но современники читали и знали ее, особенно в кругах учащейся молодежи и демократически настроенной интеллигенции. Ее негромкий голос был теплым и искренним, проникнутым любовью к людям труда, к родному Уралу, ненавистью к угнетению и несправедливости, сочувствием борцам за народное счастье.

А вот забыта... И дело не в том, чтобы сейчас, спохватившись, начать многократно и многотиражно издавать и переиздавать ее произведения (хотя выпустить «изборник» следовало бы!), а в том, что­бы сохранить благодарную память об этой скромной труженице литературной нивы той глухой поры конца прошлого — начала нынешнего века, когда Урал был еще так небогат прогрессивными культурными силами. И в том, чтобы отвести писательнице заслуженное ею место в истории литературного процесса на Урале, в которой еще немало белых пятен.

К счастью, сохранилось главное, что дает возможность сделать это — ее публикации, ее книги. И хотя ни в одном из книгохранилищ страны нет полного комплекта их, но издания, отсутствующие, скажем, в Ленинской библиотеке в Москве, дополняются наличием их в других библиотеках. А по комплектам периодических изданий возможно восстановить и то, что не вошло в ее книги.

Сложнее с биографическими материалами. Личный архив писательницы так и не найден, по-видимому, безвозвратно утрачен. Но кое-что (и немало), оказывается, можно найти. И даже совсем близко. Например, в Свердловском литературном музее имени Д. Н. Мамина-Сибиряка хранится подробная автобиография (точнее, пожалуй, назвать ее воспоминаниями), написанная в начале 1930-х годов, и около двух десятков писем этого же периода, а также ряд стихов-автографов.

Есть материалы в Государственном архиве Свердловской области (в фонде В. П. Бирюкова), в отделе рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина (в фонде В. Д. Бонч-Бруевича), в Пушкинском доме АН СССР (в фонде С. А. Венгерова), в Ленинградской театральной библиотеке (в фонде драматической цензуры)... Если поискать потщательнее, так и еще кое-где найдется. Да поскорее бы поискать, пока не пропало бесследно, как это случилось в одной свердловской семье, где с давних пор лежали письма, рукописи, фотографии и книги писательницы — архив этот сгорел при пожаре.

Однако уже то, что оказалось доступным для ознакомления, позволяет изложить основные вехи жизни и творчества Гадмер, реконструировать, хотя и с пробелами, ее судьбу.

Елизавета Гадмер родилась 4 октября 1863 года далеко от Урала — в станице Лепсинской Семиреченской области (ныне районный центр Талды-Курганской области Казахской ССР), куда обстоятельства занесли ее отца-уральца в поисках дела по душе. Родившуюся в этих скитаниях дочь назвали именем матери — Елизаветой.

Ее отец был сыном известного в истории уральской горнозаводской промышленности демидовского крепостного Клементия Константиновича Ушкова, автора талантливо решенного проекта гидротехнического сооружения — знаменитой Черноисточинской водной системы и других смелых по тому времени проектов. Сыну передалась изобретательская жилка отца, пристрастие к смелым проектам и начинаниям, неугомонность натуры, но не достались его практи­ческая сметка и деловая хватка, которые помогли Клементию Ушкову стать, оставаясь крепостным, одним из богатейших людей Нижнего Тагила. Как и отец, сын тоже вечно что-то задумывал, проектировал, организовывал, но, в отличие от него, редко доводил дело до конца. Поэтому не мог долго уси­деть на одном месте, ездил по стране из конца в конец, не нажил себе ни дома, ни положения, ни достатка, размотав и то, что выделил ему отец. Пока­зательно, что все семеро детей его родились в разных краях, от Петербурга до Дальнего Востока.

Впечатляющую характеристику дала ему дочь в своей «Автобиографии»:

«Он вечно искал чего-то, куда-то стремился, рвался неудержимо и не мог найти себе точки опоры. Он никогда не мог быть спокойным. Работал ли, шел ли куда, разговаривал ли с кем - он словно спешил куда-то, боясь опоздать, так были порывисты и стремительны все его движения. Быстрый и беспокойный взгляд его всегда горел лихорадочным огнем.

Не получив никакого образования, он сам старался развить свой пытливый ум, страстно жаждавший знаний. Все науки интересовали его, с каждой хотелось ему познакомиться, хоть отчасти, по тем книгам, которые он приобретал себе, не сообразуясь со своими средствами. Но больше всего он увлекался химией и механикой. Голова его вечно была занята планами и проектами каких-то усовершенствований и изобретений, долженствующих осчастливить человечество, а попутно изобретались мелочи для домашнего обихода. Если бы он родился позднее, то, как страстный любитель и знаток азиатской природы, нашел бы свое место в экспедиции Пржевальского, а как неутомимый искатель новых изобретений, был бы хорошим сотрудником в мастерских Эдисона. Но он был один и не умел подбирать себе подходящих товарищей. В этом и заключалась главная причина его неудач.

Он совершенно не умел распознавать людей и ошибался в них на каждом шагу. Нередко сближался с негодяями, казавшимися ему честными и благо­родными людьми, и сторонился хороших людей, принимая их за негодяев.

Бесконечные неудачи в предприятиях и бесконечные разочарования в людях не убивали его энергии и уверенности, что когда-нибудь и он добьется успеха и найдет себе настоящих друзей.

Но этого не случилось. Он умер в нищете, в одиночестве, вдали от семьи... Обидно, что такой неистощимый запас энергии, духовной и физической силы погиб напрасно, бесплодно, как бесследно разносится ветром пепел исполинского сгоревшего дерева».

Остается только назвать его имя, чтобы знать, как же величать его дочь. Но это оказалось не так легко и просто. Сама писательница в одном из писем призналась: «При выдаче бессрочной паспортной книжки в 1908 году неразборчиво написанное отчество Савиновна мне заменили словом Савельевна. Так как мой отец не протестовал, когда его называли Савелием, то и я не стала протестовать. Теперь все зовут так, привыкла».

И все-таки, по-видимому, ее следует величать Саввишной. Дело в том, что у Клементия Константиновича было два сына, о которых он писал в прошении о вольной от 12 ноября 1841 года: «За каковые (заслуги.— Ю. К.)... не говоря о себе, но только детям моим, двум сыновьям, Михаилу с женой и детьми его и холостому Савве прошу от заводов дать свободу».

То же самое имя проходит по документам, выявленным тагильским краеведом С. Панкратовым, который, кстати, установил, что Савва Клементьевич был автором проектов разных теплотехнических устройств и установок — паровой машины для шахтного водоотлива, береговой паровой машины для перемещения речных грузов, машины для обработки дерева водяным паром и других.

Исследователи творчества Д. Н. Мамина-Сибиряка единодушно признают, что прототипом Михея Колобова и его сына Симона в романе «Хлеб» следует считать Клементия и Савву Ушковых. Что Мамин был знаком с дочерью Саввы — Надеждой (которая, кстати, всегда писалась Саввишной), доказывают его письма к матери. Но, как ни странно, о знакомстве с Елизаветой Саввишной, так сказать, собратом по перу, свидетельств пока не найдено.

Не рядовой оказалась и история матери. Ее прадед Петер Шротер прибыл в Златоуст из Золингена, как специалист по выделке стали. А его дочь Генриетта вышла замуж уже за швейцарца Генриха Гадмера, служившего там же домашним учителем. Из-за ранней его смерти семья осталась без средств к существованию, и Генриетта, бабушка Елизаветы Саввишны, вынуждена была служить в людях то бонной, то экономкой, а дочерей постаралась поскорее выдать замуж. Одна из них, Элиза, приглянулась заехавшему в Златоуст тагильскому кержаку Савве Ушкову и в 17 лет, не чувствуя к нему никакой привязанности, стала его женой. И начались... скитания, которые были совсем не по душе мечтательной и домовитой молодой женщине, едва вышедшей из девического возраста. «Вечные переезды, вечные лишения, болезни и смерти детей — все это было ее уделом с первых же лет ее раннего замужества»,— писала о ней потом Елизавета Саввишна.

В конце концов матери надоела эта неустроенная кочевая жизнь, и она, забрав оставшихся в живых детей, отправилась на Урал, к родственникам.

Переезд прошел тоже своеобразно, по-ушковски. Отец сконструировал и построил походный домик-возок, который можно было ставить и на телегу, и на сани, так что он служил жильем при ночлегах и длительных остановках. А их предстояло немало на пути в несколько тысяч верст.

Отправив семью, отец двинулся искать счастья в других местах.

Полгода возок Ушковых добирался до Верхнеуральска, где жил брат матери Елизаветы Саввишны. В этой семье, как бы приходя в себя после длин­ной дороги и еще более длинного периода скитаний с отцом, Ушковы прожили полтора года. И уж только тогда двинулись в Екатеринбург, где предстояло учиться старшим детям. Лизе в то время еще только шел четвертый годок.

В Екатеринбурге их приютили родственники му­жа, помогли устроиться с жильем и с хозяйством. И началась новая, не очень обеспеченная, но спокойная жизнь, по которой все они так наскучались. Этот город и стал для будущей писательницы вто­рой, но настоящей, как она считала, родиной. Здесь она прожила почти полвека.

А скитания отца продолжались: «С переездом в Екатеринбург мы как бы потеряли отца еще при его жизни. Материальной помощью от него не пользовались, видели его мало. Хотя любовь его к нам и чувствовалась, согревала наши сердца, но воспитание мы получили всецело от матери», — вспоминала Елизавета Саввишна.

Мечтательная настроенность матери передалась Лизе больше, чем ее сестрам. Еще до того, как стать гимназисткой, она начала писать стихи. К окончанию гимназии их накопилось много — пухлая тетрадь. И когда в 1879 году стала выходить первая в городе «политическая и литературная» газета «Екатеринбургская неделя», то в лице недавней гимназистки она нашла своего автора, одного из немногих местных поэтов. Так начался ее путь в литературе, длившийся более шестидесяти лет.

В 1884 году «Екатеринбургская неделя» задумала издать серию сборников стихотворений уральских поэтов и в качестве выпуска первого (впрочем, других не последовало) выдала «Стихотворения Елизаветы Ушковой» объемом 109 страниц. Стихи, во многом еще подражательные, скромные по литературным достоинствам, отмеченные печатью сентиментальности и созерцательности, иногда нотами уныния (молодая поэтесса болела в то время туберкулезом), все же привлекали к себе задушевной искренностью, сердечной теплотой, болью за окружающую несправедливость, желанием видеть мир светлым и радостным для всех людей.

В том же году Елизавета Саввишна вышла замуж и стала писаться Головой. Под этой фамилией вышел и второй сборник стихов, изданный в 1887 году к открытию Сибирско-Уральской научно-промышленной выставки в Екатеринбурге (и, кстати, удостоенный на ней похвального отзыва).

Зато почти все последующие свои сборники и отдельные публикации она подписывала уже псевдонимом Гадмер (от девичьей фамилии матери), он стал постоянным, под этим именем ее и знали читатели, как современные ей, так и последующие.

А круг читателей ширился — кроме уральских изданий Гадмер печаталась в приволжских и сибирских газетах и журналах, завязала связи со столичными издательствами. Литература стала ее профессией, ее жизнью.

Литературный труд, однако, кормил плохо, приходилось давать уроки, чтобы добавить что-то к скудному жалованью мужа. Да и не все публикации оплачивались — издатели считали, что молодой автор должен считать за честь, что его напечатали и бесплатно. Уже на склоне лет писательница с горечью вспоминала, что ей редко когда удавалось в то время получать гонорар. Даже такой солидный журнал, как «Русское богатство», ничего не заплатил ей за опубликованный стих «Бывают чудные мгновенья».

Болезненность и застенчивость не помешали мо­лодой писательнице включиться и в общественную жизнь— не одна литература заполняла ее время и мысли. В 1891-м, катастрофически неурожайном году, когда толпы голодных из деревень наводнили город в надежде прокормиться хотя бы нищенством и, не имея жилья, ютились в ужасных условиях в заброшенных сараях, а то и просто под открытым небом, Гадмер выступила в местной газете с взволно­ванным призывом облегчить положение несчастных— хотя бы открыть временное убежище для бедствующих женщин с детьми. И добилась открытия такого приюта, став его учредительницей и руководительницей. На это ушло много сил, газеты и общественность благодарно отмечали ее деятельность, столь непохожую на филантропические жесты богатых барынь.

Еще одним полезным общественным делом стало открытие Елизаветой Саввишной в декабре 1893 года общедоступной библиотеки-читальни. Единственная имевшаяся в городе частная библиотека Остроумова влачила жалкое существование и совершенно не отвечала просветительским задачам. Гадмер вложила в это дело все свои скудные средства, залезла в долги, но открыла-таки библиотеку, что явилось значительным культурным событием в жизни города. В 1895 году вышел печатный каталог «Библиотеки Е. С. Головой», свидетельствующий о серьезно продуманном подборе литературы для самообразования и для ознакомления с волнующими общество вопросами. Позднее она приняла горячее участие в организации первой в городе общественной Публичной библиотеки имени В. Г. Белинского. Судя по позднейшим каталогам Белинки, Гадмер пожертвовала в ее фонды много книг из своей библиотеки.

Примечательно, что в эти годы наиболее близкими знакомыми Елизаветы Саввишны, ее друзьями стали политические ссыльные — М. А. Колосов, А. Н. Батманов, А. В. Комаров, И. И. Годлевский (один из организаторов Уральского рабочего союза) и другие.

И не случайно, пожалуй, созерцательность, сентиментальность и унылость ее ранних стихов уступает место мотивам протеста против социальной несправедливости, гражданственному настрою тематики. Не случайными оказались и завязавшиеся тогда связи писательницы с демократическими издательствами. Если первая ее «столичная» книга («В светлую ночь») вышла в 1899 году в довольно-таки всеядном издательстве И. Д. Сытина, а вторая («Подруги. Рассказы для детей») годом позже — в издательстве М. В. Клюкина, то примерно с 1902 года ее основными издателями становятся известные своей прогрессивностью (и даже «неблагонадежностью») «Вятское товарищество» с его «Народной библиоте­кой» и издательство О. Н. Поповой, в котором печатались многие видные социал-демократы, большевики.

К революционной ситуации 1905—1907 гг. Елизавета Гадмер подошла уже с репутацией писательницы демократического направления, сочувствующей революционному движению. Не все стихотворения той поры поэтому ей удалось опубликовать, но они были известны, особенно среди учащейся молодежи, знали их и в рабочих кружках, например, на Монетке и на заводе Ятеса.

Среди опубликованных ею в 1905 году стихотво­рений показательна «Песня кузнеца» (газета «Уральская жизнь», 27 ноября 1905 г.). Сама Гадмер так рассказывала потом его историю в письме к А. А. Черданцеву: «Это стихотворение было написано под впечатлением первого митинга (в городском театре), на котором выступал оратором тов. Андрей. В этот вечер я составляла частицу публики, а мой сын — частицу боевой дружины, охранявшей ораторов». (Тогда она еще не знала, что под именем товарища Андрея выступал Я. М. Свердлов.)

Это произведение, пожалуй, лучшее из того, что появилось в уральской печати в тот год:

Стучи, мой молот, да сильней!
Не время уставать:
Железо пламени красней —
Пора его ковать!
Когда для жатвы хлеб готов,
Нельзя дремать жнецам!
Нельзя у пышущих горнов
Дремать и кузнецам!
И дружно, с песней боевой,
Мы молотами бьем:
Своей отчизне дорогой
Мы счастье все куем!
Нельзя ведь счастье нам найти,
А можно лишь сковать!
К нему заветные пути
Должны завоевать!
Ведь это сказка говорит,
Что счастье в сундуке,
В цепях закованном, лежит
На дне морском, в песке...
Пусть будет так!..
Сундук найдем!
Разроем все пески!
И цепи ржавые на нем
Собьем, и все замки!..
Рабы! Скорей идите к нам!
Мы цепи вам собьем!
И цепи рабские мы вам
В мечи перекуем!..
Стучи же, молот мой, сильней
И спящих всех буди!..
Не спи, народ!
Проснись скорей!
На помощь к нам иди!.

Всем нам более знакомо другое, ставшее хрестоматийным стихотворение Ф. Шкулева «Песня кузнеца», опубликованное позднее (в 1906 году) в центральной печати, а потому и получившее большую популярность. Не умаляя значения сходного по мотивам и по идейной направленности произведения Ф. Шкулева, следует все же отметить, что стих Гадмер появился в печати на самом гребне общего революционного подъема на Урале и, несомненно, сыграл выдающуюся агитационную роль, оставшись для нас ярким памятником эпохи.

Примечательным было и обращение Гадмер в эти годы к тираноборческой теме. Еще в 1900 году она перевела роман Джованьоли «Спартак», бывший наряду с «Оводом» Войнич, как известно, непременным спутником жизни и начальной ступенью политического самообразования не одного поколения русских революционеров. В 1901 году она переделала роман в драму (в 5 действиях и 14 картинах) и представила ее в драматическую цензуру (экземпляр этот сохранился в Ленинградской театральной библиотеке с разрешительной визой от 17 марта 1901 г.). Год спустя Московский театрально-литературный комитет Дирекции императорских театров на основании отзывов известных артистов В. П. Далматова и М. В. Дальского дал рекомендацию к ее постановке на сцене. Но императорским театрам она оказалась не по вкусу, а для провинциальной сцены — слишком сложной в постановочном отношении.

В 1903 году Гадмер удалось с помощью все того же «Вятского товарищества» издать пьесу отдельной книгой, и драма начала свою вторую жизнь — читательскую. А о том, что спрос на нее был, и немалый, свидетельствуют три ее издания (последнее в 1910 году). Между прочим, одно из изданий имелось в яснополянской библиотеке Л. Н. Толстого и, как можно узнать из описания библиотеки, сохранилось в весьма подержанном виде — значит, и там читали ее.

Естественно, захотелось узнать, не писала ли Гадмер Толстому. Оказалось — писала. В Государственном музее Л. Н. Толстого хранится ее письмо от 6 октября 1905 года. Оно довольно большое, но смысл его сводится к главному — стоит ли ей писать. И это спрашивает человек, печатающийся уже более двадцати лет!..

Очевидно (хотя это и не выражено напрямик в, письме), вопрос вызван сложной атмосферой общественно-политической обстановки в стране, приведшей две недели спустя к пресловутому «манифесту о свободах».

«Я не знаю, есть ли у меня творческий талант, но я знаю, что не писать — это для меня значит: не жить... Моя горячая любовь к человеку и ко всему живущему неудержимо влечет меня к перу... Не откажите прочесть прилагаемые книжки... есть ли у меня что-нибудь за душой, стою ли я того, чтобы люди читали написанное мной».

Больше всего ее волнует судьба любимого детища-— пьесы «Спартак». Она хотя и была издана еще; в 1903 году, но так и не увидела свет рампы. А как ей хотелось довести до сцены эту свободолюбивую пьесу о народном восстании в дни, когда и в ее родной стране назревала революционная ситуация!

«Если мой «Спартак» понравится Вам, то Вашего одобряющего слова, громко сказанного о нем, вполне достаточно, чтобы он увидел свет».

Однако ответа не последовало. События бурного октября 1905 года коснулись и Ясной Поляны - почта не доставлялась более двух недель. Да и что мог сказать автор учения о непротивлении злу насилием автору пьесы, зовущей к борьбе?!

Продолжая тираноборческую тему, Гадмер по за­данию Вятского книгоиздательского товарищества с 1904 по 1910 год перевела и обработала для «Народной библиотеки» «Дона Карлоса» и «Вильгельма Телля» Шиллера, переработала для юношества роман Н. Костомарова «Кудеяр» и «Князя Серебряного» А. Толстого. Перечень говорит сам за себя.

Драматургия вообще привлекала Гадмер. Пьесы она начала писать еще на школьной скамье. Драму «Птагмай» из жизни Древнего Египта, написанную тогда, позднее похвалил известный публицист, после­дователь Чернышевского, Н. В. Шелгунов («Умирающий писатель имел терпение прочесть все 5 действий пьесы и дать мне отзыв... Это письмо, ободрившее и окрылившее мою робкую непризнанную музу... совет не покидать пера стали для меня дорогим заветом, утешением в горькие минуты неудач», - писала Гадмер).

Следуя совету Шелгунова, она продолжала писать пьесы. В 1893 году труппа С. Г. Бабош-Королева ставила в Екатеринбурге ее драму «Сусанна». Отзывы критики на спектакль были сдержанными, и Гадмер переделала пьесу, дав ей и новое название — «Искупление». Под этим названием она неоднократ­но потом ставилась в екатеринбургском театре (а может, и в других?), а в 1896 году вышла в Екатеринбурге отдельным изданием.

В цензорском фонде Ленинградской театральной библиотеки удалось найти рукописи ее драм «Былинка» (1904), «Начинающая» (1910) и «Ундина» (1909).

Кстати, «Ундина» была задумана под впечатле­нием символистской пьесы Леонида Андреева «Жизнь человека», ущербной и пессимистической,

но пользовавшейся в те годы известностью. Сама Гадмер так вспоминала об этом: «Эта пьеса произвела на меня такое угнетающее впечатление, что я почувствовала себя после нее совершенно разбитой и больной. И мне захотелось написать пьесу противоположного характера — которая поднимала бы дух, вливала бы в него силу». Увы, в годы реакции после революции 1905—1907 гг. это было «немодным», и пьеса не дошла до сцены.

По словам Елизаветы Саввишны, она написала также пьесы «Три тысячи» и «Слепой сын», но судьба их остается неизвестной.

Несложившаяся личная жизнь, разрыв с мужем, разлука с сыном, наконец, обострившаяся давняя болезнь вынудили Гадмер в 1908 году покинуть Урал. Тяжело было покидать край, по-настоящему родной ей, но уж так сложились обстоятельства.

Своеобразным прощанием с Уралом, с местной газетой, в которой она много лет сотрудничала, с дорогими для нее воспоминаниями о пережитом, передуманном и перечувствованном в годы первой русской революции явилось напечатанное в январе 1908 года в «Уральской жизни» стихотворение «Труп» с отзвуками мотивов 1905 года. И это в период, когда подобная тематика, казалось, уже напрочь исчезла со страниц легальных газет!

Елизавета Саввишна переехала в Липецк, куда вскоре, к ее радости, прибыл и сын. Все вроде бы устроилось так, как она хотела. Однако отрыв от родной почвы лишь усилил душевное смятение. Падение общественной активности и упадок духа в среде интеллигенции в пору столыпинской реакции после поражения революции привели к наплыву в литературу мистики, декаданса, порнографии. Это было чуждо натуре Гадмер. Но мутная волна так называемых религиозно-философских исканий, которая не миновала и больших русских писателей, косну­лась и ее. Она сама признавалась потом: «Там ожидали меня еще не изведанные ранее переживания мистического характера».

Этими мотивами проникнут и первый после отъезда с Урала стихотворный сборник ее «Вечерний звон», вышедший в Липецке в 1911 году. Она продолжала еще сотрудничать с Вятским книгоиздательским товариществом, но тематика ее переводов и обработок для «Народной библиотеки» уже иная — перевод романа Уарда «Дочь египетского царя» и даже книги «Иисус Навин». Впрочем, и само издательство к тому времени заметно изменило свой профиль.

И все же уральская закваска взяла свое — Гадмер постепенно возвращается в своих произведениях к близкой ей тематике, включается и в общественную деятельность. Еще в 1909 году она приняла участие в «Уральском сборнике», составленном при содействии Д. Н. Мамина-Сибиряка писателями-уральцами. Пробует организовать в Липецке книжную торговлю просветительского профиля, ради чего завязала отношения с книгоиздательствами демократического направления, в том числе с руководимым М. Горьким «Знанием» и с большевистским издательством «Жизнь и знание» В. Д. Бонч-Бруевича. А издательства в свою очередь привлекли ее к участию в своих изданиях. Так удалось установить, что Бонч-Бруевич включил ее стихотворение в составленный им сборник для издательства «Знание» — «Избранные произведения русской поэзии» (1909). Тогда же состоялось их заочное знакомство, которое продол­жилось перепиской и в советское время.

Часть писем сохранилась в бумагах В. Д. Бонч-Бруевича. В одном из них, судя по содержанию, не первом, отправленном из Липецка 24 мая 1915 года, продолжаются переговоры о распространении книг издательства, руководимого Бонч-Бруевичем, через книжную торговлю, начатую Гадмер, об издании ее собственных произведений в том же издательстве. Она сообщает, что высылает «весь литературный материал, который хотела бы предложить», и перечисляет ранее вышедшие книги.

В письме этом между прочим интересна в ее пере­даче история одного стихотворения: «Теперь расскажу Вам историю стихотворения, которое Вы поме­стили в своем сборнике . Это было в 1905 году... Я жила тогда в Екатеринбурге. Однажды дочь моей квартирной хозяйки пришла из гимназии с таким плачем, что я поспешила узнать, в чем дело. Ее под­ругу, посаженную в тюрьму после 19 октября, на следующую ночь должны были отправить в острог, находящийся в Верхотурском уезде и пользовавшийся недоброй славой застенка. Если плакала так подруга, то можно было представить себе отчаяние матери отправляемой девушки. Я сама была страшно потрясена и решила испытать единственное имевшееся в моих руках средство, не поможет ли оно предотвратить беду. Тотчас же взялась за перо и через несколько времени уже мчалась в редакцию газеты, где я сотрудничала. Наутро стихотворение появилось в печати. Сыграло ли оно ту роль, которой я ждала от него, не знаю, но только злополучную гимназистку никуда не отправили». (Предположение не такое уж наивное, как кажется сегодня,— в те месяцы первой русской революции растерявшиеся местные власти нередко не решались «обострять положение» и шли на некоторые уступки общественному мнению.)

После некоторого перерыва, в Липецке, восстановились ее связи и с другими столичными издательствами — Семенова, Клюкина, Сытина, где выходят новые ее книги и переиздаются старые. Казалось бы, жизнь вошла в нормальную колею... Но начавшаяся война нарушила и эту жизнь и планы на будущее. К тому же болезнь сына вынудила переселиться на юг, где сестра дала им временное пристанище.

И тогда начались скитания, которые продолжа­лись уже до конца жизни. Кочевая жизнь отнюдь не способствовала творчеству. В 1915 году вышла последняя книга Елизаветы Гадмер — «Уральские легенды». Они пользовались успехом у читающей пуб­лики, особенно на Урале, перепечатывались в хресто­матиях и сборниках, но, надо честно сказать, несли в себе элементы «мистической романтики» и потому не могут быть отнесены к лучшим ее произведениям.

Жизнь между тем становилась все беднее, все неустроеннее. Не случайно, пожалуй, этот период в воспоминаниях Гадмер как бы обойден. И мы ничего больше не знаем о нем.

Лишь в 1927 году Елизавета Саввишна «нашлась» — она напомнила о себе В. Д. Бонч-Бруевичу, который в то время возглавлял издательство «Жизнь и знание». Письмо от 28 октября 1927 года говорит о том, что и в эти, далеко уже не молодые годы Гадмер не оставляла литературной работы — перечисляет написанные ею стихи, темы которых показывают новый поворот в ее творчестве, намеченный политическими стихами 1905—1907 гг.

Но опубликовала ли она эти стихи, мы не знаем. «Спешу ответить на Ваш вопрос, есть ли у меня стихи на гражданскую тему. Есть. Вот их названия: «Война и мир (поэма), Воздушный корабль (памяти лейтенанта Шмидта), Спартак (большое стихотворение). Песня кузнеца, Песня пролетария, Гимн Компартии, Интернационал, Памяти народных вождей, Первое Мая, Гимн Комсомольцев, Пионерский марш 19 октября 1905 года, Ожидание мира, Мир, Комсомольский похоронный марш (посвященный памяти Л. А. Волькенштейн, Баумана и учащихся, погибших во время уличных манифестаций 19 октября 1905 г. жертвам 9 января и всех погибших за дело народно свободы), Похоронный марш вождям борцов за свободу, Марш Красной Армии».

Это — весточка из 1927 года. А затем снова про бел в биографической канве до ранней весны 1931 го да, когда отдыхавший на юге уральский краевед, библиограф А. А. Черданцев встретил в Пятигорск Елизавету Саввишну и завязал с ней переписку.

Александр Александрович Черданцев был приме нательным человеком — из тех, кто скромно и незаметно, но преданно и самоотверженно служат Истории, собирая по крохам то, что может безвозвратно утратиться, но без чего история никогда не будет полной. В течение многих лет он настойчиво и неустанно собирал материалы о всех чем-нибудь и сколько-нибудь примечательных людях Урала. Тех, кт еще жив,— разыщет, попросит написать автобиографию, дать снимок и что-нибудь из личного архива (то и весь архив), а о тех, кого уже нет, раздобывая воспоминания, остатки архива, сохранившегося у наследников, и т. п. И собрал он так за несколько десятилетий материалы о чуть ли не двух тысяча уральцев, память о которых следовало бы сохрани для потомства.

О Гадмер Черданцев знал давно, с детства, по Екатеринбургу, где учился в те годы, когда Елизавета Саввишна еще жила там. Но сведения, собранные о ней, были скудны. И поэтому едва ли не специально устроил он себе эту южную поездку, чтобы разведать забытую писательницу.

И нашел. Благодаря этой встрече мы и получили возможность узнать об Елизавете Гадмер то, что позднее узнать уже не смогли бы — по просьбе Черданцева Елизавета Саввишна написала воспоминания («Автобиографию»), а в ее письмах, в ответ на удачно поставленные вопросы, прояснилось многое из того, что не нашло места в воспоминаниях. Присылала она Черданцеву и много своих стихов, новых и старых, опубликованных и оставшихся в рукописях.

Как видно из писем, жизнь Елизаветы Саввишны в эти годы была нелегкой — необеспеченной, бесприютной, скитальческой. Сын тяжело и безнадежно болел, в поисках подходящих по здоровью условий работы и жизни приходилось часто переезжать с места на место. Однако никогда не придававшая быту большого значения Елизавета Саввишна описывала свое положение даже с юмором. Так в письме от 14 мая 1931 года из Ольгино она сообщала о «благоустройстве» рабочего места: «...Письменный «стол» у меня очень неудобный, как и мой единственный «стул». Стулом мне служит маленький ящик с книгами, а письменным столом — два ящика небольшие, из которых один поставлен на другой... При переписке рукописей приходится черновик держать уже на коленях и нагибаться больше, чем следует. Неустойчивость всех ящиков тоже мало способствует разборчивости и красоте написанного. Но это уже вина неровного земляного пола, состоящего из повышений и понижений, напоминающих собой плоскогорья и низменности на поверхности земли. Два других «стола» и вовсе не могли бы служить мне письменным столом: один, в углу, сложенный весь из кирпичей и до полу задрапированный скатертью, слишком мал и далеко от окна, другой тоже слабо освещен и состоит из ящика и дорожной корзинки. Как видите, мебель у меня оригинальная и состоит из одних «заместителей» - ничего постоянного! Полками служат доски, положенные на кирпичи, а кроватью — дверь, покоящаяся тоже на кирпичах... Да и сама комната, где я живу, не настоящая комната, а бывшая баня. Из-за порчи котла и печи ее обратили в кладовую. Благодаря любезности пользовавшихся этой кладовой она предоставлена в мое распоряжение. И я каждый день радуюсь, что имею бесплатно такое уединенное жилье, где можно так спокойно работать... Радуюсь и тому, что прозимовала благополучно в этом холодном помещении, ни разу не болев… Но и в «худе есть добро»: беспрерывная естественная вентиляция (со всех сторон) временами доводила воздух жилища до идеальной чистоты, почти не уступавшей наружному воздуху, и несла с собой экономию времени: выходя на улицу, не нужно было надевать на себя еще что-нибудь, а ложась спать — снимать».

Но где-то весной 1933 года переписка обрывается — умер горячо любимый сын, горе увело ее с печально памятного места еще куда-то, и... следы Елизаветы Саввишны затерялись. Затерялось и все то, что осталось от ее литературного архива. До сих пор неизвестно даже время и место ее кончины...

Пробелов в судьбе Елизаветы Гадмер, как видим, еще немало. Будем надеяться, что наши литературоведы заполнят их.

ДАЛЕЕ