Книги >
Михаил Заплатин, Феликс Вибе
"Самый красивый Урал"
Весенние турниры
В конце зимы я неожиданно получил письмо охотоведа Саши.
«Предлагаю интересную охоту. Приезжайте в марте. Забросим вас на оленях опять в зимовье Нялингсуйпауль. Завеснуете там. На нетронутых токах поснимаете вволю глухарей и тетеревов. Впрочем, в этом поможет знакомый вам Юван Лаверин».
В киноредакции нашей студии тема весенних птичьих турниров вызвала интерес. И мы с помощником срочно вылетели в тайгу. На этот раз со мной был пом Юргенс.
В Няксимволе, несмотря на раннюю весну, было еще по-зимнему морозно. На горизонте мощными снегами белел Уральский хребет.
Радостной была встреча с друзьями: Юваном и Сашей.
— Пася, пася, олэн рума! (Здравствуй, дорогой друг!( манс)— с удовольствием услышал я мансийское приветствие Ювана.
В тот же день Лаверин ушел на лыжах из Няксимволя. Сказал, что будет ждать нас в своей охотничьей избушке на Висиме.
В этот приезд мы с Юргенсом вооружились телеоптикой. Везем солидный запас высокочувствительной пленки. С нами магнитофон — портативный звукозаписывающий аппарат с двумя микрофонами. Помимо съемок мы должны записать песни токующих глухарей, тетеревов и других птиц.
Предусмотрели мы и специальное снаряжение: две палатки, спальные мешки, болотные резиновые сапоги, унты, ватники, полушубки, накомарники, лыжи, ружья, патроны, радиоприемники, электрофонарики.
В тайге пробудем три месяца.
Уже двадцать четвертого марта, вечером, мы любовались северной природой. Восемь оленей на четырех нартах мчали нас по снежной глади Северной Сосьвы. Головную упряжку погонял каюр Миша — скромный, немногословный манси, с которым мы не совсем знакомы. За ним — мы с Юрой. Держа в руках длинные шесты — хореи, заправски покрикивали на бегущих оленей. Я с мальчишеским восторгом оглядывал знакомые берега реки. Чувствовал себя счастливым человеком от того, что вновь нахожусь в этих таежных краях.
К вечерней темноте немного не дотянули до цели — остановились на ночлег в ельнике вблизи речки Урайпатьи. Это в пяти километрах от избушки Нялингсуйпауль.
У нашего каюра первая забота — искать оленям корм. Копнул снег ногой — там ягеля нет. Зато много пепельных лишайников свисает с веток елей.
— Это нюси. Тоже олений корм,— объяснил Миша.
Разожгли костер-нодью. Устроили шалаш из тента и веток. Заварили крепкий чай. За костром — темнота. Небо в тучах.
Наше чаепитие неожиданно прерывается голосом из лесного мрака:
— Пася, румат!.. (Привет, Друзья! (манс.)
Мы застыли на миг с кружками в руках. Из ночной темноты, бесшумно скользя на лыжах, вышел человек. На поводке у него две собаки. Ружье через плечо, за спиной рюкзак. Перед костром пришелец сдвинул с головы капюшон малицы. И красный свет пламени озарил улыбающееся лицо.
— Догнал я вас!..
— Юван! Откуда взялся?!
— Из Нёрох бегу за вами!
— А мы думали, ты давно в избушке!
— Вы-то на оленях, а я пешком!..
Вместе с нами Юван ночует в шалаше.
Утром безоблачное небо. Яркий снег слепил глаза. Наш караван скатился с горки на белый луг при впадении речки Урайпатьи в Висим. Остановили оленей. Манси беседуют между собой. Юра жадно глотает дым сигареты. Я оглядываю живописные окрестности, любуюсь ими.
Выбежавшая из тайги небольшая Урайпатья и полноводный Висим образуют здесь просторный залив. Посредине его красуется кораблем лесистый остров. По берегам белеют березовые рощи. Стоят особняком лохматые кедры. Стройные ели «стреляют» в голубое небо своими острыми вершинами.
Еще немного по льду Висима, и мы въезжаем на высокий берег с темной еловой рощей. Нас приветствуют старые ветвистые рога сохатого, повешенные на сухом дереве. Через темный коридор в ельнике выезжаем на болото. Вдали на косогоре заснеженной крышей маячит знакомая избушка.
Олени, тяжело дыша, затаскивают нарты по крутому склону в ограду перед избой. В изнеможении ложатся на снег. И мы готовы, раскинув руки, развалиться вместе с ними в пушистой снежной перине.
— Вот и приехали в Нялингсуйпауль! — говорит хозяин зимовья и, обращаясь ко мне, напоминает: — Ты снова здесь!..
Пока мы разгружаем нарты, Юван входит в дом. Слышим — метет там пол, гремит посудой, закладывает дрова в железную печурку.
Вскоре загудела, задымила труба. Ожило пустовавшее жилище. Затащили мы в него свои пожитки и с наслаждением разлеглись на постланных оленьих шкурах.
На другой день я иду встретиться со знакомыми местами. Шагаю по тропинке, которая тянется к реке по краю бора над болотом. Трогаю рукой памятные сосны.
В глубине бора, возле старой высохшей сосны, я наткнулся на одинокое захоронение. За оградкой из тонких прутьев — низкий деревянный сруб, застланный досками. На них аккуратно сложена охапка свеженаколотых дров, лежат чайник и кружка. В стороне валяются перевернутые вверх полозьями старые нарты. К сосне прислонены охотничьи лыжи и лодочное весло.
Я догадался, что дрова наколоты с час назад Юваном. Позже в разговоре с ним поинтересовался, для чего так заботливо снабжена всем могила. Он объяснил мне:
— Наши всегда так делали — клали на могилку все, чем пользовался покойный. Из кружки пил чай — туда ее. Туда же и котелок, чайник, одежду, обувь...
— Дрова-то зачем?..
— А может, чай захочет вскипятить,— сказал Юван с улыбкой.
Я чувствовал: конечно же, не верит он в это, но обычай нарушать не хочет.
Для меня все было загадочно в этой могиле, которой, казалось бы следовало находиться не в глухой тайге, а на сельском кладбище. Выясняя подробности, я узнал, что тихий бор хранит семейную драму Лавериных — в земле под соснами лежит мать всех трех братьев
Со слов Ювана мне стала известна печальная судьба этой женщины. Имя ее — Анна Анемгурова. Она была второй женой старика Алексея Ильича Лаверина, отца братьев. В браке с ним она дала жизнь пятерым детям, в том числе Илье и Петьке. Юван же был неродным ее сыном — он от первой жены старика.
Жизнь Анны сложилась не очень счастливо. Она когда-то была женой манси Пеликова, который, прижив с ней сына Мишу, почему-то не захотел продолжать супружество и оставил жену с ребенком.
Для нас новое открытие — этот Миша и привез нас сюда на оленях. Значит, Юван Лаверин и Миша считаются братьями.
Мать Миши вышла замуж за Алексея Ильича Лаверина, когда у него от первой умершей жены, родной матери Ювана, уже было двое детей. Но сына своего Мишу она по какой-то причине не взяла в семью Лавериных. Он рос и воспитывался у своего дяди в верховьях далекой лесной речки Ворьи.
В могилу Анну угнал старинный мансийский обычай — помещать роженицу в отдельную избу — манькол. Она рожает там нередко в одиночестве, без посторонней помощи. Хорошо, если при этом окажутся женщины, которые облегчат ее страдания, помогут. А чаще бывает так, что она сама занимается ребенком при его рождении. Сама приводит себя в порядок после родов. Разжигает чувал — камин, чтобы подогреть воду. Появился дым из трубы манькола — это сигнал, что роды закончились благополучно.
Семья Лавериных жила в то время здесь, в Нялингсуйпауле. Дело было зимой. Удалилась в манькол и Анна, чтобы рожать шестого ребенка. Прошло много времени. Старик Лаверин, долго не замечая дымка из трубы, забеспокоился. В нарушение обычая вошел в теремок. Увидел жену свою мертвой, а подле нее замерзшую новорожденную девочку-крошку.
Старик любил жену. И вероятно, в ту страшную минуту в мань-коле он проклял древний мансийский обычай оставлять роженицу на произвол судьбы.
Итак, наш каюр Миша встретился здесь со своим сводным братом Юваном. Сразу после приезда он сходил к могиле матери. Кое-что поправил там. Я видел его следы на снегу.
Хиреет изба в Нялингсуйпауле. У злополучного манькола давно провалилась крыша. И хозяйственные постройки приходят в ветхость...
Юван любит этот лесной приют и по праву старшего брата проводит здесь зимние месяцы охоты. Часто остается в нем совершенно один. А сейчас, закончив промысел, он согласился помогать нам при съемке весенних птичьих турниров. Будет нашим постоянным проводником и ховарищем на все месяцы весны.
Миша провел с нами в избушке несколько дней, пока отдыхали и откармливались на тучных ягельниках олени. Но пришло время уезжать ему. Оленей надо было гнать в горы на отел.
Однажды после заката в природе наступило удивительное затишье. Деревья стояли в каком-то оцепенении. Ветви их, бывшие днем в постоянном движении, теперь замерли. В эти тихие часы и уехал от нас Миша. К далекой стене хвойного леса по болоту протянулись следы нарт.
Я проснулся от грохота дров о железо печурки — Юван загружал ее полешками, чиркал спичкой. Одет был по-походному: в малице, на ногах нярки, запорошенные снегом. Куда-то уже сходил на лыжах!..
Дрова быстро загорелись, печка загудела. Юван включил приемник. Изба огласилась веселой мелодией «С добрым утром». И среди этой бодрящей музыки Юван сказал:
— Ятри (тетерев) плясать начал. Снимать надо...
Для съемки первого тетеревиного тока решили применить «дальнобойный» объектив с фокусным расстоянием 640 мм. Устройство громоздкое, полутораметровое, но надежное. Сначала на длинной платформе монтируется сама оптика. Платформа крепится на штативе. И только потом к объективу приставляется кинокамера, которая кажется удивительно маленькой по сравнению со всем сооружением.
Во второй половине дня снесли все снаряжение на ток. Вблизи раскинули палатку. Замаскировали ветками, молодыми деревцами. Внутри палатки установили киноаппарат. Проложили кабель к токовищу, определили место для микрофона на пятачке. Все подготовили к съемке и записи звука.
Вернулись в избушку. Легли пораньше спать. Но не до сна было нам перед первым выходом на тетеревиный ток. Юван ворочался, кряхтел. А я часто зажигал электрический фонарик, смотрел на наручные часы.
Наконец в темноте раздался голос Ювана:
— Пойдем, наверно?..
Заскрипели нары. Керосиновая лампа осветила хижину. Оборвался храп Юры.
Вскоре вышли из зимовья. Нас обдало морозцем. Звезды мерцали на мрачном небе. Зловещей тишиной настораживала тайга. Привязали собак, каждую у своей конуры: на току им быть не полагается. Лыж не надели: снег подмерз и держит. А вернемся мы рано утром, наст еще не успеет подтаять.
Направились в непроглядную тьму леса. Тайга спала. Хрустел под ногами крепкий наст. Светлые пятна фонариков бегали по снегу, по стволам деревьев, по спинам идущих Ювана и Юры. А за лесом, поблескивая, крался тоненький серпик луны.
На одном из бугров среди бора присели отдохнуть.
Ночью в лесу царит мир силуэтов. Разговаривая с Юрой и с Юваном, я не вижу их лиц. Передо мной только контуры человека. Так же, как и все кругом — деревья, ветви, коряги, пни,— одни очертания.
В темноте миновали болото. Вышли к скрадке. Юван шепотом сказал:
— Медведи не забрались ли? — и, подняв полог палатки, шутливо скомандовал: — Подъем, ребята!..
Наш киносъемочный агрегат стоял нацеленным на токовище. Привели его в готовность. В ожидании рассвета вдали от палатки разожгли костер. Нарубили еловых ветвей, устлали ими ложе для короткого отдыха.
У зимнего костра один бок подгорает, другой стынет. Только задремлешь — надо поворачиваться. Наконец махнешь рукой на сон, сядешь возле огня, нальешь кружку крепкого горячего чая. Смотришь — товарищи зашевелились, последовали твоему примеру.
Кто-то взвыл громко в лесу. Потом завизжал пронзительно. Мы насторожились. Каждый высказал свое предположение.
Юра: «Волки воют!..»
Я: «Наверно, филин поймал зайца!..»
Юван: «Медведь с медведицей гуляет!..»
И тут за палаткой выстрелом раздалось: «Чуффыы...»
— Тссс! — погрозил нам Юван и показал вверх по стволам.
На вершинах сосен слабыми силуэтами рисовались только что усевшиеся тетерева. Над нашим костром прозвучало громкое «Куррр!» Мы сидели неподвижно, пока птицы не слетели с деревьев на болото.
Крадучись, я приблизился к палатке. Включил магнитофон. Приник к окуляру кинокамеры.
На поляну с громким криком опустились еще три черныша. Один уселся на низкую сушину, два других с шипеньем начали гоняться друг за другом. У птиц были набухшие красные брови, лирообразные хвосты, развернутые веером.
Следом за мной к палатке тихо подкрались товарищи. Юван с улыбкой смотрит в щель. Зову пальцем Юргенса, показываю ему на окуляр: «Смотри!» Он долго прилаживается к визиру. Наконец видит в аппарате крупное изображение тетерева, произносит: «О-о!..»
Продолжаю нацеливать объектив на птиц. Снимаю время от времени и любуюсь удивительным тетеревиным сабантуем. На болоте начиналась схватка. Громко разносились по тайге выкрики птиц. То по-змеиному устрашающее «чуффыы!» прокатится по лесу. То вдруг кто-то из ярых певунов загорланит: «Кококарра!..»
Потом все тетерева замолкнут разом. Наступит короткая пауза, после которой птицы тихо начнут свое монотонное бормотанье. Все болото загудит от этого звука. Постепенно усиливаясь и нарастая, это «клокотанье» снова начнет прорываться выкриками и шипеньем. И так беспрестанно.
С чуфыканьем и резкими выкриками косачи наскакивали друг на друга. Разбегались в стороны, чтобы вновь сойтись в схватке. Каждый старался клюнуть другого или, высоко взмыв, ударить лапами. При этом перья летели в стороны.
Я выглядываю в щелку. За громоздкой трубой объектива вижу: тетерки слетели с деревьев на землю и приблизились к дерущимся косачам. Самцы сразу переменили тактику. Теперь они уже не дрались, а каждый из них в одиночку демонстрировал свою неотразимость. Подпрыгивал на одном месте, выкрикивал замысловатые «словечки» или, взлетев, тут же садился. Косачи изображали искусных танцоров. Тетерки одобрительно покеркивали.
Один из тетеревов прочно занял позицию возле микрофона. Никуда не отходил от него и никого не подпускал близко. Опустив голову до земли, он подбегал к микрофону, неожиданно выпрямлялся, издавал восторженный крик и подпрыгивал. Снова наклонялся к земле, отходил в сторону, бормотал что-то себе под нос, возвращался опять к микрофону. И все повторялось сначала: подпрыгивание, выкрик, бормотание. Солист!..
Прибор для записи звука явно заинтриговал черныша, и он совсем позабыл про драку!
Но жужжание кинокамеры начало настораживать косачей. Они опустили хвосты и, подняв высоко головы, стали прислушиваться. Не могли понять, откуда исходят загадочные звуки. Теперь я старался включать аппарат только в минуты самых яростных схваток, когда птицы горланили и не слышали стрекота механизма.
К полному рассвету тетерева стали менее активными. При малейшем шуме прекращали токовать. Неосторожно резкое движение объективом, и... птиц как смыло. Едва успел заснять их стремительный отлет.
— Как хорошо ятри дрался! — с восхищением сказал Юван.— Ты заснял?..
— Заснял!..
Мы уносили в рюкзаках бесценные кинотрофеи. Слипались глаза,, тяжело ступали ноги. Но когда удача — усталость нипочем!
Апрельское солнце пригрело землю. Последний раз всплакнула капелью зима. В тайге почти совсем не осталось снега. Только скованный льдом Висим еще охранял зиму. Ярко белел сквозь ветви деревьев его снежный покров.
У Ювана новая забота:
— Лодку надо строить. Скоро лед пойдет...
И застучал охотник топором на берегу по утрам. Вырубил шпангоуты из корней елей. Стругал доски от старой разбитой лодки. Из смолистых коряг гнал на костре саран-ox, древесную смолу.
Весна здесь кажется нам необыкновенной. По утрам — золотистые рассветы, вечерами — фантастические закаты, а ночью — таинственное затишье тайги. И эти картины природы остаются у нас на пленке. Тетеревиные свадьбы мы только что отсняли. А впереди нас ждут глухариные турниры, еще более загадочные!
Как-то вечером я отправился на берег Висима. К той еловой опушке, где Юван сооружал лодку. Нес с собой магнитофон — записать лесные звуки.
Осторожно выглянул из-за деревьев на реку. Там образовалась небольшая полынья — лед раздвинулся, обнажил воду. Что-то черное метнулось со льда в полынью. Я затаился. Через минуту из воды показалась маленькая головка животного с рыбиной в пасти. Оно ловко взобралось на льдину. Я увидел узкое тело с длинным хвостом. Это была выдра. Зверь принялся расправляться с добычей. Сожрал ее быстро и Начисто. Облизнулся, снова плюхнулся в полынью. И опять всплыл с рыбиной в зубах.
Я вошел в темную чащу леса. За моей спиной кто-то пронзительно засвистел. Это же голос моего любимого объекта киноохоты — рябчика!
Ищу свистуна. Не шелохнусь. В левой вытянутой руке — микрофон, правая — на переключателе. На деревьях надо мной птицы нет. Значит, где-то на земле. Шарю взглядом по лесному валежнику. Наконец с радостью замечаю под маленькой елочкой серый рябенький комочек.
Сидит птаха, нахохлилась, раздулась, как шар. Головку вобрала в себя. По черному пятну под клювом узнаю рябка-самчика. Притаился, недвижим, а глазок-бусинка смотрит на меня, не моргнет.
Знаю я эту особенность рябчиков — затаиваться, делать каменную позу, а затем взлететь перед самым носом! Замечаю, как медленно-медленно, едва заметно птица поворачивает головку. Так медленно, что глазом этого не обнаружишь. Лишь через минуту-другую выясняется, что головка рябчика повернулась.
Стою долго. Уже и рука затекла. Рассчитываю на то, что свистун снова подаст голос. А он и не думает! Мне такая молчаливая борьба начинает надоедать. Размышляю: «Кто из нас окажется терпеливее?» Чувствую, что сдам, наверно, все-таки я.
Измеряю на глаз расстояние, которое разделяет нас с молчуном. Один, два, три... Кажется, шесть... Всего шесть метров! Как жаль, что не взял я кинокамеру с телеобъективом!
Тем временем откуда-то налетели мелкие пичуги-поползни и устроили над моей головой отчаянный пересвист. Рябчик, используя этот момент, осторожно приподнялся на лапках и тихо отошел в сторону. Видно, убедился, что я не опасен. Стал клевать что-то на земле. Проголодался!
Я свернул микрофон и сделал энергичный шаг. Рябчик испуганно отбежал и скрылся в ельнике. Было в самый раз сбегать в зимовье за кинокамерой. И прихватить охотничий манок, который облегчит поиски птиц.
Юргенс согласился участвовать в киноохоте. Мы взяли аппарат со штативом, телеобъектив и запас кассет с пленкой. В густом прибрежном ельнике приготовились к съемке.
— Слушай! Сейчас будут откликаться рябки! — сказал я помощнику.
Начал свистеть манком. Подражал, как мог, птицам. Свистну — прислушаюсь. Еще раз свистну. Где-то далеко рябчик повторил мой звук.
— Слышал?..
Я еще раз позвал рябка. Теперь он откликнулся ближе.
— Бежит! Подключай аккумулятор!..
Следим, где появится рябчик. И вот заметили: бежит по земле самчик с черным пятном под клювом. Увидел нас, взлетел на дерево. Я в это время свистнул манком. Он тоже пересвистел с упоением. При этом распустил веером хвост и запрокинул назад головку.
Бегал петушок по ветке, крутил головкой, искал своего мнимого соперника. Летал вокруг нас, садился то на одно дерево, то на другое. Едва успевал я орудовать длинным объективом, ловить птицу в кадр и быстро наводить на фокус.
Не найдя соперника, смельчак-рябчик улетал. Но при моих призывных свистках через полминуты возвращался вновь. И все начиналось сначала: веером хвост, нетерпеливое желание схватиться с соперником.
И все же рябку надоело бесполезно прилетать — улетать. Сначала он стал неохотно откликаться на мой зов. Потом и совсем не вернулся: разоблачил обман.
Был теплый вечер, когда мы, нагруженные аппаратурой, шли на известный Ювану глухариный ток. Новым серебряным рублем поблескивала на небе луна и переглядывалась с заходящим солнцем. Дневное светило на одном краю небосвода, ночное — на другом.
— Погода стала хорошей,— заметил охотник.
На ток пришли в сумерках.
— Тут мансин-ким. Глухарь тут и токует,— показал на кедрач Юван.
Мы с Юргенсом оглядели место. Сырая тайга кругом. Только на буграх высокие кедры метлой вздымают к небу свои ветви. Густые заросли багульника расстилаются под ними. На одном из бугров облюбовали мшистую полянку для ночлега. Костер-нодья, тент от ветра и дождя — все, как полагается в лесу. Присели у костра, покурили, поговорили...
Юван предложил мне:
— Пойдем посмотрим, может, какой глухарь прилетел...
Юра остался возле огня. Мы с Юваном сделали большой круг по вечерней тайге. Но глухарей не увидели. Тайга казалась мертвой. Над ней гигантским пожаром полыхал закат.
Однако Юрий встретил нас сообщением:
— Я слыхал хлопанье крыльев вон там,— он показал туда, откуда мы только что пришли.
— Это мансин прилетел! — оживился Юван.— Он на дереве будет спать. Рано утром затокует... Долго сидели у костра.
Наступила полночь. Пытались поспать немного. У Ювана с Юрой это получилось. Я же не мог уснуть в ожидании первого в моей жизни глухариного тока. Весенний ночной воздух был напоен пьянящим ароматом багульника и тонким, едва уловимым запахом кедровой хвои. Луна блистала через мохнатые вершины живых кедров и затейливые размахи ветвей сухостоя. То ли скопище оленьих рогов развесил кто-то на мертвых деревьях, то ли застыли там в дикой пляске лесные духи...
Не спится. Я все время поглядываю на север. Там слабо высветляется край неба. Прислушиваюсь к ночной тишине. Ее нарушает только легкий треск сучьев в костре. Чудится мне, что такими же звуками тайга откликается нашему огнищу.
Сбрасываю с себя полушубок. Напрягаю слух. Проснулся Юван и тоже прислушивается. Спрашивает меня шепотом:
— Зачем не спишь?..
— Кажется, начал токовать...
Прислушиваемся оба. Глухое и слабое «тэк-тэк» долетело до моих ушей.
— Токует! — едва не закричал я. Юван встрепенулся:
— Это он! Который вчера прилетел... Мансин молчит — ты стой. Когда затокует — иди...
Осторожно ухожу с аппаратом в лесной мрак. Еще темно в тайге. Только вершины кедров слегка просматриваются на светлеющем небе. Стою, прижавшись к дереву, прислушиваюсь. Жду, когда «заточит» глухарь, чтобы сделать три-четыре энергичных шага вперед.
Подхожу ближе. Кажется, уже довольно. Останавливаюсь, ищу певуна. Он где-то над головой. Ищу и не нахожу. Как мучительны эти секунды!..
Вот он! Ошеломляюще первое впечатление. На вершине высохшего кедра, по которому я не раз скользил взглядом, сидел черный гигант. Я замер и залюбовался.
Царь-птица! Развернут веером хвост. Длинная шея. Торчит бородка под клювом. На всю жизнь запомнился мне этот гордый силуэт.
Вытянутую шею глухаря трудно было отличить от вздернутых вверх мертвых сучьев кедра. Силуэт птицы как бы повторял экспрессию ветвей сухого дерева. Тишина леса, едва слышные звуки, и словно в мольбе поднятые к небу сухие «лапы»...
Глухарь почему-то долго не «точит», а только издает редкий и тихий звук «тэк-тэк». Я затаился за деревом. Готов даже не дышать, чтобы только он не увидел меня. А сердце что выделывает в груди! Кажется, вырвется наружу.
Боюсь одного: замолчит солист, улетит... Надо торопиться заснять первый кадр. Пока глухарь «тэкает», я незаметным движением перемещаюсь к удобной для съемки позиции. Как кошка, бесшумно передвигаю ногами.
Подкрадываюсь так близко, что можно снимать. Поднимаю кинокамеру, прицеливаюсь. Но глухарь, сидевший до этого каменным изваянием, взмахивает крыльями и улетает. Я с отчаянием опускаю аппарат. Какие-то секунды не могу прийти в себя: упустил такой кадр!
Но до моего слуха сразу же доносятся частые хлопки крыльев: сел па ближайший кедр! Слышу: начал «точить». Под эти звуки делаю три-четыре метровых прыжка. Стараюсь прятаться за стволами. На мое счастье, глухарь теперь «точит» часто. Вскоре я оказываюсь вблизи того кедра, на котором сидит птица.
Включаю кинокамеру и вместе с ней выглядываю из-за дерева. В окуляре вижу: глухарь ходит по ветке, распушив веером хвост. То наклонит голову, то гордо вскинет ее, вытянув шею вверх. Грудь выпячена. И смешно, как у неряшливого старика, топорщится взлохмаченная бородка...
Увлеченный съемкой, я не заметил, как просветлело в лесу. Молчавшая до этого тайга вдруг пробудилась десятками птичьих голосов. Забормотали тетерева в разных концах. Защебетали мелкие пичуги. Прокаркала ворона. Дятел огласил лес своей частой дробью. Проснулось все пернатое население.
От всего этого глухарь насторожился, перестал «точить». Издавал теперь только редкое «тэк-тэк». Вскоре замолк совсем. Я видел, как медленно сворачивался и опускался его хвост-веер, как исчезала бородка. И куда девалась вся красота!
Он еще долго прислушивался к лесному гомону. Не нравился ему этот содом! Как было вольготно на рассвете! Он слышал каждый шорох. Вся тайга принадлежала ему. А теперь эти шумные соседи!..
Неожиданно взмахнув крыльями, глухарь слетел с кедра.
...А в лагере нашем царила сонная идиллия. Я осторожно присел у потухшего костра, задумался. Приятная усталость, чувство удовлетворения. Состояние было таким, словно я в это утро сделал величайшее открытие.
Подбросил сучьев в костер. Проснулся Юван. Смотрит на меня заспанными глазами.
— Где мансин?..
Я улыбаюсь:
— Улетел на Урайпатью собирать галечки. Вам привет передавал...
Лодка у Ювана совсем готова. Терпеливо ждем ледохода, чтобы после него поплыть вверх по Висиму на новый глухариный ток. А лед уже потемнел, раскололся и, кажется, вот-вот хлынет вниз по реке Нам казалось, что когда тронется лед — загудит, застонет тайга, льдины своими холодными зубами заскрежещут о берега. Но ничего грандиозного не произошло.
Накануне Первого мая, вечером, когда солнце рубиновым диском садилось за шпили далекого леса, таежная природа замерла в торжественной тишине.
Утром вышли на берег Висима, а на реке чисто — весь лед ушел за одну ночь. Поздравили друг друга с праздником, стол накрыли, как подобает в таких случаях. А к вечеру собрали аппаратуру и снаряжение, чтобы перебазироваться к новому току.
Юван скрепил вместе две лодки — новую со старой маленькой калданкой. Получился катамаран, который мы загрузили до предела. С помощью кормового весла Лаверин один поднимал лодки вверх по реке. Мы же с Юргенсом порожняком пробирались по берегу. Шли через завалы, сквозь таежную чащу, по болотам и звериным тропам.
Съемочную базу соорудили выше устья речки Саликольи. Наш дом — четырехместная палатка — вместил все кинохозяйство и нас самих.
Ювану не терпится взглянуть на ток в этот же вечер:
— Пойдем смотреть, сколько глухарей токует...
Этот мансинким находился в трех километрах от берега Висима. Сначала надо было пройти большое болотистое пространство с чахлой тайгой. Потом миновать два массива кедрового сухостоя, перейти лесной ручеек. И на маленьком пригорке, со всех сторон окруженном топями, увидишь арену тока — бугорок, плотно утрамбованный лапками глухарей.
К току мы подошли в предночную тихую пору. Но тишины в лесу не было. Отовсюду слышалось громкое квохтанье копалух и затаенное тэканье глухарей.
На главной арене шумели крыльями драчливые самцы. Здесь происходили решающие схватки пернатых бойцов. Юван восхищенно прошептал:
— Вот это хороший мансин-ким! Завтра рано сюда придем...
На другой день мы проспали. Уже рассветало. Быстро одеваясь, проводник ворчал:
— Надо палатку на ток ставить. И там жить!..
Торопливо пошли в тайгу. Понесли аппаратуру, палатку, оленьи шкуры, спальные мешки. На току будет наше с Юваном ночное обиталище. Базой остается берег Висима, где хозяйничать придется Юргенсу.
Юван долго изучал место тока. Поднимал глухариный помет, рассматривал его, разминал в руках. Помет был свежим, и Лаверин предложил выбрать место для скрадки.
— Палатку надо ставить там,— показал он на ельник в десяти-двадцати метрах от пятачка.
— Так близко?!
— Видишь, другого места для шалаша нету!
Закипела у нас работа — стали рубить колья, сучья, ветки. В ельнике растянули двухместную палатку, заставили ее деревьями и закидали ветками-лапником. Внутри на штативе установили кинокамеру. Под ней разостлали шкуры, спальные мешки. Смонтировали магнитофон, от скрадки к пятачку протянули кабель для микрофона.
Укрытие готово. Тщательно замаскировано. Юван говорит, будет незаметно для птиц.
Возвратились на базу к реке.
У нас теперь два дома. Поздний вечер, ночь и раннее утро мы с Юваном будем проводить на току, а днем — отсыпаться на берегу Висима. Юра по утрам будет встречать нас завтраком. Ему на берегу жить не скучно: с ним две собаки на привязи.
В этот вечер на току почему-то было тихо. Мы бесшумно подкрались к палатке. Сели на лежащее поблизости дерево, затаились.
— Почему не слышно глухарей? — спросил я проводника.
— Может, рано. Или испугались шалаша,— шепнул Юван, но неожиданно толкнул меня локтем: — Вон сидит, видишь?!
Едва можно было различить силуэт большой птицы на сухом кедре. Опущен лопатой хвост, втянута шея, ни малейшего движения — глухарь сливался с ветвями мертвого дерева.
Послышались хлопки крыльев.
— Ишо один пришел! — обрадовался Лаверин. В стороне прохлопала крыльями другая птица.
— Раз, два, три,— шептал Юван, загибая пальцы.— Слетаются! Дремать будут до рассвета. Нам тоже поспать маленько надо...
В палатке спать тесно. Ножки штатива у головы, горка кассет, приготовленная оптика, магнитофон — нельзя повернуться! Да и до сна ли, когда рядом — глухари!
И все же сон взял свое. Но был он коротким, тревожным. Проснулся я от прикосновения руки Ювана. И сразу услышал громкое глухариное «точение» возле палатки. Сон пропал моментально.
— Токует! — шепотом произнес охотник.
Первый взгляд на отверстие, в которое «смотрит» объектив кинокамеры. Там уже светлеет. Тянусь с электрическим фонариком к «Репортеру», включаю запись. Стрелка сильно вздрагивает и заходит за пределы шкалы. Значит, глухарь близко у микрофона.
Юван следит за моими движениями и шепчет:
— Пока темно, пускай этот аппарат работает...
Не терпится мне взглянуть на загадочного солиста. Освобождаюсь от спального мешка. Осторожно встаю и смотрю в съемочное окно палатки. В лесу полумрак. Лишь белеет микрофон на пятачке. Там взад-вперед расхаживает петух-громадина с полукруглым хвостом. Самозабвенно поет свою тихую, странную песнь.
Не могу оторваться от зрелища. Не верю, что недоступная, таинственная птица — передо мной, рядом. Я различаю каждое ее перышко вижу блестящий глаз.
Глухарь сначала постоит, издавая звук «тэк-тэк-тэк». Потом, потрясая головой, «заточит», «зашелестит» и начнет энергично прохаживаться по току.
Стараюсь вникнуть в загадочную песнь. Долго ищу сравнение и кажется, нахожу. Это шелест листвы, тихое шипение сырых дров в костре, треск сучка. Первая половина песни особенно напоминает звук падающей капли в пустую посудину. Глухарь долго и соразмерно издает этот звук. Как бы настраивается. В это время он очень насторожен, чуток. Все видит, все слышит. Он проверяет — нет ли опасности вокруг.
«Оттэкав», птица отключается от всего. Закрывает глаза белой перепонкой, поднимает голову вверх, начинает трясти шеей, шевелить клювом — с самозабвением «шелестит», «точит». Это «точение» действительно напоминает звук при точке топора. Но мне оно напоминает и другое — шум осиновой листвы при порывистом ветре.
Закончив песню, глухарь прислушивается. В эту паузу до моего слуха доносится токование других глухарей. Наш герой не один! Услышав компаньонов, он снова начинает свое «тэканье». Цикл повторяется опять и опять...
Пока я наблюдал за птицей, заметно посветлело. Выключил магнитофон. Приложился к окуляру кинокамеры. Сердце мое учащенно забилось: через телеобъектив я увидел очень крупное изображение царя крылатых тайги! .
И тут произошло удивительное. По сторонам послышались хлопки крыльев и квохтанье глухарок. Вскоре три рябенькие курицы опустились на пятачок к нашему герою. Я включил магнитофон и кинокамеру.
Юван вылез из спального мешка, потянулся смотреть в щель.
— Смотри! Копалухи дерутся! — с детским восторгом прошептал он.
На току происходила сцена, вызывающая и восторг и смех. С при летом самок глухарь еще больше вошел в азарт. Стал токовать без пер: дышки, захлебываясь. Ходил кругом, не обращал внимания на копалух. А они неотступно следовали за ним по пятам. Тихо стонали и покори припадали к земле, когда краснобровый «хан» проходил мимо.
Как только он отходил от глухарок, они дрались между собой. Кричали громко, душераздирающе, клевали друг дружку — отстаивал право быть супругой важного «вельможи». Но он, как восточный повелитель в окружении гарема, не удостаивал своей милостью дам, с упоением «тэкал» и шелестел.
— Мансин-то какой! — шептал Юван и зажимал рот от смеха глухарки слетелись к этому черному петуху потому, что покори он их сердца своим видом и песней. А ведь кругом были слышны голоса других самцов! Но этот был особенным красавцем. Веером хвост, концами крыльев чертит по земле, белый орлиный клюв, красная бровь над глазом, шея отливает вороненой сталью...
Едва успеваю перезаряжать кассеты на кинокамере и менять катушки у магнитофона. Для обоих аппаратов не жалею пленки: то, что происходит сейчас перед глазами, бывает раз в жизни!
Тихо стрекочет аппарат. Глухарь перестал токовать. Прислушивается к странному шуму. Я боюсь — улетит сейчас! Но петух не опускает хвоста, как обычно делает перед взлетом. Медленно поворачивается в нашу сторону и направляется к палатке.
Слышу за спиной шепот Ювана:
— Он думает, тут другой глухарь токует...
Затаились, почти не дышим. Я слышу, как стучит мое сердце и пульсирует кровь в висках.
Что же произойдет сейчас?.. Не успеваю переводить фокус на идущую к нам птицу. Она уже заполнила хвостом-веером весь кадр, но продолжает приближаться.
Кончилась пленка в кассете. Кинокамера при этом издала характерный визжащий звук. Глухарь остановился, поворачивает головой, смотрит на объектив то одним, то другим глазом. До птицы всего три метра!
Волнуюсь при смене кассет: лишь бы не улетел! Но глухарь стоит. «Подожди, дорогой, подожди!» — говорю про себя, пока занимаюсь перезарядкой.
Снова стрекочет аппарат. Глухарь нагнул шею к земле и, быстро вскинув голову вверх, издал при этом странный звук «кхе-кхеу». Словно откашлялся. Такого мне не приходилось слышать. Значит, помимо своей знаменитой двухколенной мелодии глухарь издает еще и этот загадочный звук!
Юван тянется к моему уху:
— Так он кричит, когда драться хочет!..
Странные поклоны со вскидыванием головы повторялись. Кхе-кхеу... Кхе-кхеу... Глухарь явно вызывал на поединок своего соперника, находящегося, по его убеждению, в скрадке.
Вдруг наш черный бородач сорвался с места и быстро побежал в сторону от палатки. Мчался с высоко поднятой головой, как заправский спортсмен, мастерски перепрыгивал через поваленные деревья, лавировал между стволами кедров. Вот он резко остановился. Тут же в кадр вбежал другой бородач с распущенным хвостом. И оба они, кланяясь друг Другу, стали охрипшими голосами издавать «кхе-кхеу».
В густых зарослях багульника мне не видны головы соперников: они низко опущены. Вижу только два подвижных веера-хвоста. Но внезапно оба глухаря подпрыгнули, шумно ударили друг друга крыльями и снова опустились в багульник.
Поединок продолжался недолго и закончился в пользу нашего «артиста». Соперник не выдержал его натиска, улетел. Хозяин пятачка бравым победителем с песней вернулся к ожидающим его самкам.
Утреннего солнца еще не видно. Только кроны высоких кедров засветились бледной позолотой. Пернатая мелюзга тайги уже зачирикала неугомонно. И от этого смутились глухарки. Насторожился черный красавец.
А когда луч солнца добрался до пятачка, заметно поубавился пыл нашего героя. Рябенькие самочки, не добившись взаимности, одна за другой покинули ток. «Кавалер», оставшись в одиночестве, стал более осторожен. Но продолжал вести свою мелодию. И как только улавливал шум кинокамеры, сразу прерывал песню. Медленно переступая с лапки на лапку, постепенно уходил с бугра. И вскоре скрылся в глубине тайги.
Еще долго слышали мы таинственный напев — древнюю глухариную песнь о торжестве любви и жизни.
