Книги >
Михаил Заплатин, Феликс Вибе
"Самый красивый Урал"
Очень злая пчела
Все знают выражение: «заниматься бортничеством». Все, кто учил в школе историю, слышали это выражение, читали его в учебнике, зазубривали наизусть, возможно, даже употребляли в ответе на уроке и получали неплохую отметку. Занимались бортничеством. В Башкирии, например, бортничеством занимались где-то с IX века...
А вот что это значит? Что именно? Бьюсь об заклад, что половина людей, хорошо знающих само это выражение, не имеют ясного представления о его действительном смысле. Нарочно спросил знакомую девочку, семиклассницу:
- Лена, что такое: занимались бортничеством?
- Бортничеством?
- Да. Ты слышала такое выражение?
- Конечно.
- А что это такое?
- Что? Ну, что-то древнее.
- А точнее?
Точнее она не знала. Изучать изучала, а знать не знала! (Это тот же эффект, о котором я уже говорил однажды: многолетнее невнимание к соседскому двору, скрытому от нас забором...)
Когда мы говорим о разведении пчел, глазам сразу же рисуется улей, этот игрушечный домик, над которым вьются «мохнатые труженицы», как любят называть пчел в радиопередачах. Но люди не сразу при думали удобный и для пчел, и для себя улей. Древнее пчеловодство началось с борти. Борть — это, по сути дела, дупло в большом дереве, в кото ром поселились пчелы.
Поначалу, очевидно, просто нашли в лесу дупло с диким медом. Разорили его. Потом догадались: зачем зорить? Ведь можно каждый год собирать дань с мохнатых тружениц! Стали люди вести дело культурно: забирали не весь мед, а только часть, чтобы пчелы зимой не умерли от голода. То отверстие, через которое черпали мед, тщательно закрывали от дятлов и куниц. На дерево вешали обрубок бревна на цепи, чтобы забравшийся сюда медведь затеял с ним возню, а до меда не добрался. А еще лучше — шлепнулся бы вниз, где его ждали специально заостренные осиновые колья. (У того же академика Ивана Лепехина есть рисунок, запечатлевший бортевое дерево в Башкирии. Это настоящая смертоубийственная ловушка для медведей. Просто страшно смотреть на острия коварных кольев, словно в ожидании добычи окружающих основание дерева...)
Бортевое дерево, кормившее людей замечательно вкусным продуктом, стало передаваться из поколения в поколение. В Башкирии и сейчас много таких деревьев, возраст которых — столетия, и сегодняшние их владельцы знают только, что они унаследовали их от своих дедов и прадедов.
Залезть на дерево пчеловоду не составляет ни малейшего труда. Опоясав ствол ремнем и зная на нем каждый сучок и каждую зарубку, он поднимается к борти в мгновение ока. Собственно говоря, надобность в этом возникает раза два в год: весной, когда надо проверить состояние пчелиной семьи, и осенью, когда берут мед.
Вот все это и называется — заниматься бортничеством...
Считается, что в России бортничество было наиболее развито до Петра Первого. Затем оно сильно пошло на убыль из-за развития пасек. Пасека и улей были, конечно, методом пчеловодства более, как говорим мы теперь, прогрессивным. Вот прогресс и победил. Борть стала фактом истории.
Но в Башкирии, а точнее в Бурзянском ее районе, каким-то непостижимым для нас образом бортничество сохранилось, не умерло до наших дней. Живая история! Заповедник бережно охраняет примерно 150 бортей с пчелиными семьями, родословная которых — в глубочайшем прошлом.
Причем бурзянская пчела, может быть, в силу расположенности в горных обособленных районах Башкирии, сохранила в беспримесной чистоте свою породу, свою расу. А это, как можно понять, очень важно в селекционной работе. Таким образом, ценность этих 150 заповедных бортей еще более возрастает. Каждый день в лесу под гудение тысяч пчел они нагляднейшим образом расшифровывают нам школьное и историческое понятие — занимались бортничеством. Так было здесь и двести лет назад (Иван Лепехин, 1772 год: «Редко было можно видеть густую и гладкую сосну, около которых бы не журчали толпы медоносных пчел»), так было и тысячу...
Я полностью оставляю в стороне научную сторону дела. Я оставляю ее в распоряжении Ивния Вахитовича, главного здесь специалиста по пчелам. Он ведет работу, называющуюся «Изучение экстерьерных и хозяйственно полезных признаков бортевых пчел Башкирского заповедника». Ему, таким образом, и карты в руки. Я же хочу засвидетельствовать только одно: бурзянская пчела очень злая. Об этом меня сразу предупредил Ивний Вахитович, еще когда мы с ним разговаривали теоретически, и это я почувствовал всеми фибрами души, когда нас на пасеке «Капова пещера» нарядили в белые халаты и защитные сетки, чтобы мы познали на практике, что такое пчеловодство и как непросто добывается мед. Мы с моим другом Вадимом сами накануне, подчиняясь исследовательскому инстинкту, напросились на это, но сейчас, содрогаясь, готовы были кричать:
— Нет! Нет!
Но было уже поздно. Мы стояли среди ульев, и желательно было не шуметь и не делать резких движений.
Ни на секунду не осуждаю бурзянскую бортевую пчелу за свирепость нрава. (А на пасеке «Капова пещера» жили именно они, только переселенные из бортей в ульи.) Разве не суровые жизненные обстоятельства вынудили ее быть такой? Попробуй, живя в лесу, поотбиваться из года в год — и так сотни лет — и от различного зверя, и от нехорошего человека! Поневоле станешь не очень гостеприимной и вежливой. Мне только хотелось бы, чтобы для первого близкого знакомства с мохнатыми труженицами нам попались бы не бурзянские пчелы. Но с этим ничего поделать уже было нельзя: на нас пикировали именно они.
Есть выражение: потревоженный улей. Вот именно потревоженный улей, и даже не один, а несколько, имели здесь, говоря по-казенному, место. Потому что Ивний Вахитович и лаборант открывали ульи и вытаскивали из них рамки с медом. Как водится, они окуривали пчел дымом, и это несколько успокаивало тружениц, прекрасно сообразивших, что их пришли грабить. Успокаивало, но не всех. Некоторые, развив бешеную скорость, подобно пулям метались возле улья, бились в сетки, защищавшие наши лица, и легко можно было себе представить, во что обратились бы наши носы и щеки, если бы они могли до них добраться!
Однако руки у нас были открыты, и именно в руку меня и тяпнула первая, оставив жало. Может быть, презрев солидность, я тотчас же бросился бы наутек, но прозвучал приказ:
— Вот эти рамки можно нести.
Вторая пчела меня ужалила почти в то же самое место на руке, но, превозмогая жжение, тащу рамки.
Накануне я спрашивал Ивния Вахитовича:
— А вам больно, когда жалят? Или привыкли?
— Больно, конечно,— признался пчеловод — Но рамку же не бросишь.
Вот и мы не бросали рамок...
В общей сложности я получил семь ужалений. Вадим — столько же. Ничего. Будем надеяться, что это нам только на пользу. Во всяком случае, Ивний Вахитович, застигнутый несколько лет назад сильным приступом радикулита — поясница не разгибалась,— прописал сам себе 162 ужаления. В первый день — восемь, потом по нарастающей все больше и больше, а потом, наоборот, по нисходящей. Сам же и приводил в исполнение этот приговор. Как свидетельствует пациент и он же врач, последние ужаления были очень болезненны. Не хотел принимать организм яда! Неизвестно, как смотрит на все это передовая медицина, но радикулита у пчеловода больше нет...
Рамки мы носили в избу, где была установлена медогонка. Это такой бак. В специальные кассеты вставляются рамки и вращаются с помощью рукоятки с системой шестеренок. Центробежная сила выгоняет мед из сот.
Попробовали продукцию. Прекрасно! Это был настоящий башкирский мед, более того, прославленный мед из горных районов Башкирии. Тот самый, липовый, который специалисты на международных ярмарках по аромату и вкусовым качествам безошибочно выбирают из сотен других.
— Каждый человек,— сказал Ивний Вахитович,— должен заниматься пчелами. Кто ими занимается — все нормальные люди. Будь пчеловод глубокий старик — с ним всегда можно поговорить по душам. Пьяниц нет.
Что и говорить, некоторые специальности требуют от человека повышенных моральных качеств. Таково пчеловодство. Близость к природе диктует простые законы нравственности...
Ну вот, собственно говоря, и вся торжественная ода в честь очень злых бурзянских пчел. Все видят, что несмотря на ужаления, я изо всех сил старался быть объективным.
