Книги >
Литературно-краеведческий альманах
«Уральская старина».
Выпуск № 5, 2003 г.
БАЖОВИНКИ
Владимир Суренков
Пупов лог
— Баб, а баб. А деда где?
— Как это де? Вчерась с им про че договаривались? Забыл поди?! Ворошить ушел. Тебя, лежебоку, небось дождешься. Вот, накось попей молочка парного, да дуй не то к ему. Заждался дед поди. Обратно не то, как пойдете, в Пупов лог забегите да травки нащипайте. Зимой, не дай Бог, пригодится.
— Баб, а почему не дай Бог?
— Как это поче? Разве кому болеть приятно?! То-то! Так уж, прозапас. На всякий случай. От надсады она, пуповна-то трава!
— Баб, а мы с ребятами, когда за налимами ходили, дак они говорят Попов это лог.
Господи! По мене бы балаболил, да поскоряя жевал. Дед-от уж заждался помошничка, а он все за столом лясы точит. Солнышко, гляди, выкатило. Возьми узелок, да поспешай. Там тебе дед и расскажет че да поче!
На улке благодать. Тротуары с вечера теплехоньки. Махом до лесу долетел. Весело по взгорочкам Ближней прохлестал-ся, а далее сапоги пришлось одеть. Неровен час, баушка говаривала, на змею наскочишь. Рядом с тропочкой, веками вытоптанной, чуть не до самого покоса Черная бежит, пожурки-вает. Прячется веселухой в непролазных зарослях осинника да черемухи, выскочит, подмигнет, да опять скроется.
У Калинового ручья самое что ни есть поганое место. Бывало уж промахивался. Научился скакать по кочкам. За Брюховиной покосы пошли. Куда не глянешь, елани да елашечки. Сено подсохшее валками перевернуто. Ровно волны бегут, убаюкивают.
— Деда, ты почему меня не разбудил, а? Вечно ты без меня уходишь.
— Ты, родименький, эдак сладко спал. Вот я и не решился будить. Сон, друг мой ситцевый, Божье дело. Грех это, сон-от нарушать! Одному Бог росту дает, другому — ума, третьему _~ силы прибавляет. Знал ведь поди, догонишь. Тебе тутока все знакомо, заполночь дорогу найдешь!
— Деда! Вспомнил! Бабушка наказывала, мимо Пупова лога пойдем, дак травки насобирать надо. И еще просила рассказать почему лог и Пупов и Попов называют.
— Как не рассказать, расскажу! Вишь, грести боле неча, пойдем-ка поближе к дому. Дорогой че и припомню. В ту пору, когда про это слыхивал, аккурат в твоих годах был. Ране, еще при царе, здесь ой как не шибко легко жилося. Вся работа, знай, на пупке держалася. Возьми хоть шахту, хоть рудник. Завод, либо куренные работы. Все на людских загорбках перевожено-перетаскано. Про штольни да забои и говорить страшно. Колени там, либо голова, в кровь изодрано. Жилы да пупки — все изнахрачено. Плавильщика возьми — шутя, любя сотню пудов за урок откидаешь, каково? То-то! Дымокуры, тоже, чем им слаще? Плахи в сажень. Потаскай так день-деньской, пупок-от и развяжется. Не всяк, мил человек, тако сдюжит. Не знаш че это тако, и слава Богу! Надсажались мужики ране сроку-времени. Больница, конешно, была, да что толку? Чаще, никому не нужные, дома и загибалися. Поропщут на судьбу, да и в могилку, на упокой. Знамо дело, старушонки лечили. Котора как сможет. Одна баней да правкой, друга словом да травкой, третья серой горючей да иконой плакучей.
— Деда! А как это иконой, да еще плакучей?
— Неуж не замечал? Быват тако. Мало ли по какой причине тяжко человеку. На душе, либо на сердце. Иконы, слышь, деревянны, и тогоря людского вынести не могут, плачут. А человеку, живому, и подавно не в силах вынести. Сказывают старушенки, полезно это, в горе-то поплакать. Проревешься, как дитя малое, на душе глядишь, легче станет. Голова свежее и память бодрее. Да ладно не то, с расспросами-то. Опять меня не туды понесло.
Была в те времена в нашем околотке, на Первой Еланской, Баушка-ворожея. Сусанной звали. Лицо у нее с рождения родимчиком подернуто было. Вроде бы и не страшна, а обегали. Женихов это отпугивало в свое время. Была ли замужем, уж не помню, а вот робетешки были. Лечить мастерица была, непревзойденная. На славе была. Имя имела. Ниче худова не скажешь. За глаза ее, прости Господи, Пуповной ли. Ученье свое никому так и не передала. Парни у нее, вишь, были. Ушла как-то в лес, да и пропала. Нашли через семшник, под старой елью. Гадали-баяли. Улыбалась, сидючи ровно солнышку весеннему радовалась, али чему свое Царство ей небесное, коль помянута была.
— Деда, а зачем она ушла в лес умирать?
— Ну, кой ты нетерпеливой. Не перебивай, когда старши то говорят. Не то опять забуду про че речь вел. Да разе она знала, что там смерть примет? Никому об этом неведомо Оказалась травы там себе известные собирала да корешки Это дело, брат, цела наука. С измальства приучают. Каки днем собирать надо, чтобы силу не теряли. Которы опять ночью положено рвать. Одни весной зреют, други осенью. Ежели хошь про это знать, старушек поспрашивай. Они-те, от радости, все, как перед батюшкой, выложат, не потаятся. Лишь бы слушал, да не перебивал. Гляди, а то и впрямь пригодится. По себе знаю. Сусанна-та, в Гнилом углу собирала травы. Помогу от надсады надыбала, зато Пуповной-то и прозвали. А в том углу и туманы побелее и лес потеплее, вот и держала место в потае, пока не преставилась. Догадливы быстро смекнули, че к чему! Не один десяток лет, пока не забыли, Сусаниным логом место звалося, да позабыли. Пупов лог доле держался, пока в надсмешку Поповым не прозвали.
Из еланских один, паря, втюрился. С кем тако не быват?! С кажным да по разному. Девка выпала не проста. Из пансиона, слышь, Турчаниновского. Любил он, прости ты, Господи, душу мою грешную, со старушонками да девчонками вожгаться. Известно дело, не без умыслу. Заводчики наши в ту пору приюты содержали. Только не поймешь, то ли по Божьей ли Воле, по царской ли милости, грехи свои в наших краях прятали. Всяко про это на завалинках говаривали. Как какая девка к замужеству собираться зачнет, ей тут и дом однорядку и корову в придано. С парнями эдак же было. А девка-то и впрямь загляденье. Баре на плохих слюни не распускали. Счет вести умела, писала ровно скань ткала. Вот паря и втюрился в эко чудо. Подрастешь дак узнашь, како это горе таку кралю заводить. Родня в голос ревет — отступися! Не твоего поля ягодка. Да куда там. У них, у сердешных, может все и хорошо бы кончилось, да беда случилася. Поп глаз положил. Взял к себе не то горничной, не то еще кем. Оделась барынькой. Взгорделася. На площадь хаживала, дак за ней кухарка следом шван-дила. Только счет вела, корзину и не таскивала.
Дак вот: про одно тебе обсказал, про друго зачну. Понятнее чтоб было. Старателей в нашем крае сам знаешь. Головастиков и то мене в луже. Один другого знатнее. Кто родом, а «то доходом. Правда, и те и други в долговой книге либо Вяткиными, либо Барышевыми числилися.
Васьки этого, влюбленного-то, отца хорошо знал. Золотом не баловался. За основу двор держал. Хозяйство по тем временам большущее держали, добротное. А все потому эдак-то было, что деда почитали, не перечили. Ни свет, ни заря сыновей со внуками в охапку, невесток на телеги и на сенокос. Почитай до самых белых комаров заготавливали. Зимой опять в обоз хаживали, подрабатывали. Болвана либо штык по заводам, али пристаням развозили. Деньги водилися. Муку с зерном мешками дома держали. Как ноне, с кулечками, людей не смешили.
В ту пору мальцом Василько и пристроился со старателями в ручьях бразгаться. Отец — ругаться. Да дед не разрешил. На все, дескать, Божья Воля. Кому каку тропинку обозначит, ту и прошагаешь. Супротивничать не стали. Дескать подрастет малец, запрягем, некогда будет баловаться. Малолетки, они любили возле запруд старательских кышкаться. Мужики смывку сделают, хвосты робетешкам отдают. Кто матери гребенку баскую купит, али сестрам ленточки новы подарит. Таки натаскивали робетешек. А сколь всякой всячины да мудрости у костра наслушаешься! Заманивают значит. Василько эти места как свою ладонь прознал. Секреты понимать научился. Чутье, видать, такое. Раз возьми да и брякни недоумышам. Золота, дескать, боле там, где в соловьину ночь птаха боле семи колен высвистывает. Он в сам деле у Калинового ручья такого укараулил. В самой, слышь, уреме после половодья нашел, в захламленном месте свитое из сухих травинок гнездышко. Там, дескать, и есть само богато место. Как рассказал про птаху да и спокаялся. Робята домашним порассказали, кто как хотел, да и подняли в смешки. Дрался! А толку-то. Будто заплатку прилепили. Васько — Соловко, али просто Соловей.
Вот так-то дело-то обернулось. Подросли погодки, остепенилися. Женихаться начали. Посмотреть да показаться вечерами на гульбище выходить стали. Там и приглянулась эта холера. Сколь не ругали, все бестолку. Бегать зачал, а та нос воротит на людях. Дак ее тоже понять можно. С измальства робить не учили. Как в работной семье жить, неведомо Сколь родня не талдычила, не твоего порядку девка, все попусту. Ровно присушила.
К Сусанне, знамо дело, мать не раз, и не два хаживала. То масла ей отнесет, мучки отвалит. Не помогло.
В ту пору он в старательской артели робил, по найму. Приказчик тех, которы помоложе, подале отправлял. За Листвянкой долбилися. Женихи, известно дело, день отмолотят, вечером на рысях к девкам. Не терпится. Тут родителей и отель-мяшило. Дескать, ты бы Васильюшко обутки зря не рвал, а готовился к свадьбе. Возьми-ка ковшичек, да побегай по тому месту, где соловья заприметил. Может и в сам деле подфартит. На это дело и дружки подыскалися. Откупили место, тут и поехало. Робята не мужики. Один другому рассказал, лог-от и облепили, ровно оводы коровенку. Галдеж да свары пошли, далеко слыхать. До самого, слышь, дошло. Правду сказать, по первости не поверили. Не раз эдак-то обманывали. А вот попишка тот, запамятовал как его звали, рискнул. Да и как не рискнуть, ежели из первых рук слышал. Они, попы, тоже разные бывают. Один приход берет словом да лаской, другой — подлостью да властью. Быстрехонько с барином сшушукались, да всех с тех мест и высвистнули. Дескать, место это рудное, давно мы его заприметили.
Людей нагнали, деньги хорошие пообещали. Лес валить зачали, запруду поставили, как положено. Водки новорожденный хозяин выставил. Освятили, значит, по русскому обычаю. Кто меру знал, пригубил чарку, а там и вторую. Осталь-ны — известно дело, рады-радешеньки. До охтимечки набуз-гались.'
Ночь уж. Туман. Холодом с речки потянуло. Примолкло все, как перед ненастьем. И только луна, сказывали, ведьмой на небе выскочила раскосмаченной, как взбормыхтало на поляне. Ровно и не так чтоб громко, а жутко. Жалобно так, ровно нечисть кака простонала.
Пьянь и та ознобела. Сучьев живо в костер накидали, да в темень уставились. Вот те крест, прошибло видевших. Туман копешкой вспучило, разорвало в клочья, ровно и не было, да п0 березняку раскидало. Взурчало в болотине. Да как харкнуло жижей. Старика, в сам деле, выметнуло на луговину. Сам, как есть, голопузой. Башка, видать, век не чесана. Вода с ево ливьмя льет. Леший, али водяной, кто их знает, а грузный и слепому видно. Чем ближе к костру, тем боле да страшнее. Одно чудно, не едина травка под им не шелохнется, не сколышется. Зыркат дикошаро. Оторопь берет.
— Дайте, мужики, закурить! Давно, вишь, не баловался. Понапыхали вы тутака-сь, запоманивало.
Молчок. Ровно языки проглотили.
— То-то! Вижу, поняли, с кем дело возымели! — усмехнулся.
Не дай, Господи, во сне привидеться. Да по лбу, костяшкой-то, попишке и постукал. Только зубы счакали. За золотом, говоришь, пожаловал. Как бы не так. Заруби на носу, не про вас это место. Кто понравится, сам дам. А вы, глазастеньки, да грабастеньки, проваливайте, чтоб духу вашего не было...
Отправился восвояси. Курить не курил, а искорки сыпались да в мокрой траве пошипывали. С луговины еще раз обернулся да вдругорядь пальцем погрозил. Взбурчало тихохонько, только шепоток по лесу пошел. Забулькало, ровно в котелке, и все пропало. Будто привиделось. Которы обыга-лись, монатки в загорбки да и деру. Потрусливее — те к костру поближе.
После того долго судили да рядили, че дале делать. Нового управителя назначили на прииск. Думают понахрапистее нашли, дак сладит. Видано ли дело — богатющее место из-за пьяного бреда бросать.
Бабы в Полевой гудят. Церковнослужитель цену поднял. Нашлись смельчаки, клюнули. Так же день отмантулили. Честь-честью отдыхать отправились. Выпивки в тот раз не дали. Говорят, к расчету припишем. Спать легли, не спится. Загодя, видать, поджилки тряслися. На свету герои были. На авось понадеялись. Как только сумерки в потемках утонули, туман-от по низине и пополз. И только это опять луна из-за сосенок выскочила, как тут и взуркало. Кто второй-то раз был, сразу деру дали. Взбормыхтало предостерегающе да как рвануло! Не то что листья, а и ветки с деревьев посыпались. Рвануло, ровно гору разворотило. Старика, словно бы рыбу из проруби выметнуло. То темень была, а тут будто зарницы все высвети ли. Грознее тучи идет. И надо ж было попу во второй раз явиться. И про крест забыл. Прямо к ему.
Что сам пришел, не побоялся — хвалю. На что надеялся неведомо? С тобой простой разговор будет. Убирайся, да ^ чужим пирого мне тягайся. Не то и прихода лишишься. А вы — бестолочи, как обещано было, кажный свое получит. — И более не слова. Обрат, в ложок, пошел. В середке взбормыхтало, взур-кало, и заорал народ непотребным ревом. Жижа по ним, прямо по телу голому побежала. Смотрят, и друг дружку узнать не могут. Чернехоньки и грязнехоньки. Ровно в саже вывалялись. А уж вонючи, и не высказать. С той поры и забросили Пупов лог. Что понарыли, в половодье смыло, и следа не осталося.
— Деда, а Василий на ней женился?
— Нет. Давай-ка лучше по порядку расскажу. В ту ночь горе-старатели домой удыгали, утра не дожидаючи. Жены, ровно от нечистой силы, от мужиков-то шарахались. Разобрались, конечно. Кое-как в баньках поотпарили кормильцев.
А девка та, давечь про котору баяли, через како-то время совсем запропала. Родители возрадовались — забудет холеру эту. А она нате, и заявилась. С робетеночком. Возле Собора ей батюшка хорошущий дом справил. Василий впотай и запотягивался. Как ни хранись, от баб не спрячешься. Пошли языками чесать. Родне проходу не стало. Мать умоляет, дед старостью страдает, а ему дела мало. Телок телком.
По осени и случилося. Туманище тут выдался. Руки не видать. Под утро передом выходить стал, на туман понадеялся. А тут, через дорогу и взуркало. Да так, что не только ставни, а и соседские ворота слаяли. Старика посередь низины выметныло.
— Подойди-ка, паря, ко мне. Поговорить надо. Доброй ты смотрю, а глупой. Сил нет видеть да терпеть твою глупость. До старости пестерем решил остаться. Мать с отцом души не чают, а ты ровно телок годовалый. Ослеп что ли? Не видишь что ли, она и попу не жена, не вдова, не сказать бы хуже. Слава о тебе какая идет? Полюбил тебя за твою догадливость, потому и пекусь о тебе. Не серди старика, не то сам знаешь. Иди отсюда подобру-поздорову, и боле ни ногой. Не то так отделаю, вовек не отмоешься. Счастье свое за версту отсюдова ищи. Ну, бывай здоров!
Взуркала низина, туманом подернулась. Только отметина осталась. Яма та и по сей день с водой стоит, не убывает.
Присуха та разговор доподлинно слыхала. Насмерть перепугалась. На том дело и кончилось.
К дому подходить стал, ровно озарение нашло. Дедушко на завалинке сидит, внука-поскребыша дожидается. Перепугался сперва. Схватил деда, обнимать давай. Каку, говорит, девку покажешь, на той и женюсь. Родня рада стараться. Одну, другу предлагают. Время-то упущено. Добры-то сами повыскакивали. Да опять по-другому вышло. Поперволедку на базар отправились. Там и заприметил деваху. И про дело забыл, шары пялючи. Отец не малец, смекнул, куда дело клонится. Сватов за реку отправили. Кочевряжиться не стали. Успел таки дед внуков понянчить. И не только. Отец-от не в горе робил. Силу имел. Дом хорошущий сладили, аккурат напротив церковного старосты. Робят, знавал я, много нарожали. Может по стариковскому делу запамятовал маленько, ты уж прости, а Ощепковых этих, ноне в Полевой уйма. Которых не возьми, честь им и хвала. Роботящие да непьющие. Вот видишь, куды меня опять понесло. Да ладно. Главное рассказал, а остальное сам понимай, к какому делу сказано.
— Деда? А лешак-от кто такой?
— Не лешак это вовсе. Дед Капче это! Про него в другой раз расскажу. Баушкин наказ выполним, да и продолжим.
Владимир Суренков
КАПЧЕ БЕРЕЗОВО
В ту пору, робятки, ей Бог, от чистого сердца говорю, мальцами мы были, как вы сейчас, прямо завидки берут, дак, брали нас родители, покойны головушки, добром да честью будьте помянуты, с собой в лес. Да не так, чтобы там похайлать либо поаркаться друг с дружкой, а трудом своим учили уму-разуму, да навыкам хитроумным, кои в жизни пригодятся.
Золото они мыли, старатели, значит, по-нашенски. Работа, скажу вам, не приведи, Господи. Сам знаю, корпели день-деньской то над грохотом, а то, опять, кротовину, в мокре да сырости выскребали, а хуже того, будь оно треклято, комарье да овод одолевали, живьем жрали...
Так вот, робятешечки, на всяких мелочах, казалось бы, да трудностях и поднатаскивали нас родители, учили как сподручнее к золотоносному песку подобраться можно было. Не простое это дело, ох, непростое! Чтобы в нутре его, в землице-матушке, отыскать можно было, тут особый нюх должен быть. Да и вы уж поди-ка сами примечали, которого хоть рылом суй, одно свое — не видит. Другого, опять, никто ничему не учит, сам все примечает да докумекивает. Говаривают, слыхал уж не единожды, что от Бога такая наука дается. В старательском деле, робятки, пока че поймешь, эстуль перелопатишь, что грабелки либо до полу оттянешь, либо взадки, до плеч измозолишь. К примеру вот, меня возьмем! За жизнь этого добра намыто — на загорбке не утащишь, а где-ка оно? То-то! А золото это, будь оно неладно, ровно вода скрозь песок, либо скрозь пальцы убегло, и следочка не оставило. Вот разве что воспоминания! Э-Эх! Да и че про это вспоми-нать?Только душу травить, да жизнь укорачивать!
Давеча ненароком слыхивал, как разаркались, спорили про богатство-то, дак и решил рассказать про обещаное. Робятки, сразу скажу, как на духу перед батюшкой! Сколь не кожилься да ескуль за ним не гоняйся, за золотом-то, по правде да по совести разве что на горб заробишь, а богатство все равно не скопишь. Не помышляйте даже. Жизнь у нас долгая, не рвите зазря пупок-от, он вам на другое дело пригодится. Поверьте, сколь этаких-то перебывало! И жилу, бывало, добру, лучше некуда, сыщешь, и даже лесной душе, чуешь, неведомой понравишься, которым и сам Капче поможет, а конец один, прости, Господи! Всяко дело либо раззором, либо того хуже, бедой кончалося. Видать, ума не хватало богатство удержать. Правду сказывают: заробить и дурак может, а сохранить — лишь умный. А все, будь она проклята, жадность паскудная. Ни узды на нее, ни стремени нет.
— Дедонька! В который раз про Капче поминаешь, вот и рассказал бы. ведь про че и начал. Опять вы с толку сбиваете старого человека. Слушайте нето, да не встревайте.
...Родители наши, пока пески буторят, мы тамо-ка же. Либо отсев откидываем, а то и пехлом наяриваем. Нет-нет, устанем когда, дак с ковшичком в ручье бразгаемся. Старшие увидят, что устали Божьи помощнички, дак отгонят. Да у нас, окромя этих, и другие заботы были. Не только там сухару завалить, или копань новую зачать, а и сварить-приготовить че — все наше дело. Получалось, что кругом наша заслуга. Зря хлеб-от не ели. А они, день-два помоют, да и смывку делают. Опосля уж нам, для науки, хвосты оставят.
— Какие хвосты, дедо?
— Ну-к, не коровьи же! Пониже становины дерновиной либо резун-травой выстилали. Вот тамо-ко самые что ни есть мелконькие перхотинки и оседают. За ими при смыве и гонялись. На банты сестрицам, либо баушкам на гребенки запросто насбирывали. Бывало и себе на картуз фартило. Эдак и учились: что намоем — все наше. Старатели, одним словом.
Дело, про которое побаять потянуло, аккурат возле Ельни и случилось. В ту пору тамо-ка робили, счастье да удачу пытали. Места те каждый из вас знает, а тогда и вовсе веселыми были. Коней, как своих, медведушко пас. Волков — боле, чем собак на заулке. Правда, они летом никого не тронут. Да и мы их шибко-то не пугались, ватажкой хаживали. Бывало, разголкаем-ся, дак, старшие щували нас, дескать, птица — на гнездо, рыба — на нерест, соблюдать себя в лесу, как в Храме, надобно. Ежели в который раз не понимали, дак, «крестили» нас вожжами. Раз-другой для острастки. Смешно вам, а ведь наука!
Жила, в которой пучкались, вглубь нырнула. По весне такое дело-маята проклятущая, добровольная каторга, одним словом. День-два покрутишь ворот — не до базланья будет Летом — другое дело! Да ежели не дожди, а ведро, живи, не хочу. В кротовине сухо, и песок, что ни говори, легче. Правду сказать, нас в те годы в шурфы и не пущали. Мало ли случится что. Крепи-то знаете, как постанывают?То-то!
Вот эдак-то и подрастали, ума да силы набираючись. Поможем родителям, чем можем, да и хлещемся по лесу, но не без умыслу. Места новые запоминали, да сравнивали, а то и спор затевали, где более, а где, наоборот, менее схоронилось золота в старом русле. Иной раз эдак схватимся, что опосля друг с дружкой с седьмицу не разговариваем — бычимся. Родители, завидя такое, хитростью брали. Пришлют за ёрга-нью, а там, известное дело, на рыбалке и примиримся. Черная-то от тех мест ближе, чем Полевушка, вот и приноровились туда морды ставить. По утрянке, по росе, сбегаем, корзины эти повытряхиваем и обратно, к восходу, с рыбой верта-емся. Дорогой, в который раз грибков насбирам, маслятушек первоньких, али веников медовых свяжем все не баловство, хозяйству подмога, говоришь? Про медовы веники не слыхивал? Не грех незнать. Грех сомневаться, да помалкивать. Меня, спасибо Всемудрому, дед тому мастерству обучил. Скажу и вам, может, вспомните да добрым словом помяните. С вениками Петрова дня, робетешечки, не ждите. Это уж последний срок для ленивых да забывчивых. Как лист полную силу возьмет, в жаркой день, на взгорочках, с полуденной стороны на березках-восьмилетках лист медовым налетом покрывается, тогда-то они, веники, и лечебные, поняли? То-то!
Ну, дак, вот. Нахлещесся за день, а вечером, как закон Божий, чтоб на седоле сидели, чтоб не искали нас, да не аукали.
Рядышком с нами, на самой-то верхотуре, заводские ствол били. Старики сказывали, ни уму ни сердцу затея. Да ладно, оставим их в покое, не наше это дело. Дак, вот! Мы туда тоже, известно дело, повадились ходить. А то как?! Правда, нас и эттуль гоняли. Неровен час, говорили, камнем зашибет, греха не оберешься.
А вот пошто это-то вспомнил? А, слушайте! Пока там гусаками нафуфыренными выхаживали в сапоженках новеньких, чтоб взрослее казаться, пузырьки на пояс вывешивали. На-те, смотрите! Фу-ты, ну-ты, старатели идут. Разметай дороженьку, фунта с два несут. Не зазорно этак-то пройтись было. К слову сказать, не надсмехались мужики, похваливали. А нам и приятно.
Как-то, уж опосля соловьиного праздника, пробразгались. Красноперку ведрами охобачивали. Глядь, уж сумерчать стало. Спохватились, да наперегонки. Понесло не как всегда по стланям, а напрямки, через сыромятину. Выскочили на незнакомую елашечку. Так себе полянешка. Осинником подернуло. По середочке — валежина у костровища, на ей дедушко сидит. Чей? Не знаем. Призадумался, христовый. Устал, видно, нас не замечает.
— Здравствуйте, дедушко! — знамо, поклонились. Глянул в нашу сторону, как вроде задивился.
— Здоровы будьте, люди добры. Куды так поспешаете?
— Как куды?! Золото смывать!
— Прямо так и смывать? А понимаете в нем че, или нет?
Вроде как надсмехается. За обиду показалось. Отпоясали бутылочки, раскупорили, да на листочек-то перхотиночки-то и повытряхивали.
— На-те, вот! Смотрите! Мало, дак еще наворочаем!
— Ведь, и впрямь мастаки! Молодцы, робята. Ладно, полюбопытствовал и хватит. Бегите-ко, запоздничали больно. А то без вас родители и не управятся.
Похлопал того-другого по плечу и вроде направился провожать нас. Да мы сами чуем — бежать надо. В кустарник заходить стали, я и обернулся, ровно кто в спину ткнул. Толком ничего не понял. Думать шибко некогда было. Бежим-скачем, переговаривамся. Младший наш нет-нет да запоклахтывает:
— Робя! А, робя! Мне, вроде, поблазнило?
— Че, — спрашиваем, — поблазнило-то?
— Мужик-то копалухой руками махал!
Вот тут мы и встали, ровно вкопанные. У Белкана, друга нашего, глаза на выпучку: че, рехнулись? Да он скрозь бере-зину прошел и будто в ей и пропал.
Нехорошо как-то на душе даже стало. Я тоже успел увидеть: дед обратно к костровищу подошел, вдруг робетеночком заподпрыгивал, из-под ног зола взметнулась.
На этом самом месте, робя, намотайте на ус. Таки же неслухи были. Друг дружку и не слушали.
До какой поры горлопанили? Неведомо. Враз как-то хватились, а кругом темень, хоть глаза выколи. Испугались. Не темноты — родители переживать будут. На всякий случай заручились друг дружку не бросать, хотя сам черт, али какая другая нечисть явится.
Куролесили-куролесили, чуем, нет, брат, не туда нас тащит, да и только. Вдруг, далеконько, костерок заприметили. Припустили с радости, кто кого обгонит. Правда, в потемках-то, не лишку набегаешься. Раз-другой напоролись на сучки-коряжины. И, ведь, надо же! На Гумешевской выселок вынесло. Полева не шибко велика, конюхи нас признали. Одни говорят: «Оставайтеся тут до утра, на зорьке убежите!» Другие опять о родительском беспокойстве напомнили. Нельзя, дескать, эдак-то. Старшаки зареченские и отвезли нас на конях.
Спасибо дедке Головыркову, мироволил он нам, не дал расправу учинить. Не успели уснуть, будят. Робить пора. Так полдня мореными мухами и ползали. Опосля уж, как наелись, напились смородинового чаю, повеселее стало. Родители-то и насели с распросами:
— Сказывайте, окаянные, где вчерась лихоманка вас таскала?
Что делать?! Принялись обсказывать, как дело было. Чуем, у родителей отлегло, нахохатывать стали. С ними, говорят, такое же не раз бывало. Закружит голову дух лесной, не знаешь, в которую сторону ступки направить. Только дедко опять промеж смеха и молвил:
— Одно, робятки, нехорошо — перед незнакомым человеком золотом бахваляться надумали. Не всяк правильно поймет!
Ну, мы давай оправдываться. Дескать, чем хвастаться-то?! Перхотиночки одни, да и только. Хватились своих пузырьков, а в них тю-тю! Подумали, грешным делом, что родители по-выскребали, в наказанье. А они забожились. Самое время ревмя реветь. Родители — тоже. Никакого лешака понять не могут, кто кого разыгрыват? Дедко не вытерпел:
— А ну, бедоносы несчасные, сказывайте, да чередом, что вчерась старому человеку понахвастали?
Опять все по порядку, в который раз долдоним. Младший-то вдруги говорит:
— Костровище-то, робя, вроде как травой проросшее было. Да и костер не шаял вроде...
Дедку нашего как подбросило!
— Э-эх! Кочаны огородовы. С этого места и надо было начинать. С костровища-то! А вы — кланялись, кланялись. Пустоголовые. Да это ж с вами Капче Березово беседу вел. Неужто не признали? Э-эх! Олухи царя небесного. С костра надо было начинать. А вы — поклонились, поклонились. Поклонились, да не повинились. Ждите теперича награды, хвастуны несчастные.
А, ведь, и в самом деле, от костра дыму мы не приметили. Родители, вдругорядь, над нами, хвастунишками, давай нахохатывать. Да дед их живо приструнил:
— Зазря, совсем зазря робят хулите. И впрямь, есть в наших краях, особенно березовых, душа такая неведомая. Мальцом и сам я слыхивал, что старым чаще прикидывается, чудь березова. Еще тихушником его зовут-величают. Каков из себя, описать трудно. Редко своим-то родным обличием является. Разыгрывать страсть как любит. Враз может во всяких личинах показаться. Да вы, поди-ка, сами замечали. То, кажись, где-то рядышком с тобой идет, веточками похрустывает. То за кустиками кто-то бормочет, с кем-то разговаривает, а о чем, понять невозможно. То баловаться зачнет, ручейком зажурчит, перекатом песенным заворожит, где воды-то и близехонько нету. Взрослым много чудного про него слыхивал. Ровно обличье свое менять мастак. Подвернется кому нечаянным путником, так зачнет выспрашивать али загадками, наоборот, отвечать. Не дай, Бог, говаривали, кичиться чем чем да зазнаваться начнешь — голову заморочит. Ровно ума лишит. Не раз эдок-то бывало. Носит-носит черт-те где человека. Надоест, видать, дак отпустит. Глянет христовый путник — батюшки-святы, в трех соснах заблудился.
Не утерпели мы, Головыркова деда и переспрашивам:
— Деда, а где его сыскать можно?
Дедку нашего пуще прежнего подбросило. Хворостину схватил, пригрозил: дразните вы, окаянные, этого черта. Он вас сам подловит, дак не возрадуетесь.
Потом дед отошел, да и рассказал такое вот.
— Живет, дескать, тот лесовичок в старых дуплах заброшенных, где уже ни пчелы, ни мыши летучие давным-давно не живали. Люди сказывали, что в расщелинах скал да пещерах каменных обитать может. В избушках заброшенных, скособоченных спать заваливается. Там спит, где ему никто не мешает. Вот еще че особливо запомните — ох, как сгодиться может! Ежели в какой закопушке переночевать захотите, пошумливайте, а то и разрешения попросите. Не переломитесь. Вдруг он там задремал. Давеча вот про костерок-от помянули! Тоже помните. Как огонь разведете — его поблагодарите. В угли плевать — Боже упаси. Случится че на огне сготовить, его не забудьте угостить. Может, где близко окажется. Вам не в убыток, а ему, старому, приятно. И про это помните, хоть говорено было, в лесу не хай-лайте, птиц незорите, цветов не пластайте. Может, по вашей младости да и простит, а может, и покажется. Вот тогда прощения и попросите за бахвальство. Ежели и впрямь свидеться случится, из рук его, окромя полена березового, брать ничего не смейте. Правда ли так, не знаю, только поостерегитесь...
Ребячья жизнь известна. День-другой пролетит, от задницы и отлегло, опять за старое взялись. Туда же потянуло. Да только сколько ни кружили, найти ту елашечку так и не удалось. Тем временем весна в лето перекатила. По сырым луговинам желтая купава отцвела, дудник белым кружевом накрылся. Тут это и случилось.
Сами не знаем, как набежали на ту самую полянку. Трава по самую шею на ней вымахала.
Тут ёкнуло у меня под ребрышком. Ну, кого вроде бояться? Сами того хотели. Скукожились листочками. Обошли осторожненько костровище. Ничего примечательного. Тихота кругом. Пичуги везде потенькивают, да попискивают. В рябинник-то уходить стали, вдруг как затрещало! Аж заорали благим воплем от неожиданности. А это пучешарка. Прямо на нас из валежника и кинулась. Когти растопырила, по головам крыльями хлещет, того гляди, либо в рыло, либо прямо в глаз вцепится. Рехнулась прямо! То ли птенцы где близко, или че другое. Как-дали мы оттуль деру, а она, ведьма проклятущая, за нами. Не до смеху стало. Схватили, кто че мог, сучки-палки разны и давай отбиваться. Ей Бог, не хотели, да хлобыснули. Насмерть, думали, захлестнули. А та, пучеглазая, видать, обыгалась, поскакала. Храмлет. Крылышки растопорщила, а взлететь не может. Старший-то бросился за ней да орет: «Лови ее, робя! Лови!»
Я, бестолочь пустоголовая, тоже кинулся. Бегу дурак-дураком, боле никак не скажешь, за ней, а зачем и подумать некогда. Нагнал, возрадовался. Накинул поддевку, а она опять вывернулась и далее скачет, храмлет. Да, видать, совсем ухайдака-лась. Крылья по земле волочатся. Вот-вот завалится. Скакнул я за ней, сколь силы было, да башкой звезданулся о валежину.
Тогда-то только вразумление нашло. Зачем бежал за ней?! Соображать сразу начал. Глянул кругом, да и ахнул — ведь это точнехонько то самое место, откуда я за серой пучеглазкой кинулся. Тут и дурак от роду умным станет. Понял, чьих рук дело. Понять-то понял, кто надо мной куражится, а вот че далее делать, не знаю. Предупреждал же дедушка, чтобы осторожнее быть. Поплелся восвояси. Совсем страшно одному стало, а кричать да просить о помощи — схлыздил. Вдруг какую новую беду накличу, а, того хуже — другованы услышат, на смех подымут. Дело к ночи. Дневные пичуги отпели, отрадовались, а ночные словно вымерли. Срамота сказать, заревел ведь горючими слезами. От обиды, конечно, за глупость свою. Так и не заметил, как уволокло меня в самую болотину Калинового ручья. Сумрак — в темя, сучок — в глаз, стало невмоготу. Уторкался, под лесину притулился и не заметил, как заснул. Проснулся, понять не могу, отчего? Луна выплыла, осветила вокруг все дивным светом. Спросонок, видать, завороженье нашло. На болотине баскота — слов нет описать. В большеньких болотных окончи-ках вода, ровно лед, не колыхнется. Трава кочками замерла, будто призадумалась. Туман собирается. Среди болотины суха-ра стоит. А на ней-то, на самой-то верхушечке, птица сидит. Вот туман, прямо на глазах скатертью застелил всё вокруг. От тихо-ты звон в ушах. В сон потянуло, да синегопаучка увидал, насмерть перепужался. Сонливость-то как рукой сняло. Навострил глазенки. Вдруг всколыхнулось что-то, углядел — птица с суха-ры сорвалася да в мою сторону и летит. Успел только башку убрать, так она прямо в кусты шипижны и врюхалась. Туда глянул — ахнул! Не сплю-ли? В самом-то деле? Губу закусил — больно! Девчешка там, робя. Нашенская, зареченска, а вот чья, припомнить не могу. Машет рукой, кричит. Дескать, перебирайся сюда, посуше здесь, там и тропка есть. Белехонько платьишко бисериночками переливается. Наважденье, видать, нашло. Разума, тетеря, лишился. Кинулся, запнулся- ровно кто коряжину под ноги сунул. Ну, и полетел. По саму шею в няше извозился. Кое-как выкарабкался. Глянул на девку, а это, мать честная, паутина на кустарнике росиночками переливается. Че нашло? Завыл, сколь голоса было. Через како-то время слышу, тоже кто-то кричит, совсем близехонько. Огоньки по лесу запомарги-вали. Не реветь — орать стал. С берестяными факелами мужики прибежали. Узнал их. Заводские, которые гору долбят. Говорят, услыхали вопли, кинулись, сломя голову, спасать. Спасибо се дешным, отвели к родителям. Пришел в себя, смотрю, а ДРу зей-то моих — тю-тю!
— Дедко! А че с имя случилося?
— А то! Старшой наш, Зямка, который подковыривать всех любил, его нечистая сила на Ближню утащила. Все так же как я бегал, ловил сову, настиг в густющей траве. Бросился схватить, да об останец-то так хрястнулся, думал, что хребет либо башку сломал. Очухался — темень кругом да тихота такая, что комара за сажень слыхать. Куда не глянет, одни скалы высоченны, ровно столбы, торчат. За ними, за скалами шепотки услыхал. Навострился, сунулся туды — ничего нету, а отблески по камню, как от костра, так и мечутся. В потемках-то, сами знаете, что ни шаг, то колдобина либо выворо-тень. Шарашился-шарашился, за отсветами-то, так ничего и не выглядел..Сказывал, от жути дышать-то страховито стало. Луна из-за скал выглянула, повеселее вроде стало. Делать нечего. Скочерыжился под камнем, притулился да заподре-мывал. Моргулить только начал, новая невидаль. Всполохи перешли со скал вниз, на сосны. Сон как рукой сняло. Глянул вниз, а там впрямь костерок курится. Все как на ладошке видать. Мужик у костерка сидит. Спустился Зямка тихохонько да давай выглядывать. Тот, видать, услыхал шорохи, кричит:
— Выходи, родимой. Не бойся. Друзей, че ли, потерял? Один здесь ползаешь?
Чуть ума не лишился Зямка. Откуда про друзей знает? А тот ровно напрямки мысли читает:
— Один так поздно не будешь хлестаться по лесу. Растерялись, видать. Оставайся со мной, по утречку убежишь ко своим.
Зямке такой разговор за обиду показался. Доказывать даваи-:нет у меня никаких друзей. Че бояться, по делу иду. Припозднился маленечко, увидал огонек, вот и подошел посмотреть, чьи тут?
Мужик спорить не стал, сказал лишь нашему друговану:
— Возьми вот картошки печеной, поешь, да спать ложись.
Утром, как ветерок шалый пробежал по вершиннику, Зямка и пробудился. Глаза продрал и ахнул. Костровище с год огня не видывало. Кругом катышки конские высохшие. Мужика вроде и не бывало.
С младшеньким нашим Головырком совсем другое приключилось. Сколь раз ту курицу-сову за ноги хватал. На ровнешеньком месте фуфайку набросил, кинулся под фуфайкой птицу взять. Но как случилось, сам не помнит, стукнулся тоже о валежину какую-то, чуть ум не вышиб. Проойкался, очухался, а уж темень кругом. Вроде вот, только-только светло было. Знакомое место в темноте неведомым становится. Луна над березняком выплыла, тут и признал поляшечку. Побежал было через Черну гору напрямки. Под ногами как-то схрумкало. Изумился. Откуда в такую рань груздочкам объявиться? Сел на корточки, пощупал, да онемел — прямо под ногами маслята тропочкой выложены идужкой поворачивают, в кусты прячутся. Интересно стало. Потрогал — холоднющи, как не живые. Сами ядрены. Сорвать хотел, куда там. Ни с места. Так, любуясь, круг и обежал, да на прежнем месте и оказался. Про ведьмины кольца, мы, почитай, с пеленок наслышаны. Вся робетня знала, а не вся видела. Если в такое место попадешь, да не забоишься, сиди тогда, до полночи, все тебе и откроется. Кому что выпадет. Сробел Головырко, наутек бросился. Под ногами схрумкало! Это второе кольцо, по мене, объявилось. Раз такое дело, где-то и третьему быть. Нащупал руками. Испугался, но не сдыгал. Решил — будь что будет!-Тут, робятки, особо вот че сказать надо. Отца у него в шахте задавило. Достатка с дедом не видывали. С этого и решился судьбу попытать! Я б, наверно, тоже попробовал. Долгонько стоял, все ждал, когда появится невидаль. За день-то ухайда-кался, устал, притулился к лесине, да и запосапывал. Так и не заметил, как до утра проспал. На рассвете уж, когда пичужки запели во весь голос, дак, проснулся. Удивился, не сон ли был? Еще разок хотел на масляток взглянуть, а их и не бывало вовсе. Может, и впрямь приснилося?!
С последним нашим парей чуднее вышло! Бегал-бегал за ушастихой-то, да и выскочил на какую-то незнакомую елань. Там она и пала, сердешная. Под корни березины забилась, притихла. Белкан-то пал на живот, да и заглянул туда, отды-хивается. А с той стороны, че б выдумали, баушка на него глядит, да с усмешкой спрашивает:
— Че, внучек, тут потерял?
— Ничего, — с испугом ей ответствует парнишка.
— Какого рожна тогда на пузене ерзаешь, а?
Согрубить хотел, да стыднехонько стало. Баушка-то причем?
Нехорошо как-то получилось, ровно за каким плохим делом застукала. Бабка ничего, хорошая, видно, попалась. Щувать не стала, разговорился с ней. Все про птицу и рассказал, та изумилась:
— Птица-то зачем тебе сдалась?
А он и сам толком сказать, зачем, не может. Все, дескать, бросились, и я туда же!
— А если б башкой все в огонь? Тоже бы сунулся? То-то!
Помогла христовому встать, отряхнула, да и пошли рядышком. Темно кругом. Говорит:
— Зимником пойдем, скорее до Полевушки дойдем, да и не заблудимся, так-то!
Шли, беседовали как бы душа в душу. Все с ней перебрал. Про золото поведал, которое Капче, наверно, утянул. Так незаметно на стан и вылетел. При луне все хорошо видать. Разом на него обернулись да уставились, родители не то, чтоб драть — хохотать давай:
— Че, — спрашивают, — мухоморов попробовал, али белены жевал?Сам с собой балаболит, за версту слыхать.
Глянул, баушки и нет вовсе никакой.
Проснулись горемыки к полудню. Поругали маленько, арапником пристращали. Наставленья пуще прежнего дали:
— Чтоб в ту сторону ни ногой. Ежели че, дурь впрямь повышыбем, чтоб наперед несладко было.
Правда, нас в ту пору пугать не надо было — сами насмерть перерохались. Головырков-дедушко, пуще нас переживал. Ему-то все и выложили. Сердили бы вы, окаянные, силу неведому, незнамо как дело обернется. Не зря же Капче вас пытал: может, просто, припугнуть хотел, чтоб не шастали, где не надобно. Не лезли б к ему с пустым-то, неразумные!
Как и в прошлы разы, отлегло от задницы, запоговаривали. Сперва порешили с подвошным дедом дела не иметь. Да куды там! Любопытство хуже цыпок. Свербит-болит, житья никакого нету. Запобегивали по тем местам. К тому времени надумали землей с руки заручиться. Чтоб в другой раз нечистая сила не разъединила нас да вокруг пальца не обвела. Порешили-сделали. Зару-чилися — друг от дружки, хоть земля тресни, не отпускаться.
Вот так, потихонечку-полегонечку, незаметно лето отлико-вало, отрадовалось. Тихота наступила. Дни на глазах коротать стали. С ближних осин сено вывозить начали. Вечерами далеко слыхать храп лошадей да скрип колес.
Воздвиженье прошло. Ночами лишку не наблудишь. Лужи ледком подергивать стало. Под ногами запохрустывало. Лист ровно золотом осыпал землю. Березняк насквозь видать стало. Пихтарник — медвежийугол — угрюмей стал, совсем насупился. Велено было монатки собирать да на утро домой отправляться, избы протапливать. Поплелись на Черну морды собирать. Обратно уж подыматься стали, Головырко и призналто место, где на четвереньках по ведьминым кольцам ползал.
— Робя! Дак вот же оно, то место! Давайте поищем грибочки-то! Зямку ровно шершень долбанул. Расхайлался:
— Хотите из себя дураков корчить, сидите туто-ка, а я на стан пойду!
Головырко свое:вот же она, березина-то крива. Лиственка вот на берегу, вот и омут!
Это он нас убедить хочет, чтоб остались судьбу попытать. А нас уговаривать не надо. Все обежали кругом, никаких грибочков. Обидно стало. Собрали разбросанное, присели на прощанье да рассуждаем:
— А че, давайте, робя, покличем его, может, отзовется? Говори-говори, а ведь жалко вот так расстаться! К зиме запрягут в найм, прощай детство!
Ну, и че? Сперва потихонечку, опосля во всю глотку захайдали:
— Дедушко Капче!!! Отзовися!
Ровно от морозу в вершиннике ствол с треском хряснул. Будто гром в грозу. Задрали головы, а там опять ушастиха. У, нечисть! Шары на нас вылупила, уставилась и ни гу-гу. Шея отня-лася на ее пучиться. Сколь так-то стояли, не знам. Спугнуть — кинуть че в нее боимся. Потихоньку заспорили. Одни говорят
— Пошли, бестолку это все!
Головырко свое:
— Сдохну, а дождусь Капче. Не зря же лесина так бухнула, да и сова опять!
Младший-то, Белкан, под ноги плюнул:ну, вас. Он посмеяться над нами хочет, не более. Я тоже пошел.
Только шаг шагнул, и — схрумкало. Бросилися руками разгребать, а там — золото, братцы мои! Да все самородно! Грибок к грибку. Таки есть, дорожка выложена. Холодненькие маслятки, ровнешеньки. Ошалели от эдакого чуда. Бросились по тропочке поглядеть, впрямь ли круг? Бежим-бежим, взопрели, а остановиться не можем. Поддевки да фуфайки поскиды-вали, сил нет бежать. Измотались вконец — взмолились:
— Отпусти, ради Христа, дедушко, боле проситься да н доедать не будем.
Чуем, и вправду ноги ровно кто отпустил. Так и попадал на сыру землю, кто куда. Кое-как провздыхались, глянули" Ба! Куда это нас занесло? Совсем места не нашенски. Сбежа лись кустиком, руками ухватились, не разорвешь. Скрозь голы ветки звезды запомаргивали. Холодно стало. Одежку-то поскидали, а где? Слышно, как последний туман капельками замерзшей росы вызвенивает. Ознобко стало. Спинами друг ко дружке притулились, дак, теплее стало. Шелест какой-то учуяли. Глянули, а это сова-нечисть опять прямо на нас летит Сорвалась с верхушки да так, с лету, прямо в березину и вмазалась. У нас глаза наизнанку — убилася! Нет, крыльями березину охватила, так и замерла. Пучили шары, пучили, только, вроде, ее как и не было. Кап это на березе. Видать, блаз-нить стало. У\ от того, и от другого зубы започакивали. А че делать — не знаем. Месяц полнеба прошел. С другой стороны за нами подглядывает. Опять грохнуло. Чуть со страху не перекрестилися. Кап-то отвалился, да и пал под ноги нам. Умом понимаем, что топором его не сразу возьмешь, а он сам вдруг отвалился. Глядим — глазам своим не верим. Самородина это, не меньше лаптя. С такой весь век безбедно проживем. Потрогать страсть как хочется, а боимся. Так и застыли истуканами. Шепотком запоговаривали:
— Зачем, мол, шли сюда? За золотом что ли? Че тогда над нами изголяться?
Вслух зароптали.
Только проворчали, тут и началось. Светопреставление да и только. Ветер с цепи сорвался, вершинник в бараний рог загнул. Пошло все рвать да ломать, того гляди, зашибет сучи-ной. Дождь со снегом хлестанул. Смертынька да и только пришла. Насквозь прозвездило. Бежать-спасаться надо, да заручительство дали, землю ели. Откуль настырность взяла-ся? А непогодь вдруг тише да тише и совсем унялась. Запарило, как летом. Только капель по всему лесу слышна. Веселее стало, дрожь прошла. Смотрим: батюшки-святы, самородок-то, зашевелился! Крыльями замахал да и взлетел. Ну, дела! Дедушко стоит, улыбается:
— Молодцы, робетешки. Не испужалися! Поче звали-то? Дак, вот он я. Понадобился-то зачем? Вижу, младший, бесхитростная душа, спросить желает, да не решится никак! Не я ли перхотиночки ваши выскреб?
Кивам головенками: так, дескать, и есть!
— Ладно, нето, верну его вам. Гляжу, робята хорошие. За лето вицы лишней в лесу не сломили, гнезд не зорили, быче-лок не давили, мурашей не трогали. Так и быть, верну, только одно хочу спросить, тому, дружку-то вашему, вернуть, нет ли?
Закивали мы в согласии:
— Вернуть, вернуть!
— Ладно, нето! Всех одарю. А теперича, прощевайте, гости дорогие. Незваные, ко мне боле не приходите, и не помышляйте.
И как в первый раз, подскакнул робетеночком, шлепнулся босыми ногами, взмахнул крыльями и был таков, пропал в ночи. Другое чудо увидели — вещи разбросанные: морды, фуфайки, все рядом, возле березины валяются. Ведь то самое место, где грибки-то нашли! Обрадовались. Как припустили, сколь духу было, наперегонки. Ног под собой от радости не чуяли. На стан и вылетели, а там нас и впрямь с вожжами встречают. Только родители, глядючи на наши рожи загадочные, поняли — что-то опять случилось! Мы же ни слова не говоря, ужами, промеж родительских ног — к бутылкам своим медным. Полнехоньки! Родители опешили. Откуль столько золота привалило?
— Места, случаем, те не заприметили? — Опосля уж спрашивают.
Мы объяснили, дескать, слово дадено. Просил нас Капче более его не тревожить, зазря не беспокоить.
Родители-то прикинули, конечно, что да где может быть. Только спровадили нас до дому, тут же бросились место опробовать. Чуть закопались, и пошло поддерновое золото.
Народ-то не глупой, и казенные не дремлют. Зима в силу вошла, а они все копошатся. К весне на Черной станок негде было поставить. Ровно мухи облепили. Повалил песочек-то, да не надолго. Видать, осерчал Капче. Как старательские дудки в круг сошлися, тут все и пропало. Ну, а мы после такого туды более не хаживали. Стыдно, робята, ой, как стыдно. Слово, ведь, было дадено. Правда, и мы, дурни, на старых костровищах шурфов много накопали, да только так и не на-такались на золото. Вот так-то, робя!
СЛОВАРЬ «БАЖОВИНОК»
Аркаться — ругаться, ссориться.
Базлать — кричать.
Балаболить — говорить попусту, болтать языком, трепаться.
Баскота — красота.
Бить ствол — рыть вертикальную шахту.
Бормыхтать — стучать.
Бразгаться — плескаться.
Бузгать — работать, заниматься тяжёлым трудом.
Бутара — устройство для промывки золотосодержащего песка.
Бычиться — обижаться, не разговаривать.
Бычелка — пчела.
Взагорбки — на спину.
Взурчать — урчать.
Высвистнуть — прогнать, выбросить.
Голкать — громко говорить.
Грабелки — руки.
Грохот — железное корыто, в котором размывается золотосодержащий песок.
Дёрганый — неспокойный, нервный.
Деять — делать.
Дикошарый — безумный, «без царя в голове».
Ельня — река, впадающая в Полевской пруд.
Ёргань — рыба чебак.
Зыркать — смотреть.
Кап — нарост на берёзе.
Кожилиться — стараться на совесть.
Копалуха — глухарка.
Копань — яма, закопушка.
Кротовина — горизонтальная подземная выработка по старому руслу реки.
Куренные работы — обжиг угля.
Кышкаться — делать что-либо, делать, не торопясь.
Лихоманка — лихорадка.
Мантулить — работать.
Моргулить — дремать.
Морда — плетёная ловушка для рыбы.
Надыгать — побежать.
Нарысился — набегался, находился.
Негодь — неудобное место.
Няша — грязь.
Обычаться — оживиться.
Отельмяшить — осенить догадкой.
Охобачивать — ловить.
Раздираться — работать «до упаду».
Перхотно — выгодное содержание золота.
Перхотинки — золотые чешуйки.
Пёхло — железный инструмент в виде тяпки для переворачивания песка в грохоте.
Подвошный — подковыристый.
Поклахтывать — говорить с испугом.
Пучкаться — разрабатывать золотую залежь.
Пучешарка — сова.
Самородина — все крупинки золота больше спичечной головки, назывались самородным золотом.
Седоло — зад.
Слаягпь — заскрипеть.
Старшак — бригадир, старший в артели, в группе людей.
Ступки — ноги.
Сухара — сухое дерево, высохшее на корню.
Тутотка — здесь, тут, на месте.
Уторкаться — устать.
Ухайдакаться — очень устать.
Фаркнуть — «поймать» удачу, фарт.
Хайлать — кричать, говорить очень громко.
Хлестаться — бегать, ходить без цели.
Швандить — ходить.
Шершень — кровососущее насекомое.
Шипига, шипиженый — шиповник, шиповниковый.
Щувать — урезонивать, оговаривать.
Эскуль — сколько.
Эстуль — столько.
Эттуль — оттуда.
