Разное >

Географический образ Урала в произведениях Д.Н. Мамина-Сибиряка

К числу выдающихся региональных писателей России последней трети XIX и начала XX столетия относится Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк, творчество которого было посвящено Уралу. В ноябре 2002 г. исполнилось 150 лет со дня рождения и 90 лет со дня смерти Д.Н. Мамина-Сибиряка. Писатель родился 6 (н. ст.) ноября 1852 г., а умер 14 (н. ст.) ноября 1912 г. Его детство прошло в поселке при Висимо-Шайтанском заводе в Нижне-Тагильском заводском округе. Это был один из многих старинных заводов Среднего Урала, принадлежавших промышленной династии Демидовых. Тема малой родины стала центральной в творчестве писателя, а Урал оценил Мамина. А.П. Чехов писал, что на Урале и в Сибири Мамина читают больше, чем Льва Толстого, а A.M. Горький отмечал, как жадно читают Мамина в Москве. В дальнейшем книги Мамина-Сибиряка были переведены на большинство языков народов СССР, а также на многие языки народов мира и продолжали вызывать большой читательский интерес. Читающий мир видел Урал глазами писателя, его произведения формировали образ Урала у его жителей и вне его.

«До Мамина, — писал в 1913 г. известный уральский литературовед В.П. Чекин, — жизнь современного Урала и его недавнего прошлого рисовалась для десятков миллионов, населяющих центр, юг, запад и север России, чем-то далеким, чуждым, полусказочным. Суровую родину железа, золота и самоцветов знали немногим лучше, чем Индокитай, Южную Америку, Центральную Африку». Литературное наследие писателя можно широко использовать и в наше время при составлении страноведческой характеристики Урала.

Уральские пейзажи

Урал — это природный рубеж на границе Европы и Азии, что очень хорошо подметил Д.Н. Мамин-Сибиряк в путевых заметках «От Урала до Москвы»: «Близость Урала чувствовалась во всем, но особенно резко проявлялась она в характере лесных пород: сосна быстро исчезла, уступая место траурным еловым лесам, пихтам и рябине. Екатеринбург составляет вообще самую резкую климатическую границу: на запад от него идет угрюмая неприветливая северная природа — почва глиниста, песчана или камениста, попадается много болот и озер, хвойный лес господствует; на восток, всего на расстоянии нескольких верст, все кругом носит на себе совершенно другой характер — почва представляет из себя богатейший чернозем, о болотах и еловых лесах нет и помину, кругом веселые сосновые боры, липа, береза и бесконечные пашни. “Точно ножом отрезало”, — говорит народ».

Целая галерея строго и просто написанных горно-лесных пейзажей разбросана во всех произведениях писателя. Если их собрать, то получится интересное, полное настроения и жуткой, захватывающей дух красоты географическое произведение, от которого будет веять запахом хвои, жутью горных ущелий, синим простором необъятной дали, шумом вечно воюющих с камнями горных рек, а на фоне широких горных, лесных и воздушных перспектив выступят разноцветные мхи, деревья, цветы, травы, одетые полуфантастической дымкой. Ценность таких этюдов для учебной географии состоит в том, что учащиеся видят природу глазами натуралиста, замечающего перемены на земле и на воде, и оком художника, описывающего, какими яркими красками полыхает осенний лес, как с наступлением осени темнеет река и тяжелеют облака. Отношение к живущему на земле вырастает у Мамина-Сибиряка в живой патриотизм, начинающийся с любви к месту, где родился и бродил по полям, лесам и горам. «Целый день с величайшим удовольствием пробродил я по лесу, который здесь, в горах, необыкновенно хорош, особенно густые, темные ели и пихты. Изредка попадаются где-нибудь “на взлобочках” или на откосе горы небольшие сосновые бора, где дерево стоит к дереву, как восковые свечи; на местах, где лес вырублен, непременно растет светлый, как транспарант, березник. С именем “белого дерева”, то есть березы, у сибирских инородцев связано придание, что с этим белым деревом вместе идет и власть “белого царя”. Действительно, если проследить исторически географическое распространение березовых лесов, можно вполне убедиться в верности этого предания: куда шел русский человек, — туда, как живая, шла за ним береза. На Урале громадные площади куреней затягиваются березовой порослью в несколько лет, и, при рациональном хозяйстве, ими можно было бы воспользоваться с большой выгодой. Я каким-то болезненным чувством люблю этот уральский лес, может быть потому, что оживаю в нем и душой и телом от всякой суеты сует наших городов, от дрязг и треволнений жизни» ("От Урала до Москвы").

Через любовь к природе рождается чувство любви к родному краю, к Отчизне. Этим чувством должен обладать каждый, кто не теряет связи с родиной, у кого эти связи угнездились глубоко в сердце, кому дорог ее «врачующий простор». Мамин-Сибиряк сетовал на то, что не воспета мощь и суровая красота Чусовой. «Замечательная эта река Чусовая... Как все настоящие красавицы, она хороша неувядающей красотой, которая в каждое время года имеет своеобразную прелесть. Весной — это дикий, неукротимый зверь, который играет с ревом и стоном, бросаясь на теснящие каменные громады; осенью — это суровая, угрюмая река, которая льется точно по высеченному в горах коридору; зимой — настоящая спящая красавица, скованная льдом и запушенная глубоким снегом. Теперь, летом, Чусовая катится в зеленых берегах, мимо бойцов, горных теснин и крутых мысов ленивой струей, которая бурлит и бунтует только на переборах. Что-то такое ленивое и сонное, ласковое и сильное чувствуется кругом...» ("Горой").

Обращаясь к будущим туристам, художникам и ученым, писатель отмечал: «Немного найдется таких уголков на Руси, где сохранилась бы во всей своей неприкосновенности суровая красота дремучего северного леса, где перед вашими глазами в такой величайшей панораме развертывались бы удивительные картины гор, равнин и скал, где, наконец, само население, образ его жизни, историческое прошлое, нравы, условия труда — все было преисполнено такой оригинальности и своеобразной поэзии. Грядущий турист отдохнет в этих горах и лесах, художник найдет обильный материал для своих альбомов, ученый без сомнения встретит много интересного по части геологии, ботаники и этнографии, в обширном смысле слова. Конечно, Чусовая — дикая река, и эта дичь пугает российских путешественников, художников и ученых. Они привыкли наслаждаться южным летом, красотами моря, а на Чусовой не встретишь ни шотландских коттеджей, ни швейцарских шале, ни итальянских вилл, ни поэтических развалин старинных замков и крепостей, не встретишь, наконец, этих развеселых, излюбленных, насиженных местечек, куда стекаются знатные шотландцы всех частей света. Кто чего, конечно, ищет и кому что нравится; у всякого барона своя фантазия...» ("От Урала до Москвы").

Природа в произведениях Мамина-Сибиряка неотделима от человека, недаром он сам говорил, что «как ни хороша природа сама по себе, как ни легко дышится на этом зеленом просторе, под голубым бездонным небом, — глаз невольно ищет признаков человеческого существования среди этой зеленой пустыни» ("От Урала до Москвы"). И он находил присутствие человека в уральских пейзажах: «С каждым шагом вперед горная панорама точно раздвигалась все шире и шире и небо делалось глубже. Гора Лобастая составляла центр небольшого горного узла; от нее в разные стороны уходили синими валами другие горы, между ними темнели глубокие лога и горбились небольшие увалы, точно тяжелые складки какой-то необыкновенно толстой кожи. Хвойный лес выстилал синевшую даль, сливаясь с горизонтом в мутную белесоватую полосу. Где-то далеко желтел своими песчаными отвалами небольшой прииск, дальше смутно обрисовывалась глухая лесная деревушка, прятавшаяся у подножия довольно высокой горы с двумя вершинами. В нескольких местах винтом поднимался синий дымок, тихо таявший в воздухе и расплывавшийся голубым пятном. Несколько бойких горных речек сбегались в одну, которая смело пробивалась между загораживавших ей дорогу прикрутостей и увалов; в одном месте она пробила скалистый берег, который вставал отвесной каменной стеной, точно полуразрушившийся замок» ("На шихане").

Кроме масштабных, панорамных характеристик природы края, писателю прекрасно удавались и ее детальные описания, не лишенные научности. «Растительности на этой высоте (у вершины горного кряжа. — И.К.) уже совсем мало. По склонам лепится только горная ель, искривленная, низкая, точно сгорбившийся человек, который с трудом карабкается на эти горные кручи. Самые камни покрыты разноцветными лишайниками; между камнями кое-где желтеет мох, и только изредка попадаются небольшие полянки, покрытые травой. Настоящий лес остался далеко внизу — и густая трава, и цветы. Между камнями топорщатся только мохнатые каменки, да изредка покажется фиолетовый колокольчик; трава же сухая, жесткая, как в некоторых болотах» ("На пути"). Здесь читатель получает образное представление о высотной поясности в Уральских горах.

Мамин-Сибиряк выступал не только как художник — поэт уральских лесов, гор и рек, но и как мастер индустриального пейзажа, объединяя в единое художественное полотно жизнь природы и жизнь человека в этой природе. Особенно это проявилось в описании горонозаводских поселков («заводов»): «Старый завод облепил своими бревенчатыми домиками подножие двух высоких гор, которыми заканчивалось одно из бесчисленных разветвлений восточного склона Уральских гор. Небольшая, но очень богатая водой река Старица образует между этими горами очень красивый пруд, уходящий своим верховьем верст за пятнадцать, внутрь Уральских гор, занимая глубокую горную долину, обставленную по бокам довольно высокими горами и дремучим лесом. Около этого пруда столпились главным образом заводские домики, точно все они сейчас только вышли из воды и не успели еще вытянуться в длинные и широкие улицы. Эти скучившиеся по берегу пруда домики собственно и составляли ядро Старого завода, около которого постепенно отлагались позднейшие наслоения построек, образовавшие уже правильные длинные улицы, пока крайние домики не уперлись совсем в линию синевшего невдалеке леса, а другие совсем вползли на гору, точно их вскинуло туда какою-нибудь сильною волной. Издали вид на Старый завод очень красив: зелень леса, синева неба, пестрота строений — все это смешивается в оригинальную картину, которая целиком отражается на блестящей поверхности пруда, особенно рано утром, когда еще ни одна волна не поднята ветром и вдали пруд подернут туманною дымкой. Одна из гор, у подножия которых раскинулся Старый завод, стоит еще наполовину в лесу, от которого на самой горе остался лишь небольшой гребень; эта гора составляет главную силу и источник богатства Старого завода, потому что почти вся состоит из богатейшей железной руды.

В настоящее время знаменитая гора представляет из себя что-то вроде громадной цитадели с полуразрушенными бастионами и высоким желтым валом кругом. Под горой стоит несколько высоких труб, вечно дымящихся и по ночам выбрасывающих целые снопы ярких искр: это — преддверие знаменитого рудника, бесчисленными галереями раскинувшегося под землей, на глубине восьмидесяти сажен, точно нора какого-то подземного чудовища. Длинная плотина соединяет обе горы; к ней прислонилась громадная фабрика со множеством черных высоких труб, пять доменных печей и несколько отдельных заводских корпусов, издали смахивающих на казармы. Несколько глубоких и длинных сливов проводят воду из пруда на фабрику, где, повернув бесчисленное множество колес, шестерен и валов, эта живая сила природы, наконец, вырывается из железной пасти чудовища и с глухим рокотом катится далее, разливаясь в зеленых берегах и принимая прежнее название Старицы» ("В горах").

Пейзажи, подобные описанному и сейчас не редкость на Среднем и Южном Урале. Многие поселки-заводы стали впоследствии городами, но планировка этих городов сохранила старые черты. Все пейзажи Мамина-Сибиряка утверждают красоту Урала, открывают сердце человека, который любит ее, заставляют верить в разумное единство людей и природы, вызывают глубокий трепет души, всегда привязанной к родине. В этом смысле произведения Мамина-Сибиряка глубоко современны, так как учат любить малую родину, ценить ее.

Природные богатства Урала — еще одна тема произведений писателя. В очерках Мамин-Сибиряк дает краткую, но емкую характеристику Тагильских рудных месторождений. «Едва ли найдется другой такой уголок на земном шаре, где бы, на таком, сравнительно очень незначительном пространстве, природа с истинно безумной щедростью расточила свои дары. По приблизительным вычислениям, одна Высокая гора содержит в себе 35 миллиардов пудов лучшей в свете железной руды, — по этому примеру можно судить о заключающихся в земных недрах неистощимых богатствах» ("От Урала до Москвы"). И далее в очерке «Платина» он продолжает эту тему: «По наружному виду она (гора Высокая. — И.К. ) невысока и над уровнем тагильского пруда едва возвышается на 40 сажен, но эта относительная скромность выкупается внутренним содержанием. Но и этого мало: у подножия Высокой горы в начале нынешнего столетия открыт богатейший медный рудник, давший в течение 75-летнего своего существования миллионы пудов меди. С одной стороны, сплошная железная гора, а у ее подножия медный рудник... Более известны, конечно, металлургические достоинства магнитного железняка с Высокой горы, дающего до 70% железа, имеющего свою торговую марку «черный соболь». Содержимое горы Благодати равняется примерно пяти миллиардам пудов железной руды.

Кроме железной, медной руды, каменного угля в недрах Урала таились месторождения золота, драгоценных и полудрагоценных камней. Поиски золота привели к открытию на Урале платины. «Платина быстро завоевала права гражданства в среде благородных металлов. Кем, когда и при каких обстоятельствах найдена наша уральская платина, остается неизвестным. Но когда ее открыли, оказалось, что она встречается по всему Уралу. Особенно много ее оказалось в Среднем Урале: Верх-Исетские, Невьянские, Билимбаевские заводы — везде нашли платину, а также на Южном Урале и на севере. Но настоящие платиновые россыпи были открыты только в 1824 году в Гороблагодатском казенном округе, и сразу четыре: Царевоалександровский, Царевоелизаветинский, Покровский и Исовский прииски. В следующем, 1825 году открыты еще девять платиновых россыпей в том же Гороблагодатском округе. В этом же году была открыта платина в Тагильской даче, которая и заняла первое место по количеству добываемого металла. Средняя годовая производительность на Тагильских платиновых промыслах равнялась 78 пудам» ( Платина ). В целом же во второй половине ХIХ в. Урал давал около 95% мировой добычи платины.

Платиновые уральские россыпи заинтересовали европейских ученых с первого дня своего открытия, особенно россыпи Тагильского заводского округа. Это был какой-то заветный уголок, побывать в котором считал своей священной обязанностью каждый ученый-геолог. Реки Мартьян, Чауш, Висим — эти три ничтожные горные речонки являются главными платиновыми артериями, и все россыпи образованы их течением или верховой водой. Главное отличие платиновых россыпей от россыпей золотоносных заключалось в отсутствии кварца и магнитного железняка. Сам по себе платиносодержащий песок серо-бурого цвета, потому что состоит главным образом из разрушившегося змеевика и хлоритовых сланцев. «Старателями замечено давно, что самые богатые россыпи там, где попадается рыжая платина, то есть покрытая железным окислом, а где начинается блестящая окатанная — это хвост россыпи. Рыжая платина ближе к коренному месторождению» ("Платина"). Золото и платина — это особая статья в жизни Урала, и это ярко показано в романах и очерках писателя.

Уральцы и их жизнь

Большое место в творчестве Д.Н. Мамина-Сибиряка занимают описания «живого Урала». «Не одни цветы и травы неустанно поднимаются с азиатской и европейской стороны на скалистые вершины, встречаются и связывают соседние части света своими корнями и красками. Не одни ручьи и реки бурно мчатся по уральским склонам. Не одни камни мешают живому, неустанному движению, смывающему плесень и грязь, осевшую в расщелинах. Культура двух стран сталкивается на Урале, беспокойные, энергичные, вечно ищущие люди, не признающие преград, неустанно поднимаются со своей правдой, жадностью и промышленным гением на его вершины, и бурными потоками несется по каменистым склонам, пробивая новые пути между скалами, их бодрая, полная инициативы жизнь...». На фоне сурового горного и лесного пейзажа, под шум уральских бурь и уральских дождей проходит перед нами целая галерея то простых и наивных, то грубых, хмурых, замкнутых людей, из души которых писатель легко и просто, как старый уральский старатель из грубого мешка, достает и золотые самородки и драгоценные камни. Мамин-Сибиряк писал: «Будущему историку Урала предстоит интересная задача проследить шаг за шагом, каким путем складывалось население уральских заводов» ( От Урала до Москвы ). Башкиры и вогулы были слишком слабы физически, чтобы вынести все тяготы рудникового труда и огневой заводской работы. Заводчики должны были обратиться к русскому населению. При Петре I и его преемниках самый большой контингент переселенцев на Урал дали раскольники, затем уходившие от красной шапки (то есть от военной службы), а также «пригнанные переселенцы» из России.

В романе «Три конца» мы читаем о том, как формировалось население заводов: «В самом Ключевском заводе невольно бросалась в глаза прежде всего расчлененность “жила”, раскидавшего свои домишки по берегам трех речек и заводского пруда. Первоначальное “жило” расположилось на левом крутом берегу реки Урьи, где она впадала в Березайку. Утесистый берег точно был усыпан бревенчатыми избами, поставленными по-раскольничьи: избы с высокими коньками, маленькими окошечками и глухими, крытыми со всех сторон дворами. Эти почерневшие постройки кондового раскольничьего “жила” были известны под общим именем “Кержацкого конца”.

В таком виде Ключевской завод оставался до тридцатых годов. Заводское действие расширялось, а заводских рук было мало. Именно в тридцатых годах одному из Устюжаниновых удалось выгодно приобрести две большие партии помещичьих крестьян — одну в Черниговской губернии, а другую — в Тульской. Малороссы и великороссы были “пригнаны” на Урал и попали в Ключевской завод, где и заняли свободные места по р. Сойге и Култыму. Таким образом образовались два новых “конца” — туляцкий на Сойге и хохлацкий — на Култыме. Новые поселенцы получили от кержаков обидное прозвище “мочеган”, а мочегане в свою очередь окрестили кержаков “обушниками”. Разница в постройках сразу определяла характеристику концов, особенно хохлацкого, где избы были поставлены кое-как. Туляки строились “на рассейскую руку”, а самые богатые сейчас же переняли всю кержацкую повадку, благо лесу кругом много. Хохлы селились как-то врозь, с большими усадами, лицом к реке, а туляки осели груднее и к реке огородами.

Всех дворов в трех концах насчитывали до тысячи, следовательно, население достигало тысяч до пяти, причем между концами оно делилось неравномерно: кержацкий конец занимал половину, а другая половина делилась почти поровну между остальными концами».
На Урале существует генетическая связь между старобрядчеством и развитием горнозаводской промышленности. Старообрядчество оказало большое влияние на жизнь Урала. Многочисленные его секты в начале ХIХ в. объединились в «часовенное согласие», ставшее основным течением уральского раскола. Старообрядчество способствовало сохранению в быту населения элементов старой русской культуры. Мамин мастерски рисует жизнь и мироощущение раскольников. «Счастливый случай позволил мне быть на могилке о. Антония в самый день поминовения его памяти, когда в жизнь Уральских гор стеклось несколько тысяч раскольников, не приемлющих священства. Были тут и висимцы — кокурошники (прозвание раскольников Висимо-Шайтанского завода), и черновляне — обушники (жители Черноисточинского завода), и долгоспинники из Малых и Больших Галашек (между заводами Висимо-Шайтанским и Висимо-Уткинским), и тагильцы — ершееды, и старозаводские раскольники (из Невьянского завода), и разный пришлый люд с других Уральских заводов, — Верхнейвинского, Ревдинского, Каслинского и Верх-Исетского... Когда эти сотни людей запели вечную память протяжным старообрядческим напевом — что-то такое тяжелое заныло и защемило в душе: именно этот мотив как нельзя больше шел к этому серому небу, этому траурному лесу, этой длинной истории человеческих страданий, нашедших место успокоения под этим небольшим холмиком земли. Эта общественная молитва продолжалась часов шесть или семь; к ее окончанию действительно небо прояснилось, выглянуло солнце, и лес, и трава заблестели свежей яркой зеленью» ("От Урала до Москвы").

Общинность, взаимоподдержка в вере и мирских делах способствовали воспитанию в староверческой среде людей энергичных, волевых, сильных. «Громадный деревянный дом, который выстроил себе Гуляев в Шатровском заводе, представлял из себя и крепость, и монастырь, и богато убранные палаты. Это была полная чаша во вкусе того доброго старого времени, когда произвол, насилие и все темные силы крепостничества уживались рядом с самыми светлыми проявлениями человеческой души и мысли. Жизнь в гуляевских палатах была создана по типу древнего благочестия, в жертву которому здесь приносилось все. <...> У Гуляева была всего одна дочь Варвара, которую он любил и не любил в одно и то же время, потому что это была дочь, тогда как упрямому старику нужен был сын. Избыток того чувства, которым Гуляев тяготел к несуществующему сыну, естественно, переходил на других, и в гуляевском доме проживала целая толпа разных сирот, девочек и мальчиков. По большей части это были дети гонимых раскольников, задыхавшихся по тюрьмам и острогам; Гуляеву привозили их со всех сторон, где только гнездился раскол: с Вятки, из Керженских лесов, с Иргиза, из Стародубья, Чернораменских скитов и т. д. Эти дети составляли что-то вроде одного семейства, гревшегося под гостеприимной кровлей гуляевских палат. Они получали строгое воспитание под началом раскольничьих начетчиц и старцев, и потом мальчики увозились на прииски, девочки выходили замуж или терпеливо ждали своих суженых.

— Ну, что мое гнездо? — спрашивал обыкновенно Гуляев, когда приезжал с приисков домой.

Это “гнездо” вносило совершенно особенную струю в гуляевский дом. Около старого раскольника Гуляева создавалось что-то вроде домашнего культа. “Это сказал сам Павел Михайлыч”, “Так делает сам Павел Михайлыч” — выше этого ничего не было. Слово Гуляева было законом. Из этого гуляевского гнезда вышло много крепких людей, известных всему Уралу и в Сибири. Фамилии Колпаковых, Полуяновых, Бахаревых — все это были птенцы гуляевского гнезда, получившие там вместе с кровом и родительской лаской тот особенный закал, которым они резко отличались между всеми другими людьми. В них продолжали жить черты гуляевского характера — выдержка, сила воли, энергия, неизменная преданность старой вере, — одним словом, все то, что давало им право на название крепких людей» ("Приваловские миллионы").

Такими были первые заводчики, но их последующие поколения быстро вырождались под влиянием неограниченной власти и несметных богатств. «Горное дело на Урале создалось только благодаря безумным привилегиям и монополиям, даровым трудом миллионов людей при несправедливейшей эксплуатации чисто национальных богатств. Системой покровительства заводскому делу, им (уральским заводчикам. — И.К. ) навсегда обеспечены миллионные барыши...» ("Приваловские миллионы").

К середине ХVIII столетия известные династии заводчиков выродились. Они мало интересовались делом и многие из них никогда не показывались на своих заводах, проживая в столицах или за границей. «Просматривая семейную хронику Лаптевых, можно удивляться, какими быстрыми шагами совершалось полное вырождение ее членов, под натиском чужеземной цивилизации и собственных богатств. Хорошо сохранили основной промышленный тип собственно только два поколения — сам Гордей и его сыновья, дальше начинался целый ряд таких “русских принцев”, которые удивляли всю Европу и, в частности, облюбованный ими Париж тысячными безобразиями и чисто русским самодурством. В Париже, Вене, Италии были построены Лаптевыми княжеские дворцы и виллы, где они и коротали свой век в самом разлюбезном обществе всевозможного отребья столиц и европейских подонков. Здесь они родились, получили воспитание и женились на аристократических выродках или знаменитостях сцены и demi-mond'a, пускали семя и, в крайнем случае, возвращались на родину только умереть. Некоторые из представителей этой фамилии не только не бывали в России ни разу, но даже не умели говорить по-русски. Единственное основание, которое давало им еще некоторое право фигурировать в качестве “русских принцев” — это были те крепостные рубли, которые текли с Урала на веселую далекую заграницу неиссякаемой, широкой волной. Эти мужицкие выродки представляли собой замечательную галерею психически больных людей, падших жертвой наследственных пороков и развращающего влияния колоссальных богатств» (Горное гнездо). Под фамилией Лаптевых каждый живущий на Урале и знакомый с его историей может узнать другую историческую уральскую фамилию — Демидовых.

С дотошностью «бытописателя-психолога» рисует Мамин отдельные человеческие образы, а через них жизнь всех слоев уральского общества, создавая единый и неповторимый образ региона. Роскошная жизнь заводчиков, золотопромышленников и беспросветная нужда рабочего люда — характерная черта уральского быта. «Беспримерное, чудовищное богатство Привалова создало жизнь баснословную в летописях Урала. Этот магнат-золотопромышленник, как какой-то французский король, готов был платить десятки тысяч за всякое новое удовольствие, которое могло бы хоть на время оживить притупленные нервы. Гуляевский дом в Узле12 был отделан с царской роскошью. Какая жизнь происходила в этом дворце в наше расчетливое, грошовое время, трудно даже представить; можно сказать только, что русская натура развернулась здесь во всю свою ширь.

С утра до ночи в приваловских палатах стоял пир горой, и в этом разливном море угощались званый и незваный. <...> Словом, жизнь, не сдерживаемая более ничем, не знала середины и лилась через край широкой волной, захватывая все на своем пути. Но обыкновенной роскоши, обыкновенного мотовства этим неистовым детям природы было мало. Какой-то дикий разгул овладел всеми: на целые десятки верст дорога устилается красным сукном, чтобы только проехать по ней пьяной компании на бешеных тройках; лошадей не только поят, но даже моют шампанским; бесчисленные гости располагаются как у себя дома, и их угощают целым гаремом из крепостных красавиц» ("Приваловские миллионы").

Другой полюс — это рабочие, создающие легендарные богатства, которыми «русские принцы» засыпали и изумляли Европу. В романе «Горное гнездо» выведены характерные приметы и особенности рабочих, занятых на разных работах. «Для человека нового эта двухтысячная толпа представлялась такой же однообразной массой, как трава в лесу, но опытный взгляд сразу определял видовые группы, на какие она распадалась естественным образом.

Основание составляли собственно фабричные рабочие, которых легко было отличить от других по запеченным, неестественно красным лицам, вытянутым сутоловатым фигурам и той заводской саже, которой вся кожа пропитывается, кажется, навеки. Тут были простые поденщики, черноделы и рабочая аристократия. Все эти люди изо дня в день тянувшие каторжную заводскую работу, которую бойкий заводской человек не даром окрестил огненной, теперь слились в одно общее желание “взглянуть на барина”, для которого они жарились у горнов, ворочали клещами раскаленные двенадцатипудовые крицы, вымогались над такой работой, от которой пестрорядные рубахи после двух смен вставали от потовой соли коробом. Фабрика рядом поколений выработала совершенно особый тип заводского фабричного, который в состоянии вынести нечеловеческий труд. Эти жилистые могучие руки, эти красные затылки, согнутые спины и крепкая уверенная поступь были точно созданы для заводской работы. Каждая фигура была сколочена из одних костей и мускулов, дышала чисто заводской силой.

Полным контрастом с заводскими мастеровыми являлись желтые рудниковые рабочие, которые “робили” в горе. Изнуренные лица, вялые движения и общий убитый вид сразу выделял их из общей массы — точно они сейчас были откуда-то из-под земли и не успели еще отмыть прилипшей к телу и платью желтой вязкой глины. Работа “в горе” на глубине 80 сажен, по всей справедливости, может называться “каторжной”, чем она и была в крепостное время, превратившись после эмансипации в “вольный крестьянский труд”. Конечно, “в гору” толкала этих желтых выцветших людей самая горькая нужда, потому что там платили дороже, чем на других работах. Стоило только раз попасть рабочему в медный рудник, чтобы навеки вечные обречь следующие поколения на эту же работу. Это объясняется очень просто: молодых, здоровых рабочих толкает “в гору” возможность больших заработков, но самый сильный человек “израбливается” под землей в 10—12 лет, так что поступает на содержание к своим детям в 35 лет. Таким образом, детям рудниковых рабочих приходится слишком рано содержать не только себя, но и семью отца, а такой заработок может дать одна “гора”. Рудниковый рабочий органически связан с своей горой, как устрица с своей раковиной.

Между этими основными группами толкались черномазые углежоги, “транспортные” и всякий другой рабочий люд, не имевший определенной специальности или менявший ее с каждым годом. Сюда же прибрели самые древние старики, вытянувшиеся еще до крепостного права. Достаточно было взглянуть на эти согнутые в дугу спины, подгибавшиеся колени и дрожавшие корявые руки, чтобы сразу узнать бывших “огненных” и рудниковых рабочих» ("Горное гнездо").

Все симпатии, вся любовь Мамина-Сибиряка обращена к трудовому народу Урала. Он пишет о том, что население тагильских заводов вообще отличается большей смышленостью, пробойностью и чисто заводской хваткой — никакое дело от рук не уйдет. «Тагильского мастерка вы узнаете из тысячи, — это совершенно особенный тип, выработавшийся на бойком промысловом месте. Одним словом, настоящая, рабочая гвардия — народ все рослый, здоровый, ничего общего с захудалым расейским заморышем фабричным не имеющий. Но нужно видеть этого мастерового в огненной работе, когда он, как игрушку, перебрасывает двенадцатипудовый рельс с одного вала на другой или начинает поворачивать тяжелую крицу под отжимочным молотом: только рядом поколений, прошедших через огненную работу, можно объяснить эту силу и необыкновенную ловкость каждого движения» ("Платина"). Прежде всего, это деловой народ, органически сросшийся с своим заводским делом, его интересами и злобами дня. Ничего другого они не хотят знать, кроме своих заводов. Случаи, чтобы кто-то оставил свои заводы и поступил куда-нибудь на другое, не заводское место, являются редким исключением. С другой стороны, попасть чужому в заводы очень трудно, а еще труднее ужиться в этой органически сплоченной среде. Таким образом, в произведениях Мамина народ не представляет собой некую однородную массу — это всегда рабочие определенных и важных ремесел и профессий: золотодобытчики, сплавщики леса, рудокопы, углежоги, мастера «кричного дела» и т. п. Внимание писателя сосредоточено не только на их чисто внешних характеристиках, но и на психологии, порожденной производственной ролью и трудовым самоощущением рабочего.

Отмечая положительные качества рабочих, Мамин-Сибиряк не скрывает и их недостатков, с грустью рассказывая, как много темноты, невежества, дикости и грубости в народной жизни. Так, писатель замечает, что и русские, и хохлы относятся с убийственным равнодушием к своим больным, точно к подержанным и уже не пригодным вещам (Старая Пермь). Из очерков мы также узнаем, что при высокой зарплате холостые парни имеют в руках много свободных денег и привыкают к известной роскоши, а главное — к разгулу и пьянству. Только в Висиме, указывает писатель, ежегодно пропивается 70 тыс. рублей, что при семистаx дворах составит 100 рублей на каждый двор. Сильно пьют и много пьют больше на промыслах, потому что и горе, и радость, и сам труд выражаются здесь в более интенсивных формах, чем при земледельческом труде. Для промыслов водка является настоящим злом.

Мы привели наиболее яркие характеристики противоположных полюсов уральского общества, но в произведениях писателя не менее ярко характеризуются и другие слои: крестьяне, купцы, чиновники, духовенство, журналисты, адвокаты, учащаяся молодежь — и это делается с не менее глубокой портретной и психологической индивидуализацией, через которую просматриваются и социально-типические черты.

Промышленность

Бурное развитие горнозаводского дела на Урале начинается во времена Петра Великого. Первые заводы были построены по его указу. «А те заводы, — говорится в указе, — у таких построены добрых руд, каковых во всей вселенной быть невозможно; а при них такие воды, леса, земли, хлеба, живности всякие, что ни в чем скудность быть не мочно» ( От Урала до Москвы ). В своих очерках Д.Н. Мамин-Сибиряк с глубокой научностью, точной документальностью и одновременно оживленно, с лирическим подъемом характеризует развитие и размещение горно-металлургической промышленности на Урале. Очерки дают богатейший материал для историко-географической характеристики региона. Автор отмечает, что уже к середине ХVIII в. Демидовы имели свыше трех десятков заводов (Невьянский, Шуралинский, Выйский, Верхнетагильский, Нижнетагильский, Шайтанский, Уткинский, Ревдинский). В течение ХVIII в. Строгановы построили 14 металлургических заводов (Билимбаевский, Юго-Камский, Добрянский, Хохловский, Нытвенский). Всего за 10 лет, с 1753 до 1763 года, на Урале было выстроено 68 частных заводов. При этом многие из ранее возникших казенных заводов были переданы в частные руки, в том числе придворным сановникам. Так, граф П.И. Шувалов получил Гороблагодатские заводы (Туринский, Кушвинский, Верхнетуринский, Баранчинский), канцлер М.И. Воронцов — Пыскорский, Егошихинский, Мотовилихинский, Висимский, его брат Р.И. Воронцов — Верх-Исетский, граф С. Ягужинский — Сылвенский, Уткинский, камергер И.П. Чернышев — Юговские ("Город Екатеринбург"). Во второй половине ХVIII в. строятся заводы на Южном Урале: Верхнеуфалейский, Нижнекыштымский, Верхнекыштымский, Каслинский, Златоустовский, Миасский и др. Появляются первые металлургические заводы на Северном Урале: Петропавловский, Богословский. Заводы работали на сырье, добываемом на местных рудниках, и на древесном угле. Ежегодно из горы Высокой добывалось до 6 миллионов пудов железной руды и до 200 тысяч пудов медной ("Платина"). Из Высокой горы получали руду Тагильские, Верх-Исетские, Алапаевские, Невьянские, Ревдинские заводы; с Благодати — Кушвинский, Туринский и др. Заводы по тому времени были высокоразвитыми промышленными предприятиями. Доменное (выплавка чугуна), молотовое (выделка железа) производства и литье, как правило, осуществлялись на одном заводе. Иногда молотовые заводы строились отдельно, но поблизости от доменных, откуда они получали чугун для дальнейшей переделки. В романе «Три конца» дается описание одного из таких заводов: «Против формовочной стоял длинный кричный корпус; открытые настежь двери позволяли издалека видеть целый ряд ярко пылавших горнов, а у внутренней стены долбили по наковальням двенадцать кричных молотов, осыпая искрами тянувших полосы кричных мастеров. Картина получалась самая оживленная, и лязг железа разносился далеко, точно здесь какие-то гигантские челюсти давили и плющили раскаленный добела металл.

Ключевской завод славился своим полосовым кричным железом, и Лука Назарыч невольно остановился, чтобы полюбоваться артистическою работой ключевских кричных мастеров...
За кричным корпусом в особом помещении тяжело отдувались новые меха, устроенные всего год назад. Слышно было, как тяжело ворочалось двухсаженное водяное колесо, точно оно хотело разворотить всю фабрику, и как пыхтели воздуходувные цилиндры, набирая в себя воздух со свистом и резкими хрипами. Старик обошел меховой корпус и повернул к пудлинговому, самому большому из всех; в ближайшей половине, выступавшей внутрь двора глаголем, ослепительным жаром горели пудлинговые печи, середину корпуса занимал обжимочный молот, а в глубине с лязгом и змеиным шипением работала катальная машина. В особом притыке со свистом и подавленным грохотом вертелся маховик, заставлявший сливавшиеся в мутную полосу чугунные валы глотать добела раскаленные пакеты сварочного железа и выплевывать их обратно гнувшимися под собственною тяжестью ярко-красными железными полосами».
Из производимого металла на заводах выделывали различные изделия: проволоку, пушки, боеприпасы, инструменты, посуду. Значительная часть железа шла на экспорт, в основном в Англию. К концу ХVIII в. Россия выходит на первое место по производству черных металлов. А Урал остается ведущим в России центром металлургической промышленности, он производит 86% российского чугуна и всю медь.

Но если в ХVIII в. дешевизна крепостного труда, а потому низкие расходы на выжиг угля и добычу руды были основой процветания промышленности Урала, то в ХIХ в., в эпоху расцвета капитализма, то же самое крепостное право послужило причиной упадка Урала. Россия оказалась далеко позади других европейских стран, в которых крупная машинная индустрия вызвала гигантское развитие металлургии. Тем не менее в России Урал сохраняет свое лидирующее положение: в 1860 г. здесь было произведено 89% меди, 71% всего чугуна.
В 80-е годы ХIХ столетия уральская металлургическая промышленность вступила в полосу затяжного кризиса. Характеристику этого периода мы находим в романе «Три конца»: «Заводы остановились, “жила” опустели. Половина изб стояла с заколоченными окнами. Лето прошло невеселое: страдовали старики да бабы с подростками. Почти все мужское взрослое население разбрелось куда глаза глядят, побросав дома и семьи. Случилось что-то стихийно-ужасное, как поветрие или засуха. На покосах больше не пели веселых песен и не курились покосные огоньки, точно пронеслось мертвое дуновение. Раньше на время делалась мертвой только одна фабрика, а теперь замерло вместе с фабрикой все живое. Картина получилась ужасная, точно после военного разгрома».

В своих очерках Мамин-Сибиряк рассматривает целый ряд причин, тормозящих развитие уральской горнозаводской промышленности. Искренняя любовь к родной земле и преданность народным интересам помогли настолько метко и верно вскрыть ряд важнейших проблем, что данный им анализ уральской действительности смело и уверенно можно признать одним из наиболее острых и глубоких по тому времени. В его очерках исключительно большое место занимает вопрос о монопольных владельческих правах уральских горнопромышленников-заводчиков. Мамин-Сибиряк подробно исчисляет громадные земельные территории, принадлежащие заводам и превышающие своими размерами некоторые европейские государства. «Ключевской завод принадлежал к числу знаменитейших Мурмосских заводов, дача которых своими сотнями тысяч десятин залегла на самом перевале Среднего Урала. С запада на восток Мурмосская заводская дача растянулась больше, чем на сто верст, да почти столько же по оси горного кряжа» ("Три конца"). Даже после отмены крепостного права в 1861 году уральские заводчики являются крупнейшими землевладельцами.

В очерках Мамина-Сибиряка уделено много внимания технической отсталости уральской промышленности в пореформенное время. Причем автор с добросовестностью настоящего исследователя анализирует большое количество статистических таблиц и справок, характеризующих эту отсталость. «Вот факты: производительность России в конце XVIII века превосходила сумму производительности железа всех государств вместе взятых. Теперь роли поменялись: Англия дает около полумиллиарда пудов железа, а Россия не дает и пятидесяти миллионов» ( От Урала до Москвы ). Одна из главных причин такой существенной разницы заключается в том, что Англия перешла на минеральное топливо. Одна доменная печь на минеральном топливе давала в среднем 1,4 млн пудов в год, а на древесном — 217 тысяч пудов. На Урале в конце ХIХ в. доля угля, нефти, торфа составляла всего 3,7% использованного в горнозаводской промышленности топлива, 96% топлива приходилось на дрова. Мамин-Сибиряк с горечью замечает: «Россия жжет последние леса» ("От Урала до Москвы"). В каменном угле вопрос жизни и смерти всего уральского железного дела, и он доказывает это на примере Невьянского и Тагильского заводов. Невьянск — почти первый завод, построенный на Урале. Когда-то он процветал, а в настоящее время пользуется очень плохой репутацией. При заводах числится дача в 180 000 десятин, а из них 114 000 десятин лесу. Все, что можно было сжечь, Невьянский завод сжег и в настоящее время только благодаря милости правительства пользуется топливом из казенных дач. Производительность завода достигает едва 167 529 пудов чугуна в год (за 1886 год). Все это такие мизерные и жалкие цифры, что даже приводить их совестно: на десятину посессионной земли Невьянский завод не вырабатывал даже пуда чугуна. «Если бы встал из земли сам Акинфий Никитич Демидов, главный воротила и фундатор уральских заводов, и посмотрел с башни на дела рук своих, наверное, сжалось бы от скорби и его железное сердце. Старинное заводское гнездо едва дышит, а старинное железо, составившее славу Уралу и носившее свою торговую марку “черный соболь”, кажется, сохранилось только на крышах старинных заводских зданий. Нет, лучше уж Акинфию Никитичу лежать в земле, чем подниматься и смотреть на свое благородное потомство!» ("Самоцветы").

Тагильские заводы бойко шли по той же дорожке, как и Невьянские, и давно успели свести лучшие леса, так что пользовались и пользуются отпуском леса, как и Невьянские, тоже из казенных дач. Но потребность в горючем материале для Тагильских заводов, при их громадной производительности, стоит неизмеримо выше. А потому эти заводы избрали другой путь. Они идут впереди всех других заводов по части различных технических усовершенствований. Но еще большее значение имеет то, что именно нижнетагильские заводы первые решились постепенно вводить в производство свой уральский каменный уголь, для чего были приобретены Луньевские каменноугольные копи. Так, в 1887 году на этих копях было добыто уже 3 118 190 пудов угля, то есть почти треть добытого на Урале, при этом завод выплавил 728 780 пудов чугуна и 237 380 пудов железа (кричного, пудлингового, котельного, листового) ("Платина"). Это доказывает, что единственный выход для заводов — переход на минеральное топливо. За Тагильскими заводами всегда остается честь и заслуга, что они вышли на эту новую дорогу первыми. Несмотря на то, что 80-е годы на Урале были временем, когда он начал утрачивать свое значение основной металлургической базы России, Мамин-Сибиряк писал, глядя на картину Тагила: «вероятно, уже недалеко то время, когда этот завод сделается русским Бирмингамом, при дружном содействии других уральских заводов, не только вытеснит с русских рынков привозное железо до последнего фунта, но еще вступит в промышленную борьбу на всемирном рынке с английскими и американскими заводами» ("От Урала до Москвы"). Мамин, как истинный патриот, верит в возрождение уральской промышленности и не ошибается в этом.

Кроме обобщенных характеристик поселков-заводов как наиболее типичных поселений для горнопромышленного Урала, Мамин-Сибиряк дает характеристику некоторым городам. Эти характеристики интересны и с исторической, и с географической точек зрения. Таким, например, предстает перед читателем Екатеринбург последней четверти ХIХ в.: «Екатеринбург — бойкий промышленный город уже сибирского склада. Здесь нет чиновничества, как в других городах, дворянство не играет никакой роли, зато всем ворочают промышленники. Последнее особенно заметно по характеру построек: на каждом шагу так и лезут в глаза хоромины екатеринбургского “обстоятельного” купечества и целые дворцы разных воротил по части спирта, хлебной торговли, сала и разной другой благодати. Там и сям подымаются новые постройки, и всё в том же неизменно-купеческом духе. Барина совсем не видно, за исключением двух-трех адвокатов да банковских дельцов, но и те начинают жить на купеческую руку, плотно и с расчетом. Сибирь не знала крепостного права, и настоящие “господа” попадают туда только в качестве администраторов, на особых основаниях или по независящим обстоятельствам. Во всяком случае, вся Сибирь — промышленная, купеческая сторона, и Екатеринбург является ее первым аванпостом.

Наш коробок катился мимо богатых церквей, потом обогнул старый гостиный двор и по широкой плотине, с которой открывается почти швейцарский вид на загородные дачи, перебрался на другой берег довольно широкой реки Исети. С горки, от здания окружного суда, вид на город почти необыкновенный, в смысле “настоящей” Европы: широкий пруд окаймлен гранитной набережной, в глубине его тонут в густой зелени дачи; прямо — красивый собор, направо — массивное здание классической гимназии, налево целый ряд зданий с колоннадами — это помещение Горного правления. Сейчас же под плотиной пустующие корпуса упраздненного монетного двора и гранильной фабрики. Здание окружного суда в вычурном мавританско-готическом стиле. Впереди довольно порядочный бульвар, здание городского театра, магазины и т. д. Словом, бойкий и веселый город, в котором жизнь бьет ключом» ("Золотая лихорадка").

А в «Приваловских миллионах» мы читаем подробно об Ирбите и Ирбитской ярмарке: людях, нравах, порядках. Это одно из самых ярких зимних торжищ, на которое съезжались представители пушной торговли целого мира. Лондон, Лейпциг, Париж, Москва ежегодно встречались в этом захолустном уездном городишке Пермской губернии с Персией, Китаем, с диким сибирским севером. Вот так Мамин-Сибиряк описывает эту знаменитую ярмарку: «Ирбит — та же матушка нижегородская, только посыпанная сверху снежком, а выходит то, да не то. Да-с... Любопытное местечко этот Ирбит, поелику здесь сходятся вплотную — русская Европа с русской Азией!» «Ирбит — большое село в обыкновенное время — теперь превратился в какой-то лагерь, в котором сходились представители всевозможных государств, народностей, языков и вероисповеданий. Это было настоящее ярмарочное море, в котором тонул всякий, кто попадал сюда. Жажда наживы согнала людей со всех сторон, и эта разноязычная и разноплеменная толпа отлично умела понять взаимные интересы, нужды и потребности... На площади и по улицам от возов с товарами, купеческих фур и мелких лавчонок не было свободного местечка. Посередине улицы едва оставался свободный проезд для экипажей: дорога в обыкновенном смысле не существовала, превратилась в узкое, избитое ямами корыто, до краев наполненное грязно-бурого цвета снегом, походившим на неочищенный сахарный песок. Жизнь и движение по улицам продолжались и ночью: ползли бесконечные обозы, как разрозненные звенья какого-то чудовищного ярмарочного червя; сновали по всем направлениям извозчики, вихрем летели тройки, и, как шакалы, там и сям прятались какие-то подозрительные тени... За столами собралась самая пестрая публика, какую только можно себе представить. Чистокровный крупичатый москвич братался с коренным сибиряком, одесский коммерсант с архангельским помором, остзейский барон с бухарцем, лупоглазый румын с китайцем и т. д. Эта безобразная капля ярмарочного моря в миниатюре представляла всё наше многоязычное, разноплеменное и неизмеримо разнообразное отечество: север и юг, запад и восток имели здесь своих типичных представителей, слившихся в одну пеструю мозаику. Здесь же толпились англичане, немцы, французы, американцы, итальянцы, армяне, евреи...» ("Приваловские миллионы").

Нижний Тагил — типичный заводской поселок. По численности населения, по благоустройству он превосходил многие уездные города, но официальным городом не был до 1917 года. Именно эту специфику уральских заводов подчеркнул Мамин-Сибиряк в описании Нижнего Тагила: «Поезд медленно подходил к Тагилу, который широкой картиной развернулся у самого подножия Урала, как самое близкое и самое дорогое его каменному сердцу дитя. С левой стороны от дороги тяжелыми силуэтами громоздились всё знакомые горы: Белая, Острый Камень, Старик, Шайтан, Веселые горы; направо от Тагила одиноким пиком высился Медведь-Камень. В самом центре Тагила, на берегу пруда, стоит высокая Лисья гора с башенкой наверху; у ее подножия чернеют здания заводской фабрики, высокие черные трубы, доменные печи и угольные валы. Громадный заводский пруд со всех сторон обошли опрятные домики рабочих; кое-где мелькают белые каменные дома и зеленые крыши «богатых мужиков». Из этой пестрой массы заводских строений резко выделяется здание главного управления Нижнетагильских заводов. Несколько богатых церквей дополняют эту картину; из них особенного внимания заслуживает церковь, построенная в память освобождения крестьян. На заднем плане виднеется знаменитая Высокая, или Магнитная гора, которая ежегодно дает до 6 миллионов пудов железной руды. В двух шагах от нее видны трубы не менее знаменитого медного рудника, который ежегодно дает до 21/2 миллионов пудов медной руды и, кроме того, служит едва ли не единственным местонахождением малахита. С именем Урала неразрывно связано представление о малахитовых изделиях, которыми щеголяют русские выставки и магазины; человек неопытный может подумать, что малахит на Урале валяется, как булыжник, а между тем добыча малахита производится в самых незначительных размерах, как побочного продукта при добывании медных руд, и притом на страшной глубине — 80 саженей» ("От Урала до Москвы").

Мамин-Сибиряк писал свои произведения главным образом по живым, из жизни взятым материалам, на основе личного изучения заводских и приисковых уральских дел. В своем творчестве он старался следовать принципу, что живая, действительная жизнь всегда краше, интереснее, ярче любой фантазии и выдумки. Мамин-Сибиряк всегда был верен принципам критического реализма. Знание действительности помогало писателю рисовать изумительные по художественной выразительности и правдивости картины из жизни пореформенного Урала. «Никто из русских писателей не отразил с такой полнотой и объективностью многогранной жизни всего Урала, как Мамин. Он оставил после себя огромное этнографическое и большое художественное наследство, к которому никогда “не зарастет тропа” всех серьезно интересующихся прошедшим и настоящим уральского края».

И.Н. КОРНЕВ
профессор, заведующий кафедрой экономической географии
и методики обучения географии
Уральского государственного педагогического университета
г. Екатеринбург.
Газета "География", № 6, 7, 9, 2003 г.