ВОДОЧНЫЙ КОРОЛЬ ЗАУРАЛЬЯ
А. Ф. Козелл-Поклевский в творческом наследии Д. Н. Мамина-Сибиряка
"...с Сибири пошли жить, а уж кто с этого начнет — крепкие люди издаются, потому что одно слово: Сибирь-с".
Д.Н. Мамин-Сибиряк. “Дешевка”
(“Из летних экскурсий по Уралу”)
Альфонс Фомич Козелл-Поклевский — “питейный король Зауралья”, “водочный король”, “водочный генерал”, “император Сибири”... Сегодня он объект пристального внимания в региональных исследованиях Урала и Сибири, а также фигура, создающая прецедент для активного мифотворчества. Причин тому несколько: интерес к “алкогольной” составляющей русской культуры в среде российских и зарубежных исследователей; активное формирование концепции региональной истории и региональной культуры в целом в новом, постсоветском пространстве; становление и процветание в современной России предпринимательского класса; и, наконец, “странности” характера и судьбы самого А. Ф. Козелл-Поклевского.
Среди такого рода “странностей” биограф и библиограф Козелл-Поклевского Т. Мосунова отмечает, в частности, следующее: польский дворянин и российский промышленник; революционер и заводовладелец; преуспевающий на винокуренном промысле и вместе с тем член народного попечительства о трезвости; католик, строивший православные храмы; предприниматель, занимавшийся благотворительностью. Он был основателем целой династии Поклевских-Козелл, деятельность которых на протяжении более чем полувека связана с историей Урала. Практически все исследователи биографии старшего Козелл-Поклевского, Альфонса Фомича, отмечают следующие качества его деловой личности: ум, беспощадность, мелочную расчетливость, смелость в начинаниях и само разнообразие, характер этих начинаний.
У историков нет единого мнения относительно причины прибытия А. Ф. Поклевского-Козелл в Зауралье, а сам Альфонс Фомич “не любил вспоминать о довольно туманном, нелегком прошлом” . И все же в качестве наиболее вероятных указываются две взаимоисключающие причины: участие в Польском восстании 1863—1864 гг. с последующей ссылкой в Сибирь — и приезд на благословенную зауральскую землю по доброй воле . Здесь, на земле обетованной, населенной вольными российскими хлебопашцами, не знавшими крепостного рабства, легче было, чем в родном северно-западном крае — в Витебской губернии, добиться экономического успеха. Именно такой, ставший сквозным, художественный образ Зауралья как “земли обетованной” и создал Д. Н. Мамин-Сибиряк в романе “Хлеб”: “благодатный край”, “угодное место”, “божецкая благодать”, земля здесь — “шуба шубой”, “овчина овчиной” (337—338). Она воспринимается героями как истинное чудо: “Земля-матушка сама родит” (там же). А одним из центральных персонажей последнего уральского романа писателя становится фигура одного из “новых умных людей” того времени — поляка Болеслава Брониславича Май-Стабровского.
Размышляя о природе, населении и быте Шадринска середины и начала второй половины XIX столетия (прототип благословенного Заполья в романе), уральский краевед В. П. Бирюков упоминает богатейший по созданию образа края роман Мамина-Сибиряка и, естественно, фигуру Май-Стабровского: это “чуть ли только не живой портрет исетско-пышминского магната Поклевского-Козелл, владельца винокуренного, пивоваренного, дрожжевого и стеклянного заводов”. Таковым было и единодушное мнение лицезревших и лично общавшихся с Альфонсом Фомичом, на что указывает, в частности, современный историк А. Дмитриев: Май-Стабровский “был внешне и по внутреннему складу схож с оригиналом”. Наша задача — сопоставить “оригинал” с художественным, авторским образом, “правду жизни” — с “правдой искусства”, поскольку Мамин-Сибиряк (как и всякий художник) “свободен в своем творчестве и не обязан рабски воспроизводить натуру”.
Реальный А. Ф. Козелл-Поклевский, как известно, в качестве места для постоянного проживания избрал Талицу, а в Шадринск наведывался лишь по делам: здесь в 1865 году на восточной окраине города, возле Мещерского протока, и развернулось строительство завода, долгое время остававшегося самым крупным винокуренным предприятием. Мамин-Сибиряк “поселил” своего героя Май-Стабровского не в Талицу, а в Заполье-Шадринск — то есть в самую Мекку благословенного края, вложив в уста именно этого “польского джентльмена” и высокий, сродни библейскому, образ чужой, но освоенной и во многом уже присвоенной земли: “Какие все чудные места!.. Истинно страна, текущая млеком и медом. Здесь могло бы благоденствовать население в пять раз большее... Так, вероятно, и будет когда-нибудь, когда нас не будет на свете” (476). Однако далее автор (используя прием контекстуальной иронии) замечает, что после этих “чувствительных рассуждений Стабровский перешел к делу” (там же). Вот здесь и кроется главная “странность” натуры героя Мамина-Сибиряка: он соединяет в себе “чувствительность”, когда-то столь высоко оцененную апологетами сентиментализма эпохи Просвещения, с деловитостью и бессердечием нового, буржуазного века. По сути, соединяет несоединимое. Однако “делец” Май-Стабровский (и в ипостаси “водочного короля”, и “дельца” в целом) имеет и собственных литературных предшественников в богатейшем творческом наследии Мамина-Сибиряка.
История алкоголя в России, как уже было отмечено выше, — тема, которая в последние годы привлекла внимание и российских, и западных исследователей: изучаются “ритуалы” русского пьянства, функционирование алкоголя в условиях города, “алкогольная” политика государства и культура потребления спиртных напитков в кризисные моменты русской истории. Более того, “водка и пьянство” в словаре “Константы русской культуры” определены его автором Ю. Степановым в качестве одной из ведущих констант национального бытия. С обозначенной точки зрения “уральский пласт” в творчестве Д. Н. Мамина-Сибиряка, безусловно, интересен как живой источник традиционных народных и общенациональных представлений русских (уральцев) о пьянстве.
“Алкогольная” тема в творчестве Мамина пересекается (естественно, не совпадая полностью) с интересом “певца Урала” к фигуре Козелл-Поклевского, который в контексте региона эту тему во многом персонифицировал и будировал. Интересен тот факт, что к творческому наследию Мамина-Сибиряка сегодня обращаются, зачастую, периодические издания, вроде бы далекие от проблем литературоведения: так, “Сомелье: журнал обо всем, что пьют и едят” в разделе “Историческая коллекция” помещает статью Е. Крживицкой под названием “Питейный король Зауралья”. Это весьма интересный для исследователя материал, касающийся творческой истории романа “Хлеб”, и в частности, проблемы прототипов. В романе Май-Стабровский так отвечает на вопрос своего помощника Галактиона Колобова: “Отчего бы вам <...> не заняться другим делом... Ведь всякое дело у вас пошло бы колесом” — “Что делать, сейчас вернее водки у нас нет дела” (505). Действительно, из всех возможных занятий винокурение в Сибири и на Урале было самым выгодным — видимо, поэтому большинство винокуренных заводов появилось здесь еще в XVIII веке. Из промышленных производств винокурение было самым простым, не требовало значительных затрат и большого числа рабочих рук, рынок сбыта всегда обеспечен и в сырье — уральской и сибирской пшенице — недостатка не было (вот она, “обетованная земля” Зауралья!).
Тема пьянства — “сквозная” тема всей уральской прозы Мамина-Сибиряка. Характерно, что она в принципе не получает нейтральной трактовки: ее “звучание” либо иронико-юмористическое (когда речь идет о так называемом обрядовом алкоголизме, о фольклорно-народном восприятии этой проблемы), либо трагикомическое (подобной тональностью окрашены размышления писателя о “шадринской трагедии” — определение Е. Боголюбова, иными словами, голоде, а также повсеместном и поголовном пьянстве, причиной которых во многом и явилась деятельность “питейного короля Зауралья”). Здесь автор как бы поднимается над привычным ему кругом народных типов и характеров, и на смену Мамину-художнику приходит Мамин-публицист. Размышления писателя о “шадринской трагедии” в 1880-е годы явились своего рода этюдами и эскизами к последнему уральскому полотну — роману “Хлеб”, а также этюдами и эскизами к портрету ее “виновника” Май-Стабровского.
Первое упоминание о “водочном короле” встречается у Мамина в очерках “С Урала” (письмо 8), опубликованных под псевдонимом Баш-Курт в либерально-буржуазном издании О. К. Нотовича “Новости и биржевая газета” в № 246 за 1884 г. Устами мелкого хлебного торговца Осипа Еремеича Сыромолотова, человека, сохранившего остатки “доброй совести”, в живой и картинной форме изображается момент, когда в Зауралье возникла смертельная борьба между водочным магнатом П. К. (Поклевским-Козеллом. — Л. М. Курсив автора) и менее крупными заводчиками за монополию на водочном рынке, в результате чего водка подешевела сразу в несколько раз: “Народ-то и бросился на дешевку, потому — отродясь никто не пивал такой дешевой водки”.
Такова же позиция автора и в рассказе “Дешевка” (“Из летних экскурсий по Уралу”) (опубликован в ноябре 1885 г. в “Журнале романов и повестей”, издававшемся редакцией журнала “Неделя”): здесь писатель выступает в качестве исследователя существующей проблемы пьянства, чрезвычайно обостренной и “подогретой” не менее острой проблемой голода. Аналитическую функцию автора в тексте поддерживает сама позиция рассказчика — невольного свидетеля увиденного, его подчеркнутая отстраненность, стремление выехать из деревни “живой рукой”, то есть как можно быстрее. Внешне комичным, а, по сути, глубоко трагичным становится желание всей деревней, от мала до велика, напиться “дешевки” — водки по самой низкой цене. В конце рассказа автор использует стилистический прием-сравнение, обыгрывая несоответствие между “высокой” формой и “низким” содержанием, и тем самым обозначает собственное, ироническое, отношение к народным “благодетелям”: “Конечно, эта война пигмеев с братцем Антеем кончилась сама собой, как только миновал голод...” (155).
В конце этого повествовательного этюда передается беседа рассказчика с поверенным одного из водочных магнатов Флегонтом Сыромолотовым — он с восторгом раскрывает слушателю механизм водочной конкуренции, причем с особенным трепетом говорит о главном водочном воротиле Закржицком: “Целых три губернии содержит у себя. Да-с... И очень даже крепко содержит, как настоящий король. На весь Урал у него карта своя особенная сделана: где и сколько кабаков полагается, все обозначено...” (153). Естественно, что польская фамилия и ставшая своего рода прозвищем нарицательная формула “настоящий король” (ср.: “водочный король”) указывают на единственно возможный прототип. Упомянутую в монологе Флегонта Сыромолотова “особенную карту” Закржицкого-Поклевского Мамин через десять лет вновь изобразит в романе “Хлеб” — теперь уже в руках ее хозяина Май-Стабровского в знаменитой сцене “посвящения” поверенного Стабровского Галактиона Колобова в экономическую политику “водочного короля”.
Из рассказа в роман также перешла сцена покупки и пития “всем миром” “дешевки” — в зависимости от цены, “стабровки” или “прохоровки”. Совпадают не только картины и их общий смысл, но и ряд деталей: фигуры мужиков, их реплики, а также наиболее яркий и характерный здесь антропоморфный образ шляпы, напоенной водкой:
“— Ах, братцы мои... родимые вы мои! — кричал Вахрушка, врезываясь в двигавшуюся толпу. — Привел господь на старости лет... ах, братцы!
Приказчики стояли у магазинов и смотрели на одуревшую толпу. Какие-то пьяные мужики бежали по улице без шапок и орали:
— “Стабровка” три копейки стакан!.. Братцы!.. Три копейки!..
Вахрушка отведал сначала “прохоровки”, потом “стабровки”, потом опять “прохоровки”, — сидельцы все понижали цену. В кабаке Прохорова один мужик подставлял свою шапку и требовал водки.
— Лей!.. Пусть и шапка пьет!” (526).
Очевидно, что внимание Мамина-Сибиряка к фигуре Козелл-Поклевского обусловлено его живым интересом к “злобам дня” и “проклятым уральским вопросам”. По этой причине бытовые и психологические темы перемешивались у писателя со статьями публицистического характера и этнографическими очерками. Выше мы увидели Козелл-Поклевского, так сказать, в этнографо-публицистическом амплуа, однако романное творчество писателя дает и иную — психологическую, бытовую и философскую мотивировку этого образа.
Муж, жена и дочь Стабровские имели и прямых “предков” в образах Ляховских, прошедших через все редакции романа “Приваловские миллионы”. В первую очередь следует говорить о социально-психологическом родстве Ляховского и Стабровского. Так, в журнальной версии романа “Приваловские миллионы” (журнал “Дело” за 1883 г., № 1—5 и 7—11) содержатся размышления автора о “туманном, нелегком прошлом” своего героя: один из предков Ляховского был коренным гетманом, а сам он выслан из Варшавы в связи с польским восстанием 1863 г. Очевидно, что сам Мамин-Сибиряк придерживался именно такой версии появления прототипа своего героя, А. Ф. Козелл-Поклевского, на Урале. В отдельном же издании романа (1897 г.) сказано только, что “Ляховский принадлежал к типу тех темных людей, каких можно встретить только в Сибири. Сам он называл себя почему-то хохлом. Молва гласила другое, именно, что он происходил из кантонистов”13 . Отголоски биографии Стабровского в романе “Хлеб” содержатся в монологе доктора Кочетова, который, подобно Nicolas Веревкину в “Приваловских миллионах”, Прозорову в романе “Горное гнездо”, реализует функции своего рода иронического обозревателя: “Сначала он был подрядчиком и морил рабочих, как мух, потом он начал спаивать мужиков, а сейчас разоряет целый край в обществе всех этих банковских воров” (569).
“Механизм вхождения” литературной предтечи Стабровского — Игнатия Ляховского — в роман “Приваловские миллионы” необычен: описание интерьера завершается описанием наружности героя, — а не наоборот, как это обычно бывает. Подчеркивается, с одной стороны, доминирование “вещного”, материального в натуре Ляховского в аксиологическом плане, а с другой стороны — “миражность” и ненужность того, к чему так упорно всю свою жизнь стремился этот герой:
“...стены были покрыты полинялыми обоями, вероятно, синего цвета; потолок из белого превратился давно в грязно-серый и был заткан по углам паутиной; паркетный пол давно вытерся и был покрыт донельзя замызганным ковром, потерявшим все краски и представлявшимся издали большим грязным пятном” (157)14 .
“Наружность Ляховского, — пишет далее автор, — соответствовала обстановке кабинета”:
“...он принадлежал к разряду тех одеревеневших и высохших, как старая зубочистка, людей... Такие засохшие люди сохраняются в одном положении десятки лет, как те старые, гнилые пни, которые держатся одной корой и готовы рассыпаться в пыль при малейшем прикосновении” (158).
Принципиально иначе “входит” в роман “Хлеб” Май-Стабровский: читатель заочно знакомиться с ним во второй главе благодаря диалогу Галактиона Колобова и немца Штоффа, обсуждающих идею создания Коммерческого Зауральского банка. “Немецкая душа”, Карл Карлыч Штофф, характеризует Стабровского как “умного” и “тоже гениального человека”, которому, впрочем, далеко до еврея Ечкина (“как до звезды небесной”) — последний же, по его мнению, может сделать “решительно все на свете” (360). В Стабровском подчеркнуты трудолюбие и талантливость, в Ечкине — гениальность и везение. Однако оговоримся сразу: обоих героев ждет печальный финал в рамках романного сюжета. Следующую характеристику Стабровскому дает уже сам Ечкин в разговоре с Тарасом Луковниковым о будущем дочери Тараса Семеныча Устеньки. В натуре “умного поляка” Ечкин однозначно выделяет две ипостаси: “дельца” и “семейного человека”. Следующая сцена (ч. 2, гл. VIII) — знакомство Стабровских с будущей воспитанницей Устенькой Луковниковой — фактически начинается с портрета “самого” Болеслава Брониславича: “...Стабровский, несмотря на свои за пятьдесят и коротко остриженные седые волосы, выглядел молодцом” (393). Итак, Стабровский входит в роман “молодцом”, а уходит, как говорится, “вперед ногами”: немощный, всеми забытый, испытавший предательство со стороны своего поверенного Галактиона Колобова, и главное, не понятый и не оцененный собственной дочерью, для которой он всего лишь склонный к морализаторству и сантиментам “старикашка” (599). В жизненной коллизии и Ляховского, и Стабровского реализуется софокловская ирония судьбы, или, точнее, событий, преобразующаяся в контексте романных сюжетов действительно в иронию судьбы, а по меткому определению иронического обозревателя Nicolas Веревкина, в “полнейший шах и мат”.
Историк А. Дмитриев выделяет в биографии А. Ф. Козелл-Поклевского два периода: “Наставительно-религиозный, филантропствующий в преклонные годы, был сей моралист на взлете карьеры иным: коварным, безжалостным, опрокидывающим и топтавшим соперников”. Мамин-Сибиряк, охвативший значительный период жизни своего героя — от деятельной зрелости до немощной старости — фактически не проводит границы внутри этого периода, делая религиозность и безжалостность, доброту и коварство неотъемлемыми качествами его “странной” личности.
Биографы А.Ф. Козелл-Поклевского обращают внимание преимущественно на деловую, а стало быть, внешнюю составляющую этой натуры: Козелл-Поклевский — “водочный генерал”, горнозаводчик, основатель первого в Сибири пароходства, меценат... Подчеркивается неутомимость и колоссальная работоспособность “умного поляка”: многие вспоминали, что на заре своей карьеры он практически не спал. В романе “Хлеб” и Стабровский, и его поверенный Галактион Колобов живут так, что “дохнуть некогда”: под руководством Стабровского Колобов “...выучился работать по-настоящему, изо дня в день, из часа в час, и эта неустанная работа затягивала его все сильнее и сильнее. <...>
— Бисмарк сказал, что умрет в своих оглоблях, как водовозная кляча, — объяснял ему Стабровский. — А нам и бог велел” (504).
Личная и семейная жизнь польского магната исследуется сегодня уральскими историками-родоведами . В частности, известно, что в 1850 году супругой Козелл-Поклевского стала Анжелина Иосифовна Рымша, что в этом браке появились на свет четверо сыновей (Викентий, Иосиф, Иван, Станислав) и дочь Аннушка. Большинством исследователей подчеркивается тот факт, что наследниками огромного состояния Альфонса Фомича после его смерти в 1890 году, в пору глубокой старости, стали (как у сказочного короля или царя — вот он, “водочный король” Зауралья!) трое сыновей: старший — Викентий и младшие — Станислав и Иван. Но каковы судьбы Иосифа и Анны? Согласно воле отца, сыновьями был утвержден торговый дом “Наследники А. Ф. Поклевского-Козелл”. Эти наследники, в особенности старший Викентий, подобно своему отцу — “питейному королю Зауралья” — заслужили название “императоров Сибири”.
Но Мамин-Сибиряк почему-то “лишает” своих героев — и Ляховского, и Стабровского — наследников-сыновей, фактических продолжателей родовой и промышленной династии. У обоих героев лишь дочери, а у Стабровского дочь Дидя к тому же неизлечимо больна: “— Боже мой, за что ты меня наказываешь? — стонал Стабровский, ломая руки. — Ведь живут же дети бедняков, нищие, подкидыши, и здоровы, а у меня одна дочь... Ах, Дидя, Дидя!” (507). Возможно, что романная коллизия “отец — тяжело больная дочь” — следствие собственной жизненной драмы писателя, который в период написания романа “Хлеб” воспитывал “отецкую дочь” Аленушку, хрупкую и болезненную девочку, оставшуюся на его руках после смерти страстно любимой жены Марии Морицевны.
Однако возможно также, на мой взгляд, что в подобной форме Мамин-Сибиряк выражает и свое отношение к будущему иностранного капитала на российской почве, демонстрируя, таким образом, отсутствие этого будущего. Но именно Май-Стабровский — единственный герой в многонаселенном романе “Хлеб”, кто думает и говорит о будущем, кто в принципе произносит это слово. В целом ощущение и течение времени в романе можно передать по-шекспировски кратко: “распалась связь времен”. Герои являются либо апологетами “старины”, “старинки”, “темноты”, либо не менее яростными защитниками “нонешних времен”. Однако “новые умные люди”, за исключением Май-Стабровского, предпочитают жить по принципу “день да ночь — сутки прочь”, надеясь на русское “авось”. Стабровский думает и говорит о будущем в связи с воспитанием трепетно любимой дочери Диди, а также в те минуты, когда, стоя возле упомянутой выше карты Урала, он вслух размышляет об экономическом потенциале этой “обетованной земли”. “Главной комнатой” в собственном доме Стабровский называет детскую, поскольку именно здесь, считает этот “умный поляк”, “мы зарабатываем свое будущее” (398). А приверженец русской “старинки” Тарас Луковников удивлен и растроган, познакомившись с этой мало кому известной стороной жизни одного из “новых умных людей” Стабровского: “Очень уж он любит детей, хоть и поляк” (395). Последние слова уральского купца — “...хоть и поляк” — свидетельство четкого деления мира на “свое” / “чужое”, в данном случае “русское” / “иностранное”, что вообще типично для России в целом и Урала в частности. Однако сознание самого Стабровского реализует эту извечную дихотомию в несколько преобразованном виде — “свое” / “другое”: для него Урал и люди, его населяющие, — по сути, лишь успешно освоенное другое жизненное пространство. Для Стабровского собственная дочь Дидя и русская девочка Устенька Луковникова — “славяночки”, следовательно, “одна кровь” (393).
Эта разница в мировосприятии коренных уральцев и пришлого поляка достигнет драматической кульминации в сцене “пожарного бунта”. Здесь Мамин-Сибиряк сочетает историческую достоверность с художественной глубиной и точностью. Известно, что, несмотря на свое положение административного центра, старый Шадринск — Заполье в романе — состоял преимущественно из деревянных построек. Первые кирпичные дома здесь стали строиться лишь в конце XVIII столетия, а к середине следующего века таких домов было все же меньше десятка. Противопожарное благоустройство города было безобразным: в самом центре находились пять овчинных и свечных заводов, а к гостиному двору почти вплотную примыкали два “шубных завода”. “Пожарная полоса” началась в городе в 1870 году, когда огонь сразу унес более четырехсот домов и ста лавок. Не обошлось и без человеческих жертв. Однако в 1873 году случился новый большой пожар, унесший свыше 180 домов. Некто Н. в “Иллюстрированной неделе” за 22 июля 1873 года так описывает эту ставшую очередной трагедию: “Ужасно было слышать снова набатный звон и видеть, с каким отчаянием утомленный народ толпами бежал от одного пожара к другому, оставляя все горевшее в жертву огня. Тяжело вспомнить ужас пожара: страшное пламя, треск отрываемых ставней и крыш, крики людей и вопли тех несчастных, кому судьба определила видеть, с каким неимоверным усилием пламя охватывало их имущество и, быть может, последнюю надежду на пропитание <...> Хотя полицией во время пожаров и арестовано до 60 человек <...> но произносить слово “поджоги” — мы не решаемся. Как отвечать на вопрос, где доказательства?”. Сравним это описание с авторским в романе “Хлеб”: “Когда из Теребиловки перекинуло на главную Московскую улицу, всех охватила настоящая паника. Спасенья не было. Не прошло часа, как город уже был охвачен пламенем. Теперь сразу горело в нескольких местах. В виде отчаянной меры были выпущены даже арестанты из острога. А пожар все разливался. Носились тучи искр, огонь перебрасывало через несколько кварталов, а тут еще поднялся настоящий вихрь, точно ополчилось на беззащитный город само небо. Горел хлебный рынок, горел Гостиный дом, новые магазины, земская управа, женская гимназия, здание Запольского банка. Картина получалась страшная <...> Отдельные сцены производили потрясающее впечатление. Горело десятками лет нажитое добро, горело благосостояние нескольких тысяч семей” (658).
Естественно, что пришедший в ужас от такого бедствия народ начинал усиленно искать поджигателей. Объектом особой злобы стали жившие в городе ссыльные польские повстанцы 1863—1864 гг. Известно, что А. Ф. Поклевский-Козелл оказывал всяческую поддержку своим ссыльным соотечественникам: многие из них, а также их потомки, выбравшиеся из сибирской глуши, приютились около многочисленных заводов этого магната. Укрывал он их и во время “пожарных бунтов”. Однако в романе Мамин-Сибиряк максимально усиливает трагизм этой жизненной коллизии, сделав объектом подозрений и ненависти не поляков вообще, а самого польского магната и его семью: “Поляки подожгли город!.. Видишь, как ловко наклались уезжать! Ребята, не пущай!” (659). И затем, когда Стабровскому все же удалось укрыть своих близких: “В огонь их надо было бросать! — жалели в оставшейся у ворот толпе. — Видишь, подожгли город, а сами бежать!” (там же). В итоге “водочный король”, магнат и миллионер Стабровский выбирается из города — вот она, ирония судьбы! — поместившись на облучке кучером.
Современные биографы Козелл-Поклевского подчеркивают глубокую религиозность Альфонса Фомича, которая приносила и практические плоды: он не скупился на возведение храмов, богаделен и сиротских приютов. Мамин-Сибиряк не изображает в романе деяний верующего и филантропствующего Стабровского — и вместе с тем дает психологическую мотивировку его веры в Бога как веры в чудо и спасение — спасение страждущей дочери: “Ведь передается же зараза, чахотка и другие болезни, — отчего же не может точно так же передаться и здоровье?” (399). С этой целью Стабровский и берет в собственный дом в качестве подруги дочери здоровую “славяночку” Устеньку Луковникову.
Однако “умный поляк” явлен в романе не только в ипостаси молящегося о чуде, но и в образе творящего чудо. Истинным чудотворцем становится Стабровский — опять-таки по иронии судьбы — не для собственной дочери, а для “здоровой русской девочки” Устеньки: “Ей казалось, что она перенеслась на крыльях в совершенно иной мир”. По-европейски изысканный интерьер дома Стабровских мы видим глазами русского ребенка, ребенка из патриархальной купеческой среды, что делает его особенно ярким и необычным: здесь и гравюры картин наиболее значительного из польских художников Нового времени Яна Матейки, демонстрирующие интерес хозяина к истории своего отчества, и “рыдающие вальсы Шопена”, и старинные польские “мазуры”, и “еще много-много других хороших вещей, о существовании которых в Заполье даже не подозревали” (397). В итоге поляк Стабровский становится своего рода духовным отцом русской девушки Устеньки Луковниковой, поскольку именно благодаря воспитанию, полученному в таком доме, сформировались ее личность и интеллект: “В ее уме все лучшее теперь неразрывно связывалось с теми людьми, с которыми она жила, — в этом доме она родилась вторично. Часто, глядя из окна на улицу, Устенька приходила в ужас от одной мысли, что, не будь Стабровского, она так и осталась бы глупою купеческою дочерью...” (568).
В записной книжке Д. Н. Мамина-Сибиряка, датированной 1 февраля 1891 года и в целом посвященной роману “Хлеб”, среди прочего намечены и сюжетные линии будущего произведения, и в частности, только что рассмотренная нами: “Когда Устенька вырастает большая, отец разоряется, — она содержит его, служа учительницей. Ечкин-банкрот приходит к ней, и она дает ему приют — она его любит, потому что благодаря ему попала к Стабровским, из дома которых вынесла самые лучшие воспоминания. Все это “двойные люди”, хорошие у себя дома и невозможные для всех остальных”.
Обратим особое внимание на последнее предложение в этой записи. Интересно, что завязка романного сюжета в “Хлебе” связана с приходом на обетованную зауральскую землю “двойного человека” Михея Колобова — апологета “старинки” и вместе с тем яростного ее разрушителя: строительство мельницы этим героем в итоге активизирует деятельность всех прочих “новых умных людей”, и в первую очередь, естественно, деятельность “водочного короля” Стабровского. Д. Н. Мамин-Сибиряк показывает капитализм как “страшную силу”, как “прорвавшую плотину воду”, как явление, в целом чуждое русской ментальности. Неслучайно среди “новых умных людей” Заполья, основавших коммерческий банк, одни иностранцы — Стабровский, Ечкин, Шахма, Драке и Штофф. “Бритоусые” да “табашники”, “жиды” да “немцы”, с которыми, по выражению скитского старца-прозорливца, “смесился” Галактион Колобов: “Они-то, как волки, пришли к нам, а ты в ихнюю стаю забежал...” (426). Именно поговорка “волка ноги кормят” идеально выражает существо натуры “жида” Ечкина, который, подобно своим историческим предкам, живет и промышляет везде и нигде, отличается недюжинным умом и умением проникнуть в самое существо вопроса. В речи героев конкуренты часто теряют человеческий образ, уподобляясь зооморфным существам. Так, размышляя о винокуренном заводе Стабровского и его конкуренте Прохорове, старший Колобов приходит к выводу: “Съест нас всех Стабровский. Мы тут мышей ловим, а он прямо на медведя пошел”.
Тема человеческой совести становится ведущей в последнем уральском романе Д. Н. Мамина-Сибиряка — романе о хлебе. “Все мы хлеб едим” — то есть “все мы люди, все человеки”: синонимическая вариативность этих пословиц является принципиальной для писателя и реализуется в целом ряде произведений (например, в рассказе “Все мы хлеб едим”, в очерках “От Урала до Москвы”). О совести в романе размышляют все — от скитского прозорливца до “водочного короля” Стабровского. Последний же искренне сокрушается по поводу неразумных действий своего главного конкурента Прохорова: “Вот всегда так... Хочешь человеку добро сделать, по совести, а он на стену. Будем воевать” (491). В этом, пожалуй, и есть главная “странность” натуры “водочного короля”, “богатого пана” и “умного поляка” Стабровского-Поклевского.
Примечания
1 Мосунова Т. Писал о нем и Мамин-Сибиряк // Вечерний Екатеринбург,
№ 90, 14 мая 1994 г. Мосунова Т.
2 Дмитриев А. В. Поклевские-Козелл // Урал, 1993, № 11. С. 235.
3 См.: Мосунова Т. П. Новые материалы о польском роде Поклевских-Козелл // Уральский родовед: Сб. статей. Екатеринбург: Уральское историко-родословное общество, 2001. С. 86—92.
4 Здесь и далее цит. по: Мамин-Сибиряк Д. Н. Хлеб. Роман. // Он же. Собр. соч. в 8 т. Т. 7. М., Гос. изд-во худ. лит., 1955. Страницы указаны в круглых скобках.
5 Бирюков В. П. Природа и население Шадринского округа, 1924. С. 142.
6 Дмитриев А. В. Указ. соч. С. 236.
7 Бирюков В. П. Лица и события в романе Д. Н. Мамина-Сибиряка “Хлеб” // Уральский современник: Альманах Свердловского отделения Союза советских писателей, ОГИЗ, 1944, № 8. С. 87.
8 Степанов Ю. С. Константы: Словарь русской культуры. Изд. 2-е, испр. и доп. М.: Академический проект, 2001. С. 291—314.
9 Крживицкая Е. Питейный король Зауралья // Сомелье: журнал обо всем, что пьют и едят. 2001, № 3(5), № 4(6).
10 Боголюбов Е. А. Комментарии. История работы Д. Н. Мамина-Сибиряка над романом “Приваловские миллионы” // Мамин-Сибиряк Д. Н. Собр. соч. в 12 т. Т. 2. Свердл. обл. гос. изд-во, 1948. С. 338.
11 Цит. по: Боголюбов Е. А. Там же.
12 Мамин-Сибиряк Д. Н. Дешевка. // Он же. Собр. соч. в 8 т. Т. 4. М., Гос. изд-во худ. лит., 1954. Страницы указаны в круглых скобках.
13 Боголюбов Е. А. Указ. соч. С. 395.
14 Мамин-Сибиряк Д. Н. Приваловские миллионы. Роман. // Он же. Собр. соч. в 8 т. Т. 2. М., Гос. изд-во худ. лит., 1954. Страницы указаны в круглых скобках.
15 Дмитриев А. В. Ирбитская ярмарка // Урал, 2004, № 5. С. 193.
16 См., например: Мосунова Т. П. Указ. соч.
17 Бирюков В. П. Лица и события в романе Д. Н. Мамина-Сибиряка “Хлеб”. С. 89.
18 Груздев А. И. Комментарии. “Хлеб”. // Мамин-Сибиряк Д. Н. Собр. соч. в 6 т. Т. 6, Худ. лит., 1981. С. 591.
Лариса МИТРОФАНОВА
«Урал», № 1, 2008 г.
