Книги >
Юрий Михайлович КУРОЧКИН
"УРАЛЬСКИЕ НАХОДКИ"
ЗАБЫТАЯ ДРУЖБА
Среди круга друзей и близких знакомых Дмитрия Наркисовича Мамина-Сибиряка в период его жизни в Екатеринбурге (1878—1891) чаще всего упоминают имена, названные его первой женой М. Я. Алексеевой в беседах, записанных В. П. Чекиным в 1913 году и А. И. Шубиным в 1921 году. Это юристы Н. Ф. Магницкий, И. Н. Климшин и М. К. Кетов, податной инспектор А. А. Фолькман и местный литератор Н. В. Казанцев. Остальные знакомства Мария Якимовна назвала «преимущественно шапочными».
Но круг близких знакомых был, конечно, значительно шире. Мамин, общительный человек, жадный до интересных людей, имел в Екатеринбурге немало близких знакомств, которые можно, а иногда и необходимо, назвать дружбой. Сам бы он, несомненно, так и сделал.
Так, известно, что он просиживал целые вечера у музыканта Владимира Ивановича Мещерского, сына старого капельмейстера горного оркестра, игравшего еще при генерале Глинке. Часами любил беседовать о старообрядческой старине с Феклушкой, старушкой-приживалкой у Казанцевых, они были даже на «ты» и трогательно заботились друг о друге. С Иваном Васильевичем Поповым, большим знатоком края, писатель много ездил по Уралу, да и дома они не могли долго прожить друг без друга. Ценил Дмитрий Наркисович дружбу с врачом-подвижником Б. О. Котелянским, с краеведом-библиографом П. М. Вологодским. Все более сближался с тянувшимся к нему художником и камнерезом, пропагандистом уральского камня А. К. Денисовым-Уральским. Тесно общался с актерами местной труппы.
Все это были разные люди, по-разному интересовавшие писателя — и как интересный типаж для будущих произведений, и как источник информации о прошлом и настоящем края, и как друзья дома, помогавшие проводить вечерний досуг в беседах о литературе, о местных новостях, о событиях в стране и в мире, в шутливых импровизациях и остроумных спорах.
Но в эти же годы у Мамина завязалась дружба с человеком, оставившим большой след в его душе и к которому он всегда питал чувство привязанности, почтительного уважения к его взглядам, к делам его жизни.
Имя этого человека Александр Александрович Ольхин. Та же М. Я. Алексеева упоминала о нем, но как-то вскользь, а другие воспоминатели об этом друге Мамина умолчали, будто его и не было. Впрочем, причина, пожалуй, понятна — афишировать знакомство с политическим ссыльным не всем в то время представлялось желательным и удобным.
В рассказе о екатеринбургских друзьях писателя Алексеева говорит об Ольхине кратко: «Трудно забыть Ольхина, сосланного в Екатеринбург, автора удачного либретто для оперы, не напечатанного по цензурным условиям». И все. Почему именно трудно забыть — не досказала...
Санкт-Петербургский присяжный поверенный Александр Александрович Ольхин был сослан в Шадринск в начале 1880 года. К этому времени за ним накопилось уже немало деяний, позволявших царским властям считать его опасным для существующего строя.
Жизнь Ольхина поначалу складывалась так, что ничто в ней не предвещало такой ситуации. Родился он в семье видного военного деятеля, артиллерийского генерала, владельца обширного родового имения Белоостров (ныне город Ленинградской области). Домашнее воспитание под руководством солидных педагогов. Привилегированное учебное заведение — Александровский лицей, со времен Пушкина готовивший кадры высшей бюрократии для правительственных учреждений. Многообещающее начало карьеры — служба в Министерстве иностранных дел, ответственная должность консула в Варне, бывшей тогда форпостом военной политики России на Балканах.
Затем, в 1865 году, первый неожиданный шаг — отставка с казенной службы и выдвижение своей кандидатуры в мировые судьи. Четыре года службы на этом непрезентабельном, с точки зрения людей его круга, посту, на котором он «обратил на себя внимание тенденциозностью своих решений», как значилось в полицейских донесениях. Знакомство с участниками революционно - демократических кружков Петербурга. И новый, теперь уже более закономерный шаг — определение присяжным поверенным. Но не Для того, чтобы витийствовать на громких уголовных процессах, служивших своеобразными представлениями для «чистой» публики столицы. Безымянный автор некролога в «Историческом вестнике» (1898, кн. 1), несомненно близко знавший Александра Александровича, писал о его деятельности в этой роли: «Как адвокат, Ольхин не был величиною первого разряда, в его формуляре не значится шумных и сенсационных процессов... Это был деятель, что называется, «рядовой», но сердечный и в высшей степени гуманный».
По цензурным условиям автор некролога умолчал о деталях этой рядовой деятельности — об участии в защите по громким политическим процессам тех лет по делу «нечаевцев» (1871), по делам революционного народника Дьякова (1875), участников демонстрации у Казанского собора (1877), по делу «50-ти» (1877), наконец, по особо громкому делу, взволновавшему всю страну — делу «193-х» (1878). Имена некоторых защитников вошли в историю этих процессов наряду с именами их подзащитных — такие выступления на суде часто являли собой не только акт гражданского мужества в условиях черной реакции, но и были свидетельством вполне определенной политической направленности.
Не мудрено, что с таким «штатным» политическим защитником власти поспешили расправиться при первом же удобном случае. В ноябре 1879 года его наспех присоединили к делу Мирского и Тархова, обвинявшихся в покушении на шефа жандармов Дрентельна. Обвинения, предъявленные Ольхину, были столь бездоказательны и нелепы, что суду пришлось его оправдать.
Но это — суд, который руководствовался при этом хоть какими-то да законами. А у властей имелись в распоряжении средства, не требующие ссылок, на законы и права,— административная ссылка. К этому спасительному средству и прибегло Министерство внутренних дел, отправив Ольхина сначала в Яранск Вятской губернии, а потом подальше — зауральский городок Шадринск.
Конечно, участие в защите по политическим процессам само по себе не могло служить причиной для преследований. Большинство адвокатов после процессов спокойно продолжали свою обычную деятельность, тем более что далеко не все из них разделяли политические взгляды своих подзащитных. Но за Ольхиным к этому времени числилось уже немало других крамольных деяний.
В делах охранного отделения накопилось толстое досье донесений о связях «неудобного» адвоката с революционно-демократическим движением. Не принадлежа формально к революционной партии народников «Земля и воля», Ольхин был тесно связан с ее деятелями, оказывал организации ряд важных услуг, сотрудничал в ее нелегальных печатных органах «Начало», «Земля и воля». Об этом тепло писал в своих воспоминаниях известный революционер Н. А. Морозов-Шлиссельбуржец.
Выразительную характеристику давал Ольхину департамент полиции в своей служебной справке: еще с 1878 года он стал «появляться в самых темных кружках, знавшихся с подонками общества, и в этой темной среде читал и пел революционные песни, иногда даже сочинял их. Так он сочинил переделку «Дубинушки» в самом возмутительном духе и просил доставлять ему песни, поющиеся между фабричными, чтобы переделывать их на революционные».
«Дубинушка» тут упомянута не случайно. Как свидетельствуют исследователи, переделка Ольхина «значительно усилила революционную направленность стихотворения». Стихотворения, ставшего на долгие годы популярнейшей революционной песней. Ее пели и на рабочих маевках, и демонстрациях, и в тюремных камерах, и даже — в смягченном варианте... на концертной эстраде — ее с успехом исполнял Федор Иванович Шаляпин.
Как революционный поэт, Ольхин был известен не только «Дубинушкой». Его стихи печатались в легальной и нелегальной прессе, перепечатывались в подпольных типографиях, на гектографах и мимеографах, распространялись в числе «потаенной» литературы. Особенно показательны в этом отношении его стихотворение «У гроба», посвященное казни революционерами шефа жандармов Мезенцева; проникнутое революционным пафосом, воспевающее идеал поэта-гражданина стихотворение «Нашим поэтам»; широко популярное в революционных кружках и посвященное Н. А. Морозову «Мыслью отзывчивой, чуткой душою...» и другие.
Всего этого было вполне достаточно власть предержащим, чтобы упечь такого одиозного человек подальше от столиц.
Ольхин знал, что в Шадринске ему придете задержаться надолго, поэтому приехал сюда с семьей (забегая вперед, скажем, что здесь он похоронил горячо любимого друга — жену). Нашел удобную квартиру, присмотрелся к жизни провинциального городка. Но его неугомонная натура сказалась уже в первые месяцы: в мае того же года Ольхина арестовали «за произнесение дерзких слов против особы государя-императора» и посадили в одиночку местной тюрьмы, где он и просидел целый месяц, ожидая решения своей участи. До суда дело как-то не дошло, но срок ссылки был увеличен еще на два года, сверх четырех, назначенных ранее.
Шадринцам он понравился и запомнился. В 1930—1940-х годах В. П. Бирюков записал со слов старожилов несколько интересных рассказов о пребывании Ольхина в Шадринске. Из них видно, что Александр Александрович устраивал лекции для взрослых и для детей на естественнонаучные и исторические темы, участвовал в любительских спектаклях, оказывал юридическую помощь крестьянам в их судебных тяжбах с землевладельцами. Выезжал и в Екатеринбург, где завел связи с редакциями газет.
Вероятно, именно в это время он и познакомился с Маминым-Сибиряком (хотя не исключена возможность, что они познакомились в Петербурге в конце 1870-х годов, когда родственник писателя Гавриил Алексеевич Мамин проходил по делу «193-х», на котором Ольхин был защитником). Но в январе 1887 года, когда еще не кончился срок ссылки у Ольхина, они уже были знакомы. Об этом свидетельствует неопубликованное письмо Мамину от 16 января в ответ на его просьбу принять на себя хлопоты по делу о земле какого-то крестьянского общества. Примечательно, что Мамин обратился именно к нему, хотя среди его друзей дома — три юриста!
«Не отвечал Вам сразу, Дмитрий Наркисович, потому что не сразу решил, как поступить. Дело настолько серьезно, что взяться за него было бы в высшей степени интересно. Но все же я пришел к заключению, что с моей стороны правильнее устранить себя от него»,— пишет Ольхин. И далее объясняет причину — дело потребовало бы частых выездов представителя крестьян к нему в Шадринск, из которого он сам пока отлучаться легально не может. «Из Вашего письма видно, что дело очень путаное, так что, пожалуй, и десятки свиданий ни к чему не приведут, а потребуется поездка доверенного в разные города». Поэтому Ольхин рекомендует или обратиться к его доброму знакомому, петербургскому юристу В. Н. Герарду, или ожидать конца ссылки, когда
Ольхин сам может официально принять дело к ведению его на суде. «Срок моей ссылки оканчивается 9-го сентября. Так как за нею последует еще по крайней мере год «негласного надзора» и в это время запрещается въезд в столицы, то я думаю провести этот год или больше в Екатеринбурге. Тогда я получу все свои права, в том числе право защищать дела и передвигаться куда вздумается».
Письмо Мамина, из которого можно было бы понять суть этого дела, к сожалению, не найдено.
Но в Екатеринбурге Ольхин появился несколько раньше указанного им в письме срока. Об этом, как и о его занятиях в городе в последующие месяцы, можно узнать из протоколов собраний Уральского общества любителей естествознания (УОЛЕ) и заседаний его комиссии по устройству Сибирско-Уральской научно-промышленной выставки (опубликованы в «Записках УОЛЕ», т. X, вып. 1—4).
Уже 30 июля 1887 года Ольхин упомянут в протоколе общего собрания членов УОЛЕ в числе приглашенных гостей. Через неделю, 6 августа, опять, присутствует на общем собрании, вместе с Маминым. 6 сентября и 8 октября участвует в заседаниях комиссий по выставке уже как представитель газеты «Деловой корреспондент». И так далее. По-видимому, к этому времени правовое положение Ольхина упрочнилось — сам губернатор включил его в состав одной из комиссий выставки, с упоминанием его звания присяжного поверенного. Участвовал в этих комиссиях и Мамин.
В конце года, вероятно, в декабре, Александр Александрович переехал в Нижний Новгород. Значит, екатеринбургский период его жизни ограничивается июлем — декабрем 1887 года. Но именно эти пять-шесть месяцев и стали временем тесного сближения Мамина и Ольхина, которое перешло в преданную дружбу, длившуюся до самой смерти Ольхина в 1897 году.
Свидетельств об их отношениях в ту пору почти не осталось. Причины тут могут быть разные. И в первую очередь «политическая неблагонадежность» Ольхина. Вполне благонадежные старые друзья Мамина, вероятно, относились с опаской к его новому другу, а может, и ревновали к нему, видя, что в этой дружбе писатель более заинтересован, чем в приятном, но легковесном времяпрепровождении с ними.
Несомненно одно — что общение в эти месяцы было тесным и взаимообогащающим. Переехав в 1891 году в Петербург, Дмитрий Наркисович спешит разыскать Ольхина, еще не зная, что Ольхин, проведав о приезде Мамина, сам ищет старого друга. В один и тот же день, 9 сентября, они обменялись письмами.
Ольхин писал: «Случайно узнал о Вашем приезде в Петербург и почти случайно ваш адрес. Жалею, что не застал, п(отому) ч(то) живу не в самом Питере, а по соседству, куда и извольте пожаловать. Желаю Вас видеть, буду на этот раз считаться визитами. Мой адрес: Финл(яндская) ж(елезная) д(орога), станц(ия) Белоостров. Там живу теперь зиму и лето. Если наперед уведомите о дне, выеду к Вам на встречу, иначе придется проехаться 3 версты на извозчике.— В городе бываю редко и всегда на самый короткий срок по делам. Подробности при свидании. Крепко жму Вашу руку. А. Ольхин».
Мамин отвечал: «Дорогой Александр Александрович, душевно был рад найти Вашу записку на своем письменном столе, ибо искал Вас и не нашел. Писал нарочно доктору Караваеву, с просьбой сообщить Ваш адрес, но ответа не удостоен... Живу в Петербурге уже с марта месяца и очень жалею, что раньше не узнал Вашего адреса, потому что все лето прожил в Лесном и с удовольствием съездил бы к Вам в Сестрорецк. А сейчас я до того завален работой, что в буквальном смысле дохнуть некогда.
Дома я почти постоянно, а если Вы соберетесь ко мне, то известите записочкой, и я буду Вас ждать и душевно буду рад Вас видеть.
Жму Вашу руку.
Д. Мамин.
Кстати, есть к вам и дело. Редакция «Русских ведомостей» издает сборник в пользу голодающих, и недавно мне писал проф. Анучин, что у них недостает стихов, а поэтов в Москве нет, и поэтому просил обратиться к питерским поэтам. Вот не найдется ли у Вас чего-нибудь, а то и нарочно сочините».
Сборник такой вышел («Помощь голодающим» Научно-литературный сборник. Изд. «Русских ведомостей». М., 1892). Стихов Ольхина в нем нет. А Мамин дал для него легенду «Лебедь Хантыгая».
Легенда заинтересовала Ольхина. Сразу же после выхода сборника он пишет автору (в январе 1892 г.): «...Я с огромным наслаждением прочитал Вашего «Лебедя Хантыгая». Прелестно! А легенда до того хороша, что становишься в тупик. Скажите, строго ли Вы придерживались предания? Меня смущает тип хакима Ургуудзля. Он слишком высок и недостаточно правоверен для башкира. Да и почему он остается аскетом при своем деятельном гуманитарном взгляде на жизнь? Если Вы его создали сами, то признавайтесь, а если он взят Вами из настоящей народной легенды, то я просто теряюсь и должен предположить, что у башкир была когда-то очень высокая цивилизация и что они прожили Золотой век, подобный арабскому. Подробно поговорим при встрече, а покуда немедленно отпишите на Морскую, 26:1, о здоровьи Мар(ии) Мор(ицевны) и 2, о подлинности Ургуудзля. Жму Вашу руку...»
Дома у Маминых в те дни царила тревожная обстановка — жена писателя Мария Морицевна готовилась стать матерью. Врачи предполагали трудные роды. Поэтому в начале письма Ольхин, как мог, успокаивал друга.
28 января Мамин отвечал ему: «Дорогой Александр Александрович, мы все еще находимся в ожидании, хотя и было уже несколько тяжелых дней, как тот, в который Вы были у нас. Очень благодарны Вам за внимание и немедленно известим, когда все разрешится.
Затем, относительно «Лебедя Хантыгая», я должен признаться, что позаимствованы мной только одни собственные имена, а содержание придумано от первого до последнего слова мной. Легенда не вытанцевалась по известной уже Вам причине не доканчивать статьи вообще, а в частности еще потому, что" я писал ее для сборника в пользу голодающих и ужасно торопился, ибо имел в распоряжении всего один день. В такой короткий срок трудно написать так, как хотелось бы, тем более что легенда претендует на некоторое философское значение. Собственно, не вытанцевался конец, третий хаким Ургуудзль. В проекте легенды лежала основной мыслью тенденция, что всякое личное самоусовершенствование основывается на эгоизме и на желании быть лучше других, а это ведет к таким мелочам в великом деле спасения и совершенствования, как вопросы об одежде, еде и пр. Затем, хотелось еще сказать по поводу гордыни человеческого разума, который слишком уж много полагается на свою силу, но это так, мимоходом, а главное — эгоизм спасения. Светлое чувство сказки у нас совершенно утрачено, а им только и сильна истинно здоровая философия. Смешно думать, что делать, когда кругом столько нищеты, горя и слез. Цель жизни так проста и не требует никаких хитросплетенных рассуждений. Может быть, все это очень по-детски, но мне лично такое воззрение более понятно. Каждый человек делает решительно все, чтобы испортить жизнь и себе, и другим, потому что думает только о себе. Впрочем, я плохой философ, а сейчас развелось так много всяческой философии, что; трудно даже разобраться.
Маруся Вам кланяется. Жму Вашу руку. Д. Мамин».
Не будем останавливаться здесь на идее маминской легенды и на толковании ее писателем в письме. Отметим лишь, что тут можно видеть внутренний: спор с религиозно-нравственными сочинениями Льва Толстого тех лет, где идея спасения через самоусовершенствование противопоставлялась идеям революционной борьбы и что подобный же спор ведется в стихотворении Ольхина «Нашим поэтам». Остановим внимание на другом — Ольхин в письме зорко подметил то, что не заметили в легендах Мамина критики: их условную фольклорность как способ изложения своих мыслей. Когда легенды вышли отдельным изданием, рецензент одного из наиболее солидных литературных журналов — «Русской мысли» — писал о них: «Мамин-Сибиряк передает стародавние сибирские сказания, в которых вымыслы народной фантазии тесно переплетаются с подлинными историческими преданиями, сохранившимися в памяти зауральских инородцев».
И тут кстати привести письмо Мамина редактору «Русской мысли» В. А. Гольцеву с объяснениями по поводу рецензии: «Ваш рецензент, разбиравший мои легенды, и обидел меня и превознес. Обидел потому, что приписал мне только роль собирателя, а превознес тем, что не мог отличить авторского сочинения от народного творчества — его, автор постиг самый дух...».
Увлеченный обмен мнениями о легенде в дни, столь тревожные для Мамина, вероятно, не случаен. «При встрече поговорим...» О чем? Есть предположение, что Ольхин намеревался писать на сюжет легенды либретто оперы. В те же примерно дни Дмитрий Наркисович писал матери в Екатеринбург: «Рубинштейн присылал ко мне одного из своих адъютантов за легендой о Кучуме, из которой хочет сделать оперу... Выйдет из этого что-нибудь или не выйдет — трудно сказать».
Возможно, что, когда встал вопрос о либретто оперы, Мамин привлек к его созданию Ольхина (что и отразилось в позднейших воспоминаниях М. Я. Алексеевой). Однако дело с оперой заглохло — А. Г. Рубинштейн уехал на гастроли в Америку, а для Мамина вскоре наступили тяжелые дни, надолго выбившие его из творческой колеи: 21 марта родилась дочь Аленушка, а на другой день умерла ее мать, Мария Морицевна. Горе Дмитрия Наркисовича было беспредельным...
Лишь месяц-два спустя он начал приходить в себя. Ольхин не оставлял друга в эти тяжелые дни. 8 мая Мамин писал ему: «Благодарю сердечно за посаженные ивы (на могиле Марии Морицевны. — Ю. К.) и вообще за то внимание, с каким Вы относились всегда ко мне. Сегодня хотел быть у Вас, но нельзя, потому что в 2 часа открытие памятника Надсону на Волновом, о чем и спешу Вас известить. Приезжайте туда, а оттуда отправимся куда-нибудь пообедать...»
О том, что писатель к этому времени уже смог вернуться к литературным делам, свидетельствуют последующие строки этого же письма: «...Дело с Михайловским расклеилось. Он назначил мне свидание у Станюковича и не явился, а Станюкович заяви мне, что печатание моего романа в «Рус(ском) бог(атстве)» немыслимо: и места нет, и денег нет. Одним словом, дело сорвалось и они же потом пожалеют о нем».
Здесь речь идет о романе «Хлеб», над которым тогда работал Дмитрий Наркисович. Что роман еще не был закончен, а писатель уже предлагал его в печать, объясняется особенностями творческой работы Мамина-Сибиряка: «Я разучился писать большие вещи зараз, а писал последние годы «к книжке» (очередному номеру журнала.— Ю. К.) — признавался он как-то в письме к В. А. Гольцеву.
В творческой истории романа «Хлеб» тот факт что Мамин предлагал его «Русскому богатству», не нашел отражения. Более того, авторы биографической книги «Певец Урала» (Свердловск, 1969), Б. Удинцев и К. Боголюбов прямо утверждают, что писатель и не предлагал его этому журналу. Между тем это факт немаловажный. Журнал «Русское богатство» его идейный руководитель Н. К. Михайловский, которые считались «покровителями» Мамина, под неубедительным предлогом отказались печатать роман, и пожалуй, именно с этих пор началось постепенно" охлаждение писателя к журналу. Редакция не случайно отказалась печатать роман, рисующий стремительное вторжение капитализма в русскую деревню — это противоречило идейным воззрениям вождей либерального народничества.
В это лето Мамина особенно тянет к Ольхину
Свидетельств их общения почти не сохранилось — живя в одном городе, им не было нужды часто переписываться. Но и те немногие письма, что дошли до нас, говорят о все более тесном сближении. 10 июля 1892 года Мамин пишет: «Дорогой Александр Александрович, пишу Вам, потому что очень и очень соскучил(ся) о Вас. Где Вы? и что Вы?.. Не приедете ли Вы ко мне погостить на денек, на два — в моем распоряжении целая дача... Кстати, и музыку послушали бы. А затем, мне серьезно необходимо посоветоваться с Вами относительно пиэс, которые хочу пускать осенью в ход: на себя как-то не полагаюсь, потому что слишком много работал для них и потерял всякий критерий. Но и помимо этой эгоистической цели просто желал бы видеть Вас, как своего человека».
Ольхин стал для Мамина своим человеком, как это видно из приводимого письма, не только как доброжелательный друг дома, а и как друг, с которым «необходимо посоветоваться» о том, о чем не с каждым советуются — о достоинствах новых произведений. И едва ли тут речь шла только о форме их.
Но и Ольхин считал необходимым советоваться с Маминым, как опытным литератором. Об этом говорит хотя бы письмо от 14 ноября 1895 года: «Дорогой Дмитрий Наркисович, приезжайте в комиссию в пятницу 17-го ноября в 8 часов вечера. Собираются у меня. Вас все желают видеть в нашей среде, тем более что на этот раз зайдет речь об издании сборника и Вы его предполагаемый редактор. Я от души рад Вашему согласию. Оно не только будет полезно для вечера и дорого лично мне. Вы знаете, как я Вас люблю; Ваше отсутствие меня бы огорчило, несмотря на всю готовность искренне согласиться с Вашими доводами. Пусть это лирическая блажь. Теперь я могу об ней говорить».
Что за комиссия, в которую приглашает Ольхин Мамина, что за «наша среда», где хотят его видеть, о каком сборнике идет речь — пока, к сожалению, не выяснено. Сборник, очевидно, не состоялся — по крайней мере в библиографических указателях за годы 1896—1897 не значится такого, где бы встретилось имя Ольхина или Мамина.
Это письмо — последнее из известных пока документальных свидетельств о связях Мамина-Сибиряка и Ольхина. Жаль, что их мало и мы не можем более обстоятельно раскрыть историю этой дружбы, важной страницы в биографии писателя. Как-то так получилось, что его биографы, уделив пристальное внимание взаимоотношениям с представителями либерального народничества, прошли мимо столь значительного факта дружбы Мамина с ярким представителем революционного народничества. Будем надеяться, что этот пробел будет заполнен.
Александр Александрович Ольхин умер 22 ноября 1897 года. Мамин тяжело пережил смерть друга. Через несколько дней — 25 ноября — он писал матери, Анне Семеновне: «Вчера был на панихиде у А. А. Ольхина. Он умер от болезни сердца, продолжавшейся года три. Мне ужасно его жаль. Очень уж хороший был человек, хотя многим и не нравился своей иногда излишней искренностью».
«Излишняя искренность»... Бывает ли такая? За этими словами слышится неприкрытая ирония Дмитрия Наркисовича в адрес людей, не понявших красоты прямодушия своего друга.
К тому времени прошло уже десять лет, как Ольхин покинул Екатеринбург, где прожил всего лишь полгода. Но здесь его продолжали помнить. Газета «Урал» в номере от 6 декабря дала некрологическую статью за подписью Старого оптимиста (Н.В. Казанцева), в которой тепло вспоминалось о жизни ссыльного Ольхина на Урале, о его дружбе с Маминым-Сибиряком. Автор статьи не упоминал при этом о «Дубинушке», но в те годы она уже была широко известна на Урале.
