Книги >
Михаил Заплатин, Феликс Вибе
"Самый красивый Урал"
Следы хищников, или ночные раздумья
Вираж над Тыпылом — уже сверху видно, какой он прозрачный, я даже пытаюсь рассмотреть стайку хариусов,— и вертолет садится на полянке. Лихорадка разгрузки, вертолет улетает, а мы с Вадимом сидим одни в густой и высокой, почти в рост человека, траве. В наступившей тишине звенят комары. Кругом — ящики с консервами, мешки с мукой, крупой, картошкой, ведра, связки лопат — все, что успел притащить для геологов вертолет за два рейса. Один ящик развалился, и на траву — синеют этикетки — высыпались банки сгущенного молока. Открытие: комары не только звенят, но и кусаются!
В кустах, окаймляющих поляну, раздаются голоса — это идут геологи, смелые таежные люди, которым предстоит съесть все эти продукты. Знакомимся. Впрочем, о геологах — отдельный рассказ. А сейчас — скорее еще выше по Тыпылу, на лоно нетронутой природы, в наш собственный с Вадимом лагерь!
Но чтобы разбить нашу палатку в самых верховьях Тыпыла, там, где он сливается с главным своим верхним притоком Пожвой, нам пришлось пройти примерно пять-шесть километров по тайге. И я должен наконец описать тебе, дорогой читатель, что же это значит — идти по тайге.
Сначала вы надеваете рюкзак. Один вы поднять его не можете, и ваш друг любезно подсаживает его вам на плечи.
— Не тяни! Не тяни! — кричите вы.
— Я не тяну,— отвечает Вадим и отходит в сторону, чтобы вы видели, что тянет вас один он — рюкзак.
Найдя равновесие, для чего вам, наподобие северного оленя, приходится расставить ноги и нагнуться самым носом к кочке с мхом, вы неискренне благодарите своего друга и с удовольствием оказываете ему аналогичную услугу... В левую руку вы берете связку спиннинга с удочками. Правую — оставляете свободной. Категорически настаиваю на том, чтобы одна рука оставалась свободной: иначе чем вы будете отгонять комаров и утирать слезы?
Затем происходит ритуал прощания.
Прощаться туристу всегда есть с кем. Если это не рыдающие родственники, то другие туристы, идущие в поход завтра, или местный житель, или, наконец, собака местного жителя, или просто полянка, где только что стояла ваша палатка.
— Спасибо! Спасибо! — отвечаете вы тем, кто желает вам счастливого пути.— Адью! Не беспокойтесь!
Прилив вдохновения после этих прощальных бодряческих восклицаний позволяет вам, несмотря на активное сопротивление рюкзака, преодолеть первые сто метров пути и углубиться в тайгу. Вы начинаете мнить себя великим путешественником, Пржевальским. Но тут искусно оттянутая вашим идущим впереди другом и бьющая вас по очкам и по носу еловая ветка заставляет вас начать трезво соображать предметы и обстоятельства.
Прежде всего вы обращаете внимание на то, что в тайге нет дороги. Совсем нет! Вы, конечно, не дурак, чтобы мечтать об асфальте. Пусть здесь нет даже приличной грунтовой дороги. Ладно. Но тропочку? Узенькую, хотя бы совсем узенькую тропочку можно было проторить?
Ничего этого в тайге нет. Вот вроде бы ложбинка какая-то, похожая на тропинку, намечается по косогору, вы устремляетесь по ней, но еще два-три шага — и вы в густой траве по пояс, по глаза. Правая ваша нога нащупывает под собой высокую кочку, зато левая вдруг проваливается в тартарары, и через секунду вы лежите на своем рюкзаке, дрыгая беспомощно ногами и руками, как жук, перевернутый на спину.
Вас спасает друг. Он вам «не враг и не так», а настоящий друг. Он бережно вытаскивает вас из ямы, отряхивает и помогает навьючить рюкзак. И вы снова делаете несколько шагов, чтобы встретиться с упавшей елью.
Все поваленные бурей или упавшие от старости ели, которые вы встречаете в тайге, лежат поперек вашего пути. Потому что если бы ель лежала вдоль направления вашего движения, ее легко можно было бы обойти. Но она лежит поперек, и все ее многочисленные сучья — ваши. Сучья и ветви эти делятся на две категории: на несломанные, которые должны вас отталкивать, бить по лицу и щекотать, и на сломанные, необыкновенно острые, задача которых просто вспороть вам брюхо. Есть такое понятие в окопной технике — «еж». Это колья, сбитые крест-накрест и опутанные колючей проволокой. Лучше всего во время атаки подцепить «ежа» на штык и отбросить его в сторону. Лежащая ель — это тот же окопный «еж», но устранить его никак нельзя, а взять можно только прямым штурмом.
Вы закрываете глаза и бросаетесь на препятствие. Это не дает вам ровным счетом ничего: сучья только слегка пружинят и, предварительно оцарапав, отодвигают вас на исходную позицию. Тогда вы открываете глаза и пытаетесь разобраться в сложной паутине палок и колючек. Вам кажется, что если отогнуть один сучок и отломить другой, то вы сможете протиснуться к стволу поверженного великана. Действительно, ветви пропускают вас. Но они мертвой хваткой вцепляются в рюкзак, и ваш временный успех сводится к нулю...
Все описать невозможно. Скажу только, что когда вы, весь израненный и измотанный, добираетесь все-таки до ствола и становитесь на него, чтобы перешагнуть на ту сторону, подгнившая кора дерева осклизается у вас под ногой и вы летите куда-то в колючую неизвестность, не зная, пронзит вас насквозь сучком ваша любимая природа или на этот раз помилует...
Через час единоборства с деревьями и кочками вы начинаете чувствовать, что нравственным вашим запасам пришел полный конец.
— Вадим, привал! — кричите вы, чтобы не заплакать, с удовольствием позволяя наконец рюкзаку перевернуть вас на спину.— Давай карту! Прошли полдороги или нет?
Геологи при прощании позволили нам перерисовать карту верховьев Тыпыла. Вы разворачиваете чертеж, сличаете ориентиры на местности со значками на карте и восклицаете:
— Не может быть!
Вы еще и еще раз проверяете все и окончательно убеждаетесь, что прошли в общей сложности какие-нибудь двести — триста метров и речь может идти ни о какой не о половине, а о пятнадцатой или двадцатой части пути!
Но дороги назад нет. И в прямом и в переносном значении этого выражения...
Где-то после десятого или двенадцатого привала, когда вы действительно достигаете половины пути, вам вдруг все становится безразлично: вы почти не замечаете укусов комаров и перестаете мучительно доискиваться ответа на вопрос, откуда у вас берутся силы, чтобы переставлять ноги. Даже ваша ненависть к рюкзаку несколько притупляется. В этот момент вам вдруг открывается красота тайги. На фоне синего неба вы видите пучки длинных колючек на ветвях высокого кедра. А рядом с собой замечаете маленький кедр, всего в рост человека. Вы удивляетесь нежной серой коре его ствола. Весь он ровный и симметричный, каждая веточка его цела. Ребенок! Как он не похож на своих взрослых собратьев, покрытых растрескавшейся бурой корой, сучковатых, могучих, овеянных всеми грозовыми ветрами, но выстоявших... А вот ствол умершей от старости березы. Ветвей уже нет, обломилась вершина, и стоит один ствол, обильно украшенный грибами трутовиками; и ты знаешь, что держится он силой одной негниющей бересты и если его ткнуть, то он упадет безропотно в мох, просыпая из своей сердцевины коричневые трухляшки. Мох лежит повсюду толстой периной...
«Нетронутость, совершенная нетронутость — вот что прекрасно!» — вдруг догадываетесь вы. В самом деле, здесь ничего не срублено, не сломана человеком ни одна ветка, не сорвана ни одна ягода, ни кедровая шишка, не примята ни единая травинка, нет ни следа человека, ни звериного следа. Все стоит и растет само по себе, и если что-то падает, то умирая своей естественной смертью. Как это интересно, спокойно и хорошо и какая все-таки ерунда эти городские скверики!..
Впрочем, насчет звериного следа я ошибался. Ближе к реке, там, где вода нанесла ил, я увидел след волка. Он совершенно такой же, как и у собаки, только размеры... Размеры не оставляли никаких сомнений, кто именно тут ходил. Волосы зашевелились у меня на затылке. О мать-природа! Только что я называл тебя прекрасной. Но ты и сурова! Сурова в своей мудрости. Разве не поселяешь ты в озере щуку, чтобы карась не дремал? Я завертел головой по сторонам: где он может притаиться, зверь? Клыкастый, голодный, взъерошенный... За тем кустом? Или вот за этим пнем? Замаскировался, подлец!
— Вадим! Вадим! — кричу я и иду под защиту своего друга.
Он у меня занимается спортом — играет в теннис. В случае встречи с волком я надеюсь на его хорошую натренированность.
Вообще-то волка не надо слишком уж бояться. Известно, что он часто где-то рядом, но прячется, бежит от нас. Не то чтобы он боялся, но вроде бы предпочитает человека не трогать. Все самые страшные истории о кровожадных налетах на одиноких путников, на конные обозы и так далее при ближайшем рассмотрении не очень подтверждаются. То есть, во всех случаях многие слышали, что волки загрызли, скажем, бабушку или мужика. Но, как правило, это почему-то происходит в соседней деревне...
Так пишут натуралисты, сведущие люди. Я им полностью доверяю. Но тем не менее волосы у меня на голове еще долгое время заметно приподнимают фетровую шляпу рыбака и путешественника. Все-таки совсем это разное дело: читать у себя дома, лежа на диване, увлекательные «Заметки натуралиста» или стоять в тайге, там, где, может быть, всего час назад пробежал живой волк, и изучать на собственном опыте, как относится данный хищник не к человеку вообще, а к вполне конкретному человеку...
Но главные страхи, конечно, начинаются ночью. Засветло мы ставим палатку. Разжигаем костер. Это целый ритуал, целая философия — выбрать место для лагеря. Он должен быть близко у реки, чтобы не было потом проблемой вымыть картошку, вычистить рыбу, достать лишний котелок воды. Кроме того, нельзя забираться в лес, в кусты из-за комаров: съедят. Надо, чтобы место было открытым и обдувалось ветром — число двукрылых кусучих уменьшится вдесятеро. Тут играют роль буквально два-три метра. Затем в зависимости от погоды надо расположиться так, чтобы солнце пли грело вам палатку, или, наоборот, не перегревало ее, не испекало вас живьем в самое жаркое время дня. Таким образом, учитывая эти и целый ряд других обстоятельств, мы наконец ставим палатку. Затем костер. С ним, конечно, проще. Тут главная задача — не спалить ни палатку, ни тайгу в целом.
Когда мы возимся с устройством лагеря, я всякий раз удивляюсь: у меня такое чувство, будто мы с Вадимом совсем не расставались, хотя он живет в Москве, а я в Свердловске. Будто не было целого года работы и всяких других событий и забот, отличных от разжигания костра. Будто эти ежегодные путешествия и есть настоящая и важнейшая часть нашей жизни, а остальные одиннадцать месяцев — это просто так, выполнение необходимых обязанностей, только подготовка к настоящему, к жизни в лесу. Я понимаю всю неверность этого чувства, но тем не менее оно неизменно приходит, и я подозреваю, что в этом заключена тонкая насмешка Природы (с большой буквы) над своим созданием — человеком (с маленькой буквы), который наивно пытается скрыться от Ее Непреложных Законов в суете сует и мишурном блеске своих бетонных городов...
Но между тем приближается ночь и вместе с ней подходят ближе к костру деревья, придвигаются пни. («А вон то — пень или это крадется кто-то?») Начинает моросить дождь. Большую часть вечеров на Тыпыле мы провели под шорох дождя. Что делать,— западный склон Уральского хребта. Вся влага Европы, зацепляясь за Конжаковский Камень, выливается в Тыпыл, в Пожву и в подобные им Яйвы, Усьвы, Вильвы, Ейвы и Койвы...
Мы забираемся в палатку. Она дополнительно накрыта сверху полиэтиленовой пленкой. Это надежно спасает нас от дождя, но в то же время рождает подобие гигантского барабана. Внутри барабана — мы. Шуршание по полиэтилену мелкого дождя и порывы ветра начинают вступление величественной симфонической поэмы «Ночные страхи». Полчищем химер несутся на палатку-барабан крупные капли, срывающиеся с соседних елей. Сухими костяшками трещит в не погасшем еще костре еловое полено. Известно, что еловое полено — это самое звучное, самое громкое полено на свете. Криком пропавшей души звучит голос потревоженной кем-то кедровки. Шум реки на перекате то затихает до пианиссимо, то усиливается.
— Там кто-то ходит! — говорит Вадим.
Я категорически заявляю, что не следует злоупотреблять подобными фразами, когда тебя отделяет от ночной тайги тоненькая парусина палатки. Нехорошо, Вадим, не ожидал я такого от тебя...
Кто же может ходить за этой самой парусиной нашей палатки, кто может ее запросто прокусить и добраться до нас, так уютно согревшихся в спальных мешках?
Наш ум лихорадочно делит всех лесных зверей на безобидных белок и зайцев и на свирепых хищников: медведей, волков и росомах. Медведь вряд ли придет к нам. Но, с другой стороны, бывалые люди говорят, что иногда ему не нравится, что в лесу горит костер, и он приходит и начинает крушить и ломать все кругом. Волк тоже вряд ли. Ну а вдруг?.. Росомаха? Эта может. Вспомнилась статья из книги «Звери и птицы нашей страны». Росомаха представлена там очень ехидным и кровожадным зверем. Любит опустошить лагерь охотников, все там съедает, разбрасывает...
Я крепче сжимаю в руке большой охотничий нож, с которым не расстаюсь и в спальном мешке. Этим ножом, сделанным на одном из крупнейших промышленных предприятий страны, без труда можно освежевать всех медведей Урала и Сибири, вместе взятых. Вадим очень любит чистить им картошку...
Серия крупных капель с вершин елей оглушительно стучит по барабану нашей палатки. Усилился шум воды на перекате, вроде в самом деле кто-то перебредает реку.
— Знаешь что, Вадим,— говорю я,— если сейчас на палатку упадет еловая шишка, можно запросто умереть от страха...
