Книги >
Михаил Заплатин, Феликс Вибе
"Самый красивый Урал"
Чусовая - река-музей
Этот маршрут по Чусовой мы с Вадимом долго откладывали, относя к числу очень несложных, протоптанных, известных. В самом деле, Средний Урал — давно обжитые места, ничего неоткрытого, опасного, не сравнить с нашими северными скитаниями, где в условиях полного безлюдства мы неделями иной раз предоставлены только самим себе... Таким он, собственно, и оказался, этот маршрут, хотя, забегая вперед, скажу: ни о каких разочарованиях не может быть и речи!
Конечно, поначалу испытываешь двойственное чувство, когда видишь прекрасную скалу-боец, необъятной глыбищей вырастающую перед тобой из-за поворота реки, не успеваешь насладиться ее созерцанием и вдруг замечаешь прикрепленную на ней на приличной высоте табличку из блестящего металла (нержавейка?) и читаешь текст: «Омутной, 163». Это значит, что камень называется Омутной и удаление его от туристской «мекке» — Коуровской турбазы — составляет 163 километра.
С одной стороны, хочется от всей души поблагодарить заботливых людей, славно потрудившихся, приколачивая к скале эти знаки, и где-то совершенно успокаиваешься, зная, что теперь твое местопребывание на голубой планете Земля определено с абсолютной точностью. Но, с другой стороны, возникает в душе некий неосознанный протест: бежал от цивилизации, а она не дала перевести дыхания, настигла, напомнила о себе принудительным сервисом.
Впрочем, погода стояла отличная, теплая, солнечная, и никаких оснований для уныния не было. Мы плыли в обществе очень интересных, симпатичных, бодрых людей — группы работников нашего прославленного гиганта, Нижнетагильского металлургического комбината, и, собственно говоря, плыли благодаря их любезности. Они довезли нас не без комфорта на машине из Нижнего Тагила через Висим — родину Дмитрия Наркисовича Мамина-Сибиряка — к берегу Чусовой и снабдили отличными, совсем новыми байдарками (себе оставив старые; и подобными вполне рыцарскими заботами окружали нас всю дорогу).
Среди тагильчан были настоящие асы туризма. Наш молчаливый руководитель, Владимир Викторович Глен, мастер спорта по туризму, ранней весной 1981 года совершил в Заполярье с небольшой группой лыжников 600-километровый переход высшей категории сложности. Так что наши новые друзья этот поход по Чусовой могли рассматривать как предельно домашний и почти курортный и даже позволили себе взять с собой в дорогу жен и детей.
Детей было семеро, немного меньше, чем взрослых, и при этом трех девочек звали одинаково — Олями. Это, конечно, рождало определенную путаницу, но дети были симпатичные, в меру шумные и безусловно талантливые. В заключительный вечер нашего пребывания на Чусовой они дали нам концерт, который неожиданно внес серьезные поправки в мое отношение ко всему происходящему на уральской реке. Но об этом — в самом конце повествования...
Мой друг Вадим привез из Москвы нового нашего знакомого, преподавателя института культуры Игоря Петровича, человека, умеющего довести наслаждение любой мелочью ежедневной действительности до уровня утонченного искусства. В неимоверных количествах поглощая туристскую кашу и уральский кислород, он почти все время улыбался и до конца путешествия играл роль человека Жизнерадостного, как мы впредь и будем его называть. Вадим же, мой черноглазый друг и музыкант, наоборот, все это лето грустил. В контрасте с Жизнерадостным он вполне заслужил имя туриста Печального.
- Дождь, наверное, завтра соберется,— говорил, с огорчением глядя на закат, Печальный.
- Хорошая будет погода,—возражал Жизнерадостный и всякий раз оказывался прав: погода нас только радовала, да и вообще оптимизм в любом путешествии всегда предпочтительнее.
И был еще один участник нашего турпохода. Это певец Урала Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. Собственно говоря, он и продиктовал нам наш маршрут. В годы своей юности в 1868—1872 годах писатель проходил (и неоднократно) этим путем, отправляясь на учебу в Пермскую духовную семинарию. То есть из родного поселка Висим он ехал в Усть-Утку, затем по Чусовой до Кына и оттуда по тракту — в Пермь. Вот этот путь по реке от Усть-Утки до Кына мы и запланировали повторить.
Конечно, «участник нашего турпохода» — сказано слишком претенциозно. Приносим извинения. На самом же деле мысль наша была предельно скромна: плыть по Чусовой и при этом не иметь в виду, не [143} вспоминать произведений Мамина-Сибиряка решительно невозможно. Особенно это относится к знаменитому очерку его «Бойцы» — настоящей энциклопедии весеннего сплава по Чусовой барок, груженных металлом уральских заводов. Нет такой деревушки, значительного камня-бойца, просто мало-мальски приметного места на реке, которых бы он не упомянул.
Преисполняешься благодарности к писателю: запечатленные им лица и события столетней давности придавали нашему сегодняшнему путешествию временную глубину. Когда помнишь, что и до тебя жили в этих местах люди со своими делами, заботами и переживаниями, причем люди сильные, подчас удивительные,—чувствуешь себя не однодневным порхающим мотыльком, а существом историческим, имеющим глубокие корни, начинаешь и вести себя «на лоне природы» как-то совсем по-другому. Это сакраментальное туристское «а теперь посмотрите направо, а теперь взгляните налево» приобретает некую значительность и смысл.
Итак, машина привезла всю нашу пеструю компанию к берегу Чусовой на окраине села Усть-Утка. Мы быстро разгрузились и только было приступили к главному — расшнуровыванию гигантских пакетов с байдарками, чтобы собрать их, как к нам подъехал мотоциклист. Это был работник местного лесничества. Несколько стесняясь, он призвал нас к тушению лесного пожара.
- Где?
- Километров пять отсюда.
В наши планы это, естественно, не входило. Вроде мы выстроились на спринтерском старте, а нам не только сигнала не подали, но вообще предложили выйти со стадиона... И это было не совсем справедливо. Скажем, Володя, аппаратчик пекококсового цеха, ради нашей поездки кого-то подменял, работая по две смены, и вот теперь, вырвавшись из коксового производства на свежий чусовской воздух, должен был знакомиться еще и с лесным пожаром.
Но когда тебя призывают на помощь, не будешь же загорать на солнышке. Собрались по-деловому, немножко злясь на дурацкий случай, и погрузились в подъехавшую машину лесничества. На берегу оставили только женщин, детей и Валерия, остроумнейшего человека, слесаря-наладчика центральной лаборатории НТМК. Он должен был потихоньку собирать байдарки.
Пожар был нестрашный. Не какой-нибудь там верховой, стремительный, как ураган, от которого и белка не ускачет. Дым, правда, клубился изрядный, но ветер отсутствовал и горело не сильно, тлело в основном понизу, на территории соток в пять-шесть. Лес стало очень жалко — красивый он был, разнообразный, живописный. И не на ровном месте стоял, а все в ложках и на горках. В одном ложку тек ручей. И вот раздалась команда:
— Ведра! Берите ведра!
Здесь, на месте происшествия, находились еще два или три лесника, но действовали они как-то замедленно, размашисто и в разные стороны, вроде в понедельник после не совсем правильно проведенного выходного. А был вторник.
Расположившись цепочкой, с полчаса мы передавали друг другу ведра с водой и выливали их в тлеющий мох. Это было довольно трудно: берег у ложка попался крутой, и нас на полную цепочку не хватало, так что приходилось с каждым ведром делать прыжок по склону метра на три наверх и, подняв ведро над головой, передавать его склонившемуся к тебе товарищу. За полчаса мы взмокли и выдохлись. Но главное, это было не только трудоемко, но и совершенно бесполезно. Ведро воды, потушив две-три тлеющие былинки, бесследно исчезало в почве.
Хорошо, что кто-то догадался — схватил лопату и стал действовать ею. Здесь дело пошло по-настоящему. Слой мха оказался совсем тонким, а под ним обнаружился песок. Лопатами мы быстро перекопали горящие участки и, собственно говоря, ликвидировали пожар. Кое-где еще нет-нет появлялся дымок, тлели сухие корни, но огонь мы полностью сбили. Я подумал, что все это без нас могли сделать эти двое-трое лесников, но вот почему-то не сделали.
Обратно в Усть-Утку шли пешком. Когда вышли на берег Чусовой, решили искупаться, чтобы смыть пыль и копоть. Жизнерадостный Игорь Петрович нашел глубинку на середине реки, нырял и фыркал, как тюлень, ржал конем от удовольствия. Печальный Вадим скромно полоскался у берега...
День уже клонился к вечеру, а мы еще не собрали байдарки. Я злился, что времени не остается, чтобы побродить по селу, поговорить со знающими людьми, осмотреть остатки деревянного шлюза и гавани, откуда выплывали в Чусовую груженные металлом барки.
Сегодня Усть-Утка имеет только сельскохозяйственное значение, а когда-то это было «селение-пристань», по выражению Мамина-Сибиряка. Здесь зимой делались барки, сюда свозилась продукция Нижнетагильского, Салдинских, Висимо-Уткинского, Черноисточинского и других демидовских заводов. А по весне, когда шла большая вода, караваны барок сплывали вниз по Чусовой, снабжая металлом многие губернии страны. До постройки железных дорог Чусовая была важнейшей транспортной артерией Урала. Конечно, остатки шлюза в Усть-Утке надо охранять не меньше, чем камни-бойцы. Это страницы нашей истории.
Усть-Утка дорога нам и как памятное место, связанное с биографией Мамина-Сибиряка. Перед самой нашей поездкой, благодаря любезности доктора филологических наук И. А. Дергачева, я познакомился с юношеской повестью писателя «Отрезанный ломоть». Это очень несовершенное и незаконченное даже произведение, проба пера начинающего автора, но в ней есть места, по которым можно угадать почерк будущего певца Урала, есть цепкая наблюдательность, умение воссоздать живую картину жизни. Сюжет повести — путешествие по реке. Юноша Мамин не называет ее, но это ясно — Чусовая. И многие страницы очень биографичны.
Мы садились в собранные наконец-то байдарки — причем я в байдарке собирался путешествовать первый раз в жизни,— но думал я не об этом не совсем рядовом для меня моменте — мне виделся юноша Мамин и его прощание с этим крутым берегом. Вот отрывок из «Отрезанного ломтя», явно нарисованный с натуры:
- Благословите, батюшка!
- В добрый час!
Двое из семинаристов взялись за весла, третий — сын провожавшего священника — за неимением определенных занятий поместился в носу лодки около самого багажа...
Лодка отвалила от берега, гребцы мерно ударили веслами по воде, и лодка тихо поплыла вниз по реке. Вот подхватила ее речная струя и быстро понесла к Желтой горе, стоявшей на завороте реки...
Семинарист, поместившийся в носу лодки, был не кто другой, как я; священник, оставшийся на берегу, был мой отец.
Когда отплывала наша лодка от пристани, я долго смотрел на плечистую высокую фигуру отца, неподвижно стоявшую на высоком берегу...
Мы тоже отплывали от высокого правого берега Чусовой. И камень-боец Желтый на самом деле стоит на реке сразу же за Усть-Уткой. Только если уж быть совершенно точным, ему предшествует камень Красный, обосновавшийся как раз «на завороте реки». Но повесть «Отрезанный ломоть» вовсе не путевой очерк, и автор не давал нам никаких обещаний касательно документальности своего произведения.
— Почему Желтый называется Желтым, а Красный — Красным? — спрашивал между тем Печальный.— Не вижу особой разницы.
— Нет, Желтый именно Желтый,— отвечал Жизнерадостный.
И действительно, стоило нам подплыть ближе, как мы увидели, что в названии камней не допущено никакой путаницы: Красный четко краснел; составляющими его горными породами и какими-то специфическими лишайниками и травами, а Желтый именно желтел?
Плыли мы, не договариваясь о порядке и не заботясь о скорости,—само течение реки диктовало нам скорость и создавало определенный порядок. Мы отдыхали от каждодневной необходимости куда-то спешить, подхлестывать и организовывать самих себя, «дрессировать», по выражению Чехова. Чусовая взяла эту заботу на себя. Спасибо ей, голубой, прекрасной дороге. Курортность целыми тоннами вливалась в наши потрепанные цивилизацией организмы.
Вообще я заметил, на нашем Урале — только бы угадать погоду, и тогда не надо никакого юга, никакой Ялты и никакой Пицунды. Как-то,, помню, мы провели в величайшем удовольствии недели две в верхнем течении Уфы, купаясь, ловя рыбу и всячески «единяясь с природой». А вернувшись в Свердловск, встретили знакомого, только что приехавшего из Кисловодска.
- Как? — спросил я.
- К черту! — ответил он.— Холод и дожди замучили.
- Зачем, спрашивается, катался за тридевять земель, перегружал транспорт?
На первую ночевку мы остановились напротив камня Омутного. Нельзя было не подивиться его незыблемому, монолитному семидесятиметровому величию! Возле камня река образовывала типичный круглый и, видимо, глубокий омут. Удивительны все-таки названия чусовских бойцов. Кратки, точны, образны, как сама народная речь — ничего ни убавить, ни прибавить. Уж если Ребра — то словно в самом деле исхудала или вконец издохла гигантская лошадь, если Печка — то поверишь, что гиганты могли выпекать здесь громадные хлебы, если Великан — то действительно самый большой из всех боец...
Я решил возле Омутного побросать спиннинг — вдруг шальная щука схватит?
— Давай, давай! — подбодрил меня Игорь Петрович, турист Жизнерадостный.— Обещали разнообразить стол свежей рыбкой.
Мы с Вадимом действительно набрали пропасть всяких рыболовных снастей и вели исключительно умные разговоры о поимке рыбы. Надо было как-то соответствовать этой взятой нами высокой ноте. Но, может быть, именно поэтому мой Вадим, турист Печальный, готовясь к какой-то сверхосновательной, неспешной, обдуманной и успешной рыбалке, стал выражать самые серьезные сомнения:
— Какая здесь может быть щука? Что зря воду исхлестывать? Тысячи туристов плывут. Что это за рыбалка? Надо найти настоящие места.
Но я бросил спиннинг раз, другой, третий, и вдруг блесну кто-то схватил. Быстрая подсечка, и я вытащил на берег зубастую щуку.
— Ура! — закричал турист Жизнерадостный.— Давай ее сюда!
А Печальный просто отвернулся в негодовании при виде такой самодеятельности.
В поджаренном виде эта не так и не там пойманная щука была вполне хороша!..
И нам было хорошо среди гостеприимных тагильчан. Каждый из них вносил что-то свое в общий тонус путешествующего коллектива, чем-то его дополнял.
Инженер-исследователь центральной лаборатории металлургического комбината Иван Трофимович всем своим обликом призывал нас к вдумчивому и серьезному отношению к действительности. Несмотря на несколько игривые розовые плавки, в которых он имел обыкновение купаться, обратиться к нему иначе, чем назвав на «вы», мы просто не считали возможным. Его коллега, начальник лаборатории качества, человек в узкой бородке Дон-Кихота, как бы обеспечивал наше интеллектуальное представительство в здешних местах. Уже названный выше коксовик Владимир распространял вокруг себя завидную доброжелательность, а Валерий — этот главный специалист по сбору байдарок, светлая голова и золотые руки — был нашим юмористическим центром.
Да, ни один здоровый коллектив, созданный хотя бы на несколько часов, не обходится без своего юмористического центра. Обычно это человек, взявший на себя трудную роль быть всегда бодрым и жизнерадостным, уметь любую невзгоду, трудность, напряжение нервов превратить в шутку, улыбку, смех. Роль трудную прежде всего потому, что играть се может лишь человек талантливый, одаренный... Но здесь мы должны остановиться, ибо перед нами разверзается пропасть теоретизирования вокруг одной из самых сложных проблем — что такое сам смех?
В общем, теория скучна, а древо жизни вечно зеленеет. Достаточно было Валерию во время нашего обеда вдруг сказать при виде миски с нарезанным хлебом: «Это все мне?» — как мы начинали радостно хохотать.
Это все от таланта. От тончайшей интонации, от нюанса. А разве мы не смеялись точно так же, когда незабываемый артист Свердловского театра музкомедии А. Г. Маренич еще откуда-то из-за кулис кричал с непередаваемыми интонациями что-нибудь вроде: «Иду, иду, моя курочка!..»
Один может из ничего, из воздуха создать радость и смех, а другой из светлого дня брюзжанием своим способен сделать пасмурный вечер...
А еще, может быть, эта смешливость от свежего воздуха. Пока не написана диссертация: «Резкое возрастание количества смешного на человеко-единицу на лоне природы от избытка кислорода», но думается, что такой ученый труд вполне возможен.
Однако возвращаемся на Чусовую. Мы ночевали напротив камня Омутного, и, надо сказать, величественность окружающего как-то возвышала и нас. Хотелось быть сильнее, умнее, лучше рядом с этими вечными, грозными, молчаливыми утесами. Неудобно мельчить, произносить банальности... То есть эстетическое воздействие, несомненно, имело место.
Но все же мы с Вадимом почему-то долго сопротивлялись свободному восприятию и впитыванию красоты Чусовой. Возможно, это шло из
некоего чувства ревности и недоверия к такому нетрудному «пенсионерскому» маршруту: неужели что-то еще может удивить нас и быть красивее, чем горы, ущелья и текущие изо льда и снега реки Приполярного Урала? Но то, что прекрасно, все равно прекрасно, и ты будешь покорен им рано или поздно.
Со мной это случилось у камня Кирпичного. Представьте себе вдруг возникший на правом берегу реки огромный и прекрасный рыцарский замок, будто сложенный руками умелых мастеров из красных обожженных кирпичей, украшенный зубцами, выступами, башенками и бастионами. Он совершенно оригинален, ничего подобного ему среди других бойцов нет, и щедрость и выдумка природы, способной на любую причуду, не могут не поразить. Конечно, Кирпичный — слишком прозаическое, приземленное название. Так хотелось бы что-то вроде: Рыцарский замок или Чусовской бастион, но, может быть, в предельной скромности имени уникального камня содержится своя правда.
Величие чусовских камней-бойцов умножается их мрачноватой славой. Невольно представляешь себе, каковы-то они весной, когда вода несется сильным, высоким, стремительным потоком, вынося на бойцы любой плывущий предмет. Как-то было все это в те далекие времена, когда по Чусовой сплавляли тяжелые барки с металлом? Каково-то приходилось сплавщикам-бурлакам, вступавшим каждый раз с рекой в смертельную схватку?
Размышлял обо всем этом и юноша Мамин, уже имевший, как мы видим из повести «Отрезанный ломоть», основательные знания о бурлацком житье-бытье. Вот цитата, звучащая как набросок для будущего знаменитого очерка «Бойцы»:
А весной, когда войлоком обложится небо, когда солнце едва одним краем сердито смотрит на землю, когда с воем и стоном идет ветер по лесу, трава не смеет подняться над землей, когда бушует в своих берегах река, рвется и мечется как бешеная, "обливая пеной прибрежные скалы и разбивая вдребезги все, что попадет под руку, птицами несутся вниз по реке сколоченные на живую нитку барки, бросает их, как щепки, во все стороны сердитая река; берега бегут вверх, волной ходит по палубам серая сермяжная масса бурлаков, кряхтит и ругается, грудью налегает на поносные (громадные весла-бревна.— Ф. В.) и складывает тут свои последние силы. Тянет барку в заводь, заманивает ее речная струя на поемные луга, изо всей силы-мочи бьется бурлачество, вечные мозоли садятся на руки от такой работы, ноет и болит спина целую жизнь...
Наша сегодняшняя жизнь, жизнь беспечных туристов, протекала в полном контрасте с этим невеселым прошлым. Дни стояли — сплошное солнце, наши байдарки скользили в тишине и неге вниз по течению, и только изредка перед каким-нибудь перекатом Печальный мой друг поделится мрачным предсказанием:
— Сядем на мель!
Но Жизнерадостный тотчас же возразит:
— Пройдем!
И незамутненный оптимизм опять побеждал: мы проходили перекат за перекатом и даже ни разу не повредили нежное байдарочное дно. А рядом с нами и мимо нас проплывали десятки других туристских плотов и лодок, и над всей туристской страной Чусованией (Чусовинией?) царили спокойствие и безмятежность.
— Откуда, великие путешественники? — спрашиваю проплывающих мимо.
— Из Ленинграда. А вы?
—Мы — уральские.
— Пауза.
— А это что за река? — более для поддержания беседы спрашивают ленинградцы, видя впадающий справа по течению большой приток.
— Это замечательная река Серебрянка,— отвечаю,— по которой, между прочим, Ермак покорял Сибирь.
— А-а-а...— как слабое эхо несется над водной гладью ничего не значащий отклик.
Полно, да поняли ли меня? Проснулись ли в памяти по-южному загорелых людей распевные слова былины о походе Ермака Тимофеевича: «По Серебряной пошли, до Жаровли дошли, оставили они тут лодки-коломенки...»? Кстати, в год нашего путешествия исполнилось ровно четыреста лет, как Ермак со своей дружиной поднялся по Чусовой и Серебрянке (1581 год), чтобы потом перевалить в Обь-Иртышский бассейн и вступить в бой с воинами хана Кучума.
Серебрянка — отдельная наша боль. Мы остановились возле ее устья и поднимались по исторической реке вверх километра на три. В прозрачной воде резвились, ловя мушек, хариусы. Думалось о том, что каждая река отличается своим особым обликом. Серебрянка — совсем другая река, чем Чусовая. Здесь тоже скалы, но скалы свои, другие, подчас тесно смыкающиеся друг с другом. В некоторых местах долина Серебрянки выглядит как ущелье, и общий облик ее как бы строже, суровее, резче, чем у более широкой Чусовой. Мои попутчики вообще заметили, что она «еще более уральская», чем Чусовая.
Мы планировали подняться вверх по Серебрянке еще выше, но буквально на следующий день вода в ней вдруг поднялась вдвое и превратилась в мутный глинистый поток. Как там бедные хариусы? Сумеет ли «проморгаться» и остаться в живых уральская форель? Дождей не было, так что вывод можно было сделать только такой: у одной из драг производственного объединения Уралзолото прорвало плохо сделанные отстойники, и река оказалась загрязненной на десятки километров. Из Серебрянки муть прорвалась в Чусовую, и мы стали свидетелями ее загрязнения до самого Кына и много дальше.
Как можно таким образом обращаться с рекой-красавицей? В каком свете выглядим мы перед всей страной (наверное, «набор» проплывающих по Чусовой ежегодно туристов представляет собой полную модель, как говорят теперь, нашего государства), открыто выставляя напоказ такое варварское отношение к особо ценным рекам Урала? Ведь наши горы рождают источники, питающие громадные водные бассейны (Волго-Камский, Обско-Иртышский, Печорский), и так хочется, чтобы мы вносили в общую борьбу страны за сохранение природы кристально чистые наши ручьи и реки, а не глинистую муть...
И еще одно событие довелось пережить мне в тот же день: вспыхнул пожар в селе Усть-Серебрянка. Мы в лагере были вдвоем с Вадимом (обогнали основной отряд туристов) и спали, когда над нами настойчиво стал кружиться, явно желая к чему-то привлечь наше внимание, патрульный вертолет. Мы выбрались из палатки и увидели огонь и дым над Усть-Серебрянкой. Это старинное уральское село, но явно пережившее пик своей истории. Сегодня оно, увы, брошено людьми. Обидно и немного страшно было нам накануне смотреть на эти несколько десятков еще крепких изб, подчас из не успевших еще почернеть бревен. Не бесхозяйственно ли бросать просто так, без применения, на этой популярной и многолюдной туристской тропе такие вот естественные гостиницы? Туристские приюты, говоря профессиональным языком?..
Но теперь село горело. Лагерь покинуть было нельзя, и Вадим остался его стеречь, а я быстро переправился через Серебрянку и бросился тушить огонь. По счастью, ветер дул в одном направлении и обреченной оказалась лишь причусовская половина села, хотя мне пришлось немало потрудиться, чтобы во многих местах разобрать и растаскать в стороны заборы, по которым огонь энергично пробирался и против ветра. Таким образом удалось создать противопожарную полосу, отделив горящую половину Усть-Серебрянки от остальной ее части.
Трудился я часа два в полном одиночестве, обжег руки и наглотался дыма, по правде говоря, все время ожидая, что кто-нибудь придет ко мне на помощь. Но кто? В окрестностях села бродило стадо коровьего молодняка, но пастухов не было видно. На перекатах по Чусовой стояли с удочками несколько рыбаков, по-видимому, приехали или пришли сюда из Кына, но они явно и не помышляли присоединиться к пожаротушению. Может, потому, что были уверены: покинутому селу все равно уже не жить?
Впрочем, половина Усть-Серебрянки пока жива. Надолго ли?..
Но обратимся снова к повести «Отрезанный ломоть»:
— А скоро Клин-то? («Клин» вместо «Кына» — незначительная маскировка юноши Мамина.— Ф. В.)
— Скоро.
— Ровно его маленько отодвинули от нас: плывем, плывем, а Клина все нет!
— Тише едешь, дальше будешь,— улыбался лоцман.
— А сколько мы проехали со вчерашнего дня?
— Да вот как подплывем к Клину-то, как раз будет верст семьдесят...
Издалека мы увидели высокую белую церковь, стоявшую в самой середине Клина...
Мы тоже увидели эту церковь. Увидели остатки крупных каменных блоков, составлявших когда-то очень внушительную по тем временам и кипевшую работой пристань. Погода в отличие от той, дождливой и сырой, описанной Маминым-Сибиряком, была (я рискую уже надоесть этой отличной погодой!) необычно жаркая и сухая. И приплыли мы в Кын в самой середине дня. Это была суббота, и добрая половина населения купалась в реке.
Когда мы проплывали мимо одного из косяков плавающих жителей Кына, Печальный наш друг, имея в виду взвешенную в воде муть, не смог удержаться от грустного вопроса:
— Вы купаетесь, девушки, или пачкаетесь?
Симпатичные нимфы чусовских плесов только смущенно пофыркали ему в ответ, а Жизнерадостный впервые за все путешествие не нашел возражений. Отсюда мы можем сделать вывод, что плохое отношение к природе способно подкосить даже самый буйно разросшийся оптимизм...
Итак, мы увидели на берегу церковь, каких немало в наших краях,— красивую, цепляющуюся маковкой за проплывающее облако, облупленную, пустую, гордую в своем одиночестве, поросшую березками, на разной высоте зацепившимися за расщелинки в кирпичах. Где-то на уровне третьего или четвертого этажа в окнах виднелись лазающие мальчишки. Их голоса звонко раздавались под сводами. Я крикнул им, чтобы они осторожно хватались за рамы,— не ровен час, изгнившее дерево обрушится... Печаль, настоянная на жаре. Застывшая история. Вчерашний день...
Однако последуем дальше за Маминым-Сибиряком. ...Под небольшим навесом толпилась кучка людей, глазевшая, как мы причаливаем.
Далее описывается, как герои повести немного пообсушились у огня, наняли лошадей и отправились в неблизкий путь — верст за двести по так называемому Кунгурскому тракту в Пермь. Дорога эта
начиналась (и начинается сейчас) прямо от Кыновской пристани. Чисто по-уральски она засыпана шлаком, по-видимому, отходами некогда существовавшего здесь металлургического завода. А вот мемориальная доска: «Первому организатору кооперативного движения в России Кыновскому обществу потребителей...» Как видим, интересные моменты были в истории Кына. Общество основано в 1864 году и в пору чусовских путешествий будущего писателя уже активно действовало. Сейчас главная организующая сила местной жизни — колхоз с броским названием «Мир».
Итак, мы проводили из Кына в Пермь юношу Мамина-Сибиряка, и это ставило некую точку в нашем маршруте. Хотя мы сплыли в тот же день еще к камню Мултык, одарившему нас вкуснейшей и прозрачнейшей водой из ключиков, бьющих у его подошвы.
Против камня Мултык — 220 километров от Коуровской турбазы — мы поставили палатки на последнюю нашу ночевку на Чусовой, и здесь состоялся уже упомянутый концерт силами талантливых тагильских
детей. В этом концерте над прочими эстетически ценными моментами почему-то преобладала популярная песня, содержание которой выражалось в следующих словах:
Пропала собака, пропала собака,
Пропала собака по кличке Дружок...
Вечер был грозовой (единственный с дождем за все наше путешествие), поэтому концерт как-то оттянулся до самых сумерек, и ощущение было такое, словно мы специально приехали в эту даль, чтобы посеять на берегах исторической реки печаль о невозвратимой утрате... Однако песню затем сменили импровизированные танцы, и мы уже стали казаться себе восточными раджами, в честь которых устроен праздник с участием искусных танцовщиц. Может быть, вы заметили, что все девочки в определенном возрасте очень музыкальны и хореографически одарены, вообще искусство танца всегда умножается на молодость, на естественное желание молодого тела скакать и прыгать. Одним словом, спасибо вам, три Оли и все остальные тагильские дети! С вами Чусовая ни на минуту не сделалась для нас суровой, или чужой, или негостеприимной.
Именно тогда, в тот грозовой вечер, неожиданно родилось твердое чувство: путешествие по Чусовой — это прежде всего маршрут познавательный, я бы даже сказал, учебно-познавательный, потому что его прочертила по Свердловской и Пермской областям река-история, река-музей, и познакомиться хотя бы бегло с историей своего края, почувствовать его красоту и поразмышлять над страницами его прошлого надо как можно раньше, как это сделали для трех Оль и других талантливых тагильских детей их мудрые родители. Думается, что подобное размышление должен одобрить даже турист Печальный, а Жизнерадостный, несомненно, просто крикнет: «Ура!».
Если маршрут учебный и познавательный, то это со многим нас примиряет, даже с блестящими табличками-этикетками на замшелых чусовских камнях-бойцах. Но эти таблички, конечно, только самое начало превращения Чусовой в настоящий музей под открытым небом.
Оглядываясь теперь назад, ясно вижу, что музей этот еще не оборудован, не подготовлен для осмотра. Экспозиция его — пока одни только мечтанья, хотя, казалось бы, чего уж проще! Скажем, тот же берег возле Усть-Утки. Как хорошо, если бы здесь стоял простейший стенд, объясняющий всем, какое это важное место в прошлой жизни уральских заводов. Несколько выразительных цитат из произведений Мамина-Сибиряка помогли бы значительно поднять интеллектуально-исторический уровень туристского сплава по реке.
Кстати говоря, журнал «Урал» опубликовал (в январском номере 1983 года) интереснейшую заметку Е. Ястребова, автора одной из книг-путеводителей по Чусовой. Внося поправку в свою же книгу, он высказывает очень аргументированное мнение, что пристань Каменка, с которой начинает путешествие на барке вниз по реке герой-рассказчик очерка Мамина-Спбиряка «Бойцы», это вовсе не деревня Каменка, и сейчас существующая в верхнем течении реки, а именно Усть-Утка. Даже один раз проплыв по реке и сделав сравнения и сопоставления, невольно полностью соглашаешься с этой точкой зрения. Так что встает вопрос о пересмотре н замене мемориальной доски в деревне Каменка и установке соответствующих памятных знаков в Усть-Утке.
Нельзя не соорудить ознакомительного стенда и в месте впадения в Чусовую ее притока Серебрянки. Тогда не проплывет мимо исторического места ни один турист, не встрепенувшись и не представив себе
ермаковых воинов в кольчугах, с мечами и пищалями, с лицами людей решившихся на славу и на смерть...
И в Кыне, возле гранитных брусков старой' пристани как хорошо было бы прочесть одну-две цитаты из Мамина-Сибиряка и сообщение, что певец Урала проезжал здесь не один раз.
О превращении брошенных деревень в туристские приюты даже и не говорю. При нынешнем зачаточном состоянии организации музея под открытым небом это представляется чуть ли не возведением волшебного дворца. А почему, собственно? Ведь и средств-то потребуется не так чтобы уж слишком много: дома-то готовые! Лично я против всяких лишних административных надстроек, но я бы учредил две-три неслыханных доселе должности, скажем, должность начальника реки Чусовой и одного-двух заместителей-рыбинспекторов. Хотя бы. Ибо должен быть зоркий глаз и пригляд за всем плывущим по исторической голубой дороге, поющим здесь песни и разжигающим костры, размахивающим удочками по берегам. Просто один факт существования начальника реки сильно дисциплинировал бы все происходящее на ней и возле нее. Я не настаиваю на названии — начальник реки. Пусть он называется директор музея «Река Чусовая»...
Мечты, мечты, где ваша сладость... Но, с другой стороны, нет оснований для уныния уже хотя бы потому, что необходимость создания такого музея относится сегодня к истинам очевидным. Певец Урала Мамин-Сибиряк предвидел это еще сто лет назад:
Река Чусовая будет в непродолжительном времени служить одним из любимых мест для русских туристов, ученых и художников. Немного найдется таких уголков на Руси, где сохранилась бы во всей своей неприкосновенности суровая красота дремучего северного леса, где перед вашими глазами в такой величайшей панораме развертывались бы удивительные картины гор, равнин и скал...
