Книги >
В.П. БИРЮКОВ
УРАЛ В ЕГО ЖИВОМ СЛОВЕ
СКАЗКИ
Важнейшим жанром среди произведений устного народного творчества являются сказки. В них всегда проводится какая-либо глубокая мысль, отображающая народное отношение к тому или иному явлению, или историческим событиям, или лицам.
Поскольку создателем сказок был трудовой народ, сказки показывают его отношение к своим врагам: к помещикам-барам, попам, полицейским и чиновникам, кулакам и ко всем тем, кто так или иначе угнетал или способствовал угнетению трудовых масс. Ввиду этого сказки в прежнее время были средством и политического воспитания молодежи, воспитания в ней ненависти к угнетателям и стремления бороться с ними.
Сказки всегда оптимистичны: добро побеждает зло, слабосильный вначале герой, чаще всего Иван, нередко с эпитетом «дурак», в конце концов набирается силы, мудрости и других качеств и торжествует над своими врагами. Через этот и подобные ему образы народ укреплял веру в лучшее будущее.
Сказки, бытующие на Урале, передаются в разных местах по-разному, прежде всего разными говорами, в зависимости от местности и с окраской тех или иных мест сказки в местный колорит. Словом, каждая местность отлагает свой отпечаток на те или иные подробности сказок.
ВОЛШЕБНЫЕ СУМОЧКИ
В некотором царстве, в некотором государстве, а именно том, в котором мы живём, проживали муж с женой. Мужа звали Степаном, а жену Матрёной. Жили они бедно. Работать не могли, уж стариками стали, а детей не имели. По соседству с ними жил брат Степана со своей женой. Они были молоды и жили очень богато. Всё государство их знало, разные князья да цари съезжались к ним на праздники. Но брат Степану не помогал и даже часто совсем забывал о нём.
Раз лежал, лежал Степан на печке и говорит Матрёне:
— Пойду, жена, авось что-нибудь насбираю поесть...
И вот он пошёл. Вышел за селенье и видит: стоит среди широкого поля избушка. Зашёл он в избушку, а там сидит много молодцов, и все о чём-то спорят, да так громко, что их голоса слышно по всему полю.
Увидали молодцы старика и стали расспрашивать, как и откуда он пришёл. Старик рассказал им о своём житье-бытье, упомянул о брате-богаче, о старухе, когорая уж давно ничего не едала, еле жива дома осталась, лежит. И просит Степан, чтобы молодцы помогли чем-нибудь.
Глянули молодцы на старика и говорят:
— Ладно: дадим тебе, старик, сумочку серебряную. Только ты её никому не отдавай и не продавай. А когда придёшь домой, открой её и скажи: «Сумочка, сумочка, попотчуй стариков», и даст она вам есть.
Обрадовался старик и пошёл скорей к старухе. Но дорогой так есть захотел, что не вытерпел, открыл сумочку и попросил есть. И вдруг перед ним накрылась скатерть, и каких только кушаний тут не оказалось: пироги, колбасы и всё, всё... Наелся старик и бежит домой обрадовать свою старуху.
И стали они с тех пор жить хорошо.
Как-то задумал Степан справить свои именины и зовёт младшего брата-богача к себе в гости. Брат удивился этому, а всё же из любопытства пошёл посмотреть на нужду брата. Но когда увидел его богатство, ещё больше удивился и давай допытываться у Степана: отчего он разбогател.
Степан был простой человек и всё рассказал, как получил серебряную сумочку. Тогда богатый брат говорит:
- Степан, продай мне сумочку!
- А мы чем со старухой жить будем?
- А я тебе много хлеба дам.
И так это стал брат упрашивать Степана, что он не устоял и отдал сумочку.
Богатый брат взял у Степана сумочку, принёс домой, а взамен её послал хлеба. Стали Степан со старухой жить, проедать братов хлеб. Съели его и опять стало нечем жить. А богатый брат попрежнему даже близко к дому не пускал Степана. Сам с князьями жил за счёт сумочки Степана.
Когда стало совсем невмочь, пошёл опять Степан в чистое поле к молодцам. Те давай ругать, зачем он отдал сумочку богатому брату, но всё же смилостивились и дали теперь Степану золотую сумочку.
Обрадовался Степан и пошёл к своей старухе, но дорогой решил опять поесть.
Открыл сумочку и говорит:
— Сумочка, сумочка, попотчуй старика!
А оттуда как выскочат какие-то великаны с палками и ну драть старика, но на первый раз осторожно. Старик испугался, насилу слово вымолвил, чтобы великаны обратно в сумочку залезли. Пришёл домой и рассказал старухе про новую сумочку и говорит, что её надо куда-нибудь забросить.
— Зачем забрасывать! - говорит старуха. - Давай-ка лучше сменяем золотую сумочку у брата на серебряную.
Обрадовался Степан и пошёл к брату.
— Не хочешь ли, брат, я тебе сменяю на серебряную сумочку вот эту, золотую — много ли мне богатства нужно?
Брат обрадовался и говорит:
— Давай, давай, — эта мне ещё лучше, чем серебряная! Получил брат золотую сумочку и решил сделать большой пир. Созвал он на него князей, бояр, даже царя пригласил. Собрались все на широком дворе и ждут, когда он станет угощать их из новой сумочки.
Вышел брат с сумочкой и так это важно открыл её:
— Сумочка золотая, попотчуй моих гостей!
И вот как выскочат великаны с палками и давай бить князей, бояр и царя! Пошли они по деревням, сёлам и городам громить богачей, перебили, поразогнали их и установили свои порядки.
Записано 8 декабря 1945 года в гор. Шадринске со слов студентки местного педагогического института А. Н. Федоровской, а она слышала сказку в районном селе Шатровском, Курганской области.
ИВАН — СТРЯПКИН СЫН
В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь. Он уж состарился и царица была старухой, а детей у них не было. Скоро царь должен был умереть, а кому царство передать? Наследника-то нет. Тогда царь объявил по своему государству, чтобы всякий, кто сможет дать совет в этом деле, шёл бы к царю и высказывал. Советчиков нашлось очень много, только никакой совет не годился. Лишь один старик сказал похожее на дело:
— Вели ты, государь, закинуть в море невод и поймай там рыбину с золотыми перьями, свари её и накорми этой рыбиной свою царицу, и тогда от неё родится сын. Только когда кормить будешь, так чтобы никто бы больше этой рыбы не ел.
Царь приказал собрать всех рыбаков и закинуть сети в море. Вытащили много рыбы, а такой рыбины, чтобы была с золотыми перьями, не нашлось, — сам царь досматривал, как вытаскивали рыбу. И говорит он старику:
— Ты что же это мне наврал! Голову тебе надо оторвать!
— Зачем, ваше царское величество, голову рвать? А ты вели ещё раз закинуть.
Закинули второй раз, и опять той рыбины не нашлось. Велел царь привести старика:
— Голову тебе оторвать! Опять рыбина не попала...
— Надо ещё попробовать, может, и попадёт, — говорит старик.
В третий раз закинули. И в одном неводе среди множества других рыб вдруг оказалась рыба с золотыми перьями. Царь обрадовался, сам бросился вытаскивать рыбину, сам понёс её во дворец, кликнул стряпку и велел ей сварить пойманную рыбу.
Стала стряпка варить рыбу. А когда варят, то обязательно приходится пробовать, уварилась или ещё надо варить. Ну, и стряпка тоже не раз попробовала.
Вот рыба сварилась, и царь сам несёт кормить царицу. Сколько-то там она поела, а остатки царь велел закопать глубоко в яму, чтобы никто больше не ел той рыбины. Даже кости все тоже закопал.
И вот царица забеременела. Забеременела и стряпка. А через девять месяцев у царицы и у стряпки родилось по сыну в один день. Обоих назвали Иванами. Стали они расти и играть вместе. Только стряпкин сын во всём опережает царского сына, бойкий такой растёт. Царь видит, что его сын отстаёт, велит своим слугам приучать его к военному делу. Те дадут царевичу ружье, саблю и всякое там другое оружие и поведут на базар: учись тут воевать! Царевич давай стрелять в лошадей, в коров, рубить баранам, курицам головы, а людей всех разгонять. Слуги бегают за Иваном, записывают, сколько лошадей, коров застрелил, скольким баранам, курам головы срубил, и приносят царю, вот-де как царский сын успевает в военном деле! Царь доволен успехами сына.
Иван — стряпкин сын рос, рос и решил, что пора дела себе искать. И отправился он в путь-дорогу. Иван — царский сын пожил сколько-то времени без своего друга и тоже решил отправиться путешествовать. Зашёл он в какой-то трактир, где его никто не знал, рассорился там, начал драться, и тут в драке его убили. А стряпкин сын ушёл в другое царство и ходит там по нему. Здесь его увидела царская дочь. Видит, что парень — красавец, лучше жениха и не найти, говорит отцу, что она хотела бы выйти за этого Ивана замуж.
— Ладно, — говорит царь, — если вот он выполнит все задачи, тогда так и быть, отдам тебя за него. Если хочет, пусть приходит свататься.
Иван узнал об этом и стал раздумывать, как ему быть. Со своими думами пошёл походить по базару. Тут к нему подходит один детина и говорит:
— Я умею много есть. Возьми меня с собой.
— Да на что мне тебя? Что из того, что ты умеешь много есть?
- Возьми, вот увидишь, как я тебе могу пригодиться.
- Ну, ладно, пойдём.
Идёт дальше. Опять подходит новый человек и говорит:
- Я могу сколько угодно пить. Возьми меня.
- Да на что мне тебя?
- Возьми, могу очень пригодиться.
- Ну, ступай!
Пошли теперь втроём. Новый опять подходит и говорит:
— Я могу несгораемым сундуком оборачиваться. Возьми меня с собой.
Иван берёт и этого. Четвёртый подходит и говорит:
— Я могу обернуться щукой и что надо сделать. Возьми меня.
— Пойдём!
Пятый подходит и говорит:
— Я соколом делаюсь. Возьми меня. Иван взял и этого.
Ещё шестой подошёл и говорит:
- Я делаю невидимкой корабль. Возьми меня, пригожусь.
- Ладно.
Теперь с Иваном стало семеро. И пошли они все вместе к царю сватать его дочь. С вокруг дворца — частокол. На каждом коле по голове. Это все головы женихов, которые не сумели выполнить задач, которые давал им царь.
Зашли во дворец. Царь велел угощать гостей. Подали всяких кушаний. Все уж наелись, а на стол ставят и ставят вновь. Не есть нельзя. А первый детина всё ест и ест. Слуги таскали и таскали на стол, натаскаться не могут и таскать уже стало нечего — первый-то всё съедал.
Тогда стали потчевать пивом. Все попили там сколько-то и больше уж не могут. Только второй детина всё пьёт да пьёт, на него наноситься не могут, и наконец уже всё выпил.
Тогда царь велел проводить гостей помыться в бане. Дали им новую чистую одёжу и отправили. Они разделись и стали мыться. Тут вдруг царские слуги захлопнули накрепко двери и ставни у окон так, что выбраться уж из бани и нельзя, и зажгли её со всех сторон.
Третий детина и говорит:
— Не тужите, братцы: я сейчас сделаюсь несгораемым сундуком, вы залезайте в него и сохранитесь.
Ну, они так и сделали. Баня вся сгорела, остались одни головешки. Царь посылает посмотреть, разрыть косточки сгоревших. Слуги разгребли угли, а под ними стоит сундук. Гости живо открыли его и вылезли целыми, невредимыми.
Царь видит, жених не сдаётся: всё, что ему было задано, выполнил, надо отдавать невесту. И вот снарядили её, дали Ивану корабль, посадили с невестой и друзьями его, и корабль поплыл в Иванову сторону.
Невеста ещё решилась испытать. Вдруг обернулась окунем и нырнула в воду. Тогда четвёртый-то товарищ обернулся щукой и — в воду! Живо настиг окуня и вынырнул с ним на поверхность: опять стал он молодцем, а она — девицей. Подали лодки и вытащили их. Только она вступила на корабль, как обернулась синичкой и полетела к себе домой. Пятый товарищ живо сделался соколом и догнал царевну. Опять она стала девицей.
А тем временем царь снарядил много кораблей и пустил их в погоню за Иваном. Вот уж корабли совсем близко от Иванова корабля, стреляют в него ядрами из пушек, вот-вот настигнут и возьмут в полон. Тогда шестой товарищ живо сделал корабль невидимкой. Царские слуги вернулись ни с чем. Так Иван и спасся от погони и привёз невесту домой.
Заходит он с ней в царский дворец, встречается со стариком-царём и говорит:
— Ну, царь, ты поцарствовал, старик стал, править больше царством не можешь, уступай теперь место мне!
Царь и слышать не хочет.
Тогда Иван срубил царю голову и сам стал править народом.
Записано 23 февраля 1946 года от жителя гор. Свердловска, уроженца села Колчедан, Каменского района, Свердловской области, бывшего паровозного машиниста Георгия Георгиевича Шаброва (1874 г.).
БОГАТАЯ ЖИЗНЬ
Жили мы богато.
Деньги загребали лопатой.
Жили сыто,
Амбары были полны жита:
Два зерна просяных,
Три зерна овсяных,
Пять зёрен гороху
Да1 пыль от стен до порогу.
А рожь была сыромолочена,
Вся червями источена.
Жена без усмешки
Пекла из года в год лепёшки
С мышиным -горошком.
Жили привольно,
Имели всего довольно:
Печь да полати
Сами засевали,
На брусу скирды складывали,
Молотить едва успевали.
Сена косили тоже много —
На шестке складали стоги.
Скотом бог тоже не обидел:
Двадцать кошек доёных,
Да двадцать котов опоёных.
Бывало, дедушко примется котов поить,
А бабушка кошек доить.
И до тех пор доит,
Пока спина не заболит.
Много покойница трудилась,
Да однова с ней беда приключилась.
Кот с кошкою заигрались,
С брусу скирды посшибали,
Да прямо в лохань поскидали.
Придавило бабушку колосом,
Завопила она диким голосом
И тут же она представилась,
Даже в баньке не попарилась.
Полно, дедушко, горевать,
Пора пиво затирать!
В ложке солод затирали,
А в чану распускали:
Спустили пять хмелин пупырных,
Да склали в двадцать бочек пузырных.
И такое стало пиво,
Что всех пьяных с ног сбило.
А ведь на поминках обычай таков,
Что для гостей напекают блинов.
Напустились на блины соседи,
Как на мед напали медведи.
Первый блин — своим чередом,
Второй стал в горле колом,
А от третьего, — соседи догадались, —
Сами от него отказались.
Идут домой, перхаючись,
От блинов рыкаючись,
Говорят «спасибо»,
Сами давятся,
От угощенья ругаются.
Записано 3 января 1940 года в Шадринске от дочери медицинского фельдшера, уроженки севера Урала Людмилы Фёдоровны Мининой (1875 г.). Заучила она сказ от своего первого мужа, сельского писаря.
НУЖДА
Бедный мужичок в худенькой своей одежонке, в дрянненькой обувёнке на сильном морозе рубит себе, не нагреется, а лицо его разгорается. Едет тут мимо барин и не один — с кучером вдвоём. Остановился и говорит:
- Бог помочь тебе, мужичок!
- А спасибо же, сударь!
- И в какую же ты стужу рубишь?
- Эх, сударь, не я рублю — нужда рубит.
Барин этому делу изумился и спрашивает кучера:
- А что, кучер, какая это нужда? Знаешь ли ты её?
- Я только сейчас слышу, сударь.
Спрашивает барин мужичка:
— Какая же это, мужичок, нужд я? Охота бы мне её поглядеть, где она у тебя?
Мужичок и говорит:
- На что тебе, сударь?
- Да просто охота мне её посмотреть.
В это время в чистом поле на бугринке стояла со снегом былина.
— А вот,— сказал мужик,—сударь, на бугре нужда стоит. Вон она как на ветру качается, и никто не догадается.
Барин и говорит:
- Нет ли у тебя времячка нам её показать?
- Пожалуй, можно, сударь.
Сели на тройку лошадей и поехали в чистое поле нужду поглядеть. Выехали они на бугрину, проехали эту былину, а другая-то дальше стоит. И указывает мужик рукой:
- А вон, сударь, она в стороне; нам туда ехать нельзя — снег глубок.
- Покарауль-ка, — сказал барин,— нашу тройку лошадей, а я схожу погляжу.
Барин слез и пошёл, а кучер-то и говорит:
— Да, сударь, возьмите и меня: и мне охота посмотреть.
И полезли по снегу два дурака. Эту былину пройдут, другую найдут, а нужды всё не видят. Мужичок же был не промах: выстегнул ихнюю тройку лошадей, сел верхом и полетел. Только его и видели! И не узнали, куда он уехал.
Полазили по снегу дураки, и тут-то их постигла нужда. Оборотились да этим же следом на дорожку вышли, к повозке подошли, а лошадушек и след простыл! Думали, думали барин с кучером... Что делать? Лошадей нет и повозку-то жалко бросить.
Говорит тогда барин кучеру:
— Впрягайся ты в корень, а я хоть на пристёжку.
Кучер говорит:
— Нет, барин, вы посправнее, немножко посильнее: вы — в корень, а я — в пристёжку.
Ну, делать нечего: запрягся барин в корень. Вот и везут, вот и везут. Повезут да и устанут. А мужичок припрятал лошадей, надел на себя другую одёжу и пошёл навстречу.
- Что это, барин, вы повозку на себе везёте?
- Уйди! Это нужда везёт!
- Какая же это нужда?
- Ступай, вон там на бугрине в поле,— смотри её!
А сам везёт да везёт. До села доехал, лошадей нанял и поехал. Приехал домой на троечке, только на чужой. Нужду увидал: тройку лошадей потерял.
Сообщила 28 декабря 1945 года студентка Шадринского учительского института Ираида Ивановна Беленькова. Тот же вариант опубликован в хрестоматии «Русский фольклор» проф. Н. П. Андреева.
ФИЛЬКА-ВОР
Жил в русской земле, в одном воеводстве немудрящий мужичонко Филька. Был Филька мастерко, на все руки дотошен — на всякое мастерство, а больше всего на воровство. Что задумает, то и сделает. Что захочет, то и украдёт. Самый что ни на есть первый вор и гультяй по всему своему месту. И концы умел хоронить: сколько ни воровал, а под ответ не попадал. От мала до велика все о Фильке знали и говорили, да вишь, быль молодцу не укор.
Потребовал раз воевода Фильку к себе и говорит:
— Ну, Филька, на большой ты славе, на плохом счету. Изможжил бы я тебя, да не пойман — не вор. Не могут тебя добры люди сымать, так я сам словлю и расчёт с тобой произведу... Вот тебе задача: смотри, вот моя воеводская шкатулка денежна, а в ней казна казённа, государева. По три ночи шкатулку ту буду ставить на окно в моих хоромах, у окна сам буду караулить с тесаком, а у ворот моего двора воеводского несменно будут стоять пять служилых гренадёров во всём оруженьи. Сумеешь ты выкрасть шкатулку — твоё счастье. Не сумеешь — быть тебе, молодцу на дыбу да на сибирском волоку а може, и без головы. Сроку тебе три дня и три ночи. Сможешь, валяй и короче.
Пришла Фильке забота. Думает день, думает ночь, как быть как из беды выбраться. Вдруг утром видит, по улице покойника несут. Как только увидал Филька покойника, сразу надумал, что делать. Дождался ночи, вырыл мертвяка из могилы и на погреб спрятал. Днём два полштофа вина купил и в один сонного зелья насыпал. Дождался сумерек, нарядился мужиком-простаком, покойника в мешок да на загорбок взвалил, а два полштофа за пазуху спрятал и к воеводиному двору направился. Идёт, на обе ноги хромает, пот на рыле вытирает, охает, будто шибко устал-уходился...
Добрался до воеводиного двора. Видит: верно, пять гренадёров стоят, у каждого на плече ружьё, в руках топор, а при боке на кушаке сабля вострая и кинжал.
Увидели только мужика гренадёры и закричали на него зычным голосом:
- Куды-ты, такой-сякой, деревенска немочь, лезешь! Ступай, ступай обратно, отколь пришёл! Никому здеся не велено ходить. Втору ночь Фильку-вора дожидаемся, варначину, его караулим. Убирайся, пока жив, не то и тебя в чижовку загарабаем.
— Смилуйтесь, братцы православные, воины храбрые! — взмолился Филька. — С утра самого из деревни вышел, весь истомился, к батюшке-воеводе на поклон иду. Вчерась теленочка зарезал, батюшке-воеводе несу. Про Фильку же вора не думайте: у дяди Егора в кабаке под стойкой другой день валяется, последние порты пропил,— не до вас ему сейчас.
- А ты почто в кабаке-то был? — спросили гренадёры.
- Да воеводе же на поклон два полштофика захватил.
- Два полштофика!.. Что ты! Будет ему, толстопузому, и одного за глаза, а если, говоришь, Филька сегодня без задних ног, так и нам с устатку да беспокойства не мешает искушать. Давай-ка лучше второй-то полштоф да угости нас, а утром, чем свет, мы сами тебя к воеводе представим, а то сегодня на ночь глядя, какой там воевода!
- Ну-к, что ж, братцы, я завсегда рад удружить добрым людям, — молвил Филька, — ежели только утречком меня к воеводе представите. Кушайте на добро здоровье!
И подал гренадёрам полштоф, который с зельем-то сонным. В одноминутье солдаты вылопали полштоф и где стояли, тут и повалились и на весь околодок захрапели.
Таким манером управился Филька с гренадёрами, а сам к воеводиному окну. И хоть ночь, а видать, стоит на окне шкатулочка. Попригляделся — видать, и воевода за косяком стоит в простенке и тесак наизготове поднял на плечо. Притулился Филька к самой стене, вытащил из мешка мертвяка, оттянул у него руку и тихонько, ну, толкать её в окно. Воевода видит, рука тянется, соображает: «Ага, это — Филька!»
Рубанул тесаком, рука прочь отлетела. Удёрнул Филька мертвяка, а маленько погодя, другую руку толкает. Удивился воевода, но и эту отхватил, а сам ещё стоит, думает, что Филька выдумает.
Видит воевода, к шкатулке нога тянется...
— Вот варнак! — молвил воевода. Взял и ногу отхватил. Глядь, другая нога высовывается!
— Ой, крепок вор! — про себя молвил воевода. Отрубил и другую ногу.
— Ну, значит, теперь конец!
Только видит, голова в окошке показалась, зубами за шкатулку ловится.
— С нами крестная сила! — уж испугался воевода. Но опять же рубанул, — отлетела и голова.
Бросил воевода тесак, бежит в сени, кричит:
— Эй, люди — народ! Подите убирайте Филькино тело. Всего я его изрубил начисто; нету на свете больше Фильки-вора. Вот я какой молодец!
Сам опять к окошку посмотреть, как Фильку мёртвого убирать будут. Глядь, а на подоконнике шкатулки как не бывало, — одно пустое местечко.
— Ox, пo-ox! Где шкатулка? Где мои гренадёры? Держите Фильку! — орёт воевода.
Прибежали слуги, докладывают:
— Батюшка воевода, не вели казнить, дай слово вымолвить! Мы — твои дети, а ты — наш отец. Филька-вор из подлецов подлец! Спят твои гренадёры, батюшка, вповалку. Опоил их Филька зельем, а под окошком порубанный мертвец лежит. Фильки-варнака и след простыл!
Целый год в соседнем воеводстве Филька на воеводины деньги пировал, друзей-приятелей, весь кабацкий люд поил, угощал. Через год начисто пропился, без портов в свою сторону объявился, а его уж по всем местам-закоулкам ищут. Сам царь-государь услыхал про Филькины проделки и строго-настрого указал своим царским холуям беспременно представить Фильку-вора перед его пресветлые царские очи, а то,— грозит, — все ваши холуйские шкуры напрочь спущу! А потому, как только учули что Филька объявился, зацапали его, раба божьего, приволокли к царю.
Молвил царь-государь Фильке:
— Ну, молодец-удалец, велика про тебя слава, да какой-то выйдет конец: сколько вору ни воровать, а виселицы, должно, не миновать. Ежли да не сумеешь ты без сучка, без задоринки выкрасть из моей царской опочивальни, из-под самого меня с царицей великой нашей царской кровати, точёной, золочёной, с золотыми витыми столбиками-балясинками, с разными заморскими чудами, с пуховой лебяжьей периной, что от дедов, от прадедов, из рода в род в нашей царской семье переходит, — то будет тебе два столба с перекладиной. Будут караулить опочивальню нашу царскую востры сенны девушки. Вот тебе наш государев сказ, а дале — как сам знашь!
Опять вдарило Фильку в злу думу-кручинушку. Не ест, не пьёт, сидит дома, плачется:
— Нету-ка мне, бедному, житья-бытья на белом свете от злых лютых ворогов...
Страдает Филя, на супружницу не смотрит, милых детушек не ластит. Да не прост только Филя-пёс! Удумал вор и тут. Раздобыл туесок гущи да поросёнка-подсоска изгоенного.
Выбрал время не рано, после того, как во царском во дворце после сытого обеда-столованьица и царя, и царицу, и всю челядь дворскую крепкий сон одолел. Забрался втихомолку в сенну девичью горенку, коя рядом с опочивальной царской, залез ворина под лавку, крыту коврами парчевыми и притулился тут в уголке тёмном, пролежал там до ночи. Настала ночь. Царь с царицей в свои покои прошли и спать улеглись. У дверей же впритрут две сенных девушки-караульщицы улеглись.
Выждал Филька, как с полночи все крепко-накрепко заснули, выбрался из своего угла да промеж сенных девушек поросёнка голого и положил, а сам лёг под лавку и ждёт.
Вот одна девушка ото сна разглунулась да рукой поросёнка и ущупала. И совсем очухалась. И покажись ей со сна, что лежит ребеночек мертвенький. Вот она и толкает других сенных девушек да говорит:
— Нюрка, а, Нюрка, это ты, сучка, родила?..
Проснулась Нюрка, тоже ущупала поросёнка и тоже говорит:
— Нет, это ты, Машка, стерва, родила да и заспала младенца, ишь уж холодный.
И почали перепираться. Одна говорит:
- Ты родила!
А другая тоже:
- Нет, ты родила!
Корят друг друга хахалями. Только перекорялись, перекорялись да и испугались: как да застанут их с ребёнком, беда им будет! Сговорились, завернули поросёнка в простынку и побежали в сад захоронить. А Филька то и ждал! Живо забрался в барску опочивальню, подобрался, — духу не переводит — к Царской постеле, открыл туесок да в серёдку к царю и к царице и вылил из туеска гущу, а сам под кровать забился.
Разметались царь с царицей в жаркой горнице на пуховой лебяжьей перине, укатались все в гуще. Подмок царь, проснулся. Щупает рукой — сыро, склизко. Понюхал пальчик — вонько. Толкает царицу под бок:
— Мать, а, мать-царица! Ты, слышь, умаралась!
Проснулась царица, тоже рукой в гущу залезла, кричит на царя:
— Что ты, царь, старый сыч, одурел!
Соскочили оба с кровати да бежать девок будить, да в банну палату обмываться. А Филька тут, негорюхом, выскочил из-под кровати, единым духом всю кровать со всем убором в окошко и сам туда же, — да и был таков!
Пуще прежнего пошла про Фильку молва-слава.
Говорить-говорили про Фильку все, да только все его и побаивались и всячески ублажали. Только поп Егор, богатеющий и завидущий старик, страсть не любил, как услышит разговор: какой Филька дока! Брала его зависть, что про Фильку говорят, а про его молчат. Ругал Фильку и толмил всем:
— Дурак ваш Филька. Не умом он своим робит, а на дураков наталкивается. Вот ко мне, небось, не подскоблится! Хранюсь я от него и завсегда ухранюсь.
Услыхал про поповы разговоры Филька, осерчал и думает:
— А коли так, погоди, долговолосая порода: удружу я тебе, жеребцу.
И почал он попа укарауливать. И вот раз дождался.
Принесла баба Матрёна к попу в церкву покойничка, ребёночка для отпеванья. А у попа на ту пору как раз не погодилось время отпеть покойника. Велел он поставить его в церкву: через день-де отпою. Поскулила баба, да что с попом сделаешь? Той порой Филька добыл большущего налима, дождался вечера-сумерек, пробрался в церкву, взял из-гробика мертвячка, спрятал его в укромное место под церковное крыльцо, а налима в гроб положил и хвост наружу выставил.
Утром рано приходит в церкву поп заутреню служить. Взглянул ненароком на гробик, а из него рыбий хвост выставился! Испугался поп, открыл гробик, а в нём налим лежит! Совсем перепугался поп, выскочил на паперть, а Филька, как бы ненароком, мимо идёт. Увидал его поп, кричит с перепугу:
- Филя, Филя, подь сюда! Знаешь, какое чудо стряслось? — и рассказывает всё Фильке. А Филька глаза таращит, руками хлопает, будто ничего не знает. А поп к нему пристаёт:
- Не знаешь ли, Филя, — у тебя ведь ума-то палата, — что за чудо подеялось, как беду избыть, а то узнают миряне, остуда будет на весь приход, а до отца благочинного дойдёт, совсем беда будет.
Задумался Филька, а немного погодя, говорит:
— Смекаю я, батя, покойничек-то ведь шиликун. Матка-то ведь у него раскрутка да, видать, и ведьма. Ну, вот у её дите-то и родилось перевертень. А может этому делу пособить, кто заговор знает. Тогда налим опять в ребёнка перевернётся.
Пуще прежнего поп взмолился:
— Не знаешь ли ты, Филя, такого человека?
Опять задумался Филипп и снова попу говорит:
— Да что, батя, сам я немного это дело мерекаю, да вишь, боязно, потому что надо заговор тот делать в полночь! И шибко тогда дёкуется: всяка нечиста сила лезет.
Совсем тут уцепился поп за Фильку.
— Филюшка, батюшка, такой-сякой, немазанный-сухой, выручь благодетель, по гроб не забуду. Я сам с тобой буду, в алтаре под престолом посижу.
Засмеялся Филька:
— Ладно, — говорит, — батюшка, помогу тебе, отцу духовному. Только не резон тебе под престолом на полу сидеть, а лучше я подвешу тебя в куле к потолочине: и тебе будет покойно и мне коло тебя не так страшно.
Согласился поп с перепугу на всё. Дождались ночи. Пришёл Филька позаране попа, куль новый рогожный с верёвкой принёс, в укромном месте подходящу дубинку берёзову упрятал. Промеж оконной рамы да ставнем кота посадил и ставень припёр, а в карман в табакерке пустой двух мышат усадил.
Пришёл поп. Очертил Филька углем коло гроба круг, ко гробу три свечки восковых поставил и говорит попу:
— Ну, батя, в круге меня нечиста сила не достанет, а ты в куле ухранишься. Давай-ка я тебя устрою.
Залез поп в куль, завязал его Филька и к потолочине подвесил. Оно попу и ничего в куле, как в зыбке, — тесновато только. Управился так Филька, встал в круг и ну, круто, круто да невнятно бормотать, а сам к окошку подбирается. Подобрался, оттянул немного ставню и пустил мышей из табакерки; к коту. Увидал кот мышей и пустился за ними. Мыши от кота в разны стороны. Кот за мышами, и таку возню подняли, только ставень железный говорит,—шум на всю церкву!
Подбежал к попу Филька и, как с перепугу, кое-как выговаривает:
— Ой, батя, беда! Куда мы денемся? Слышь, в окно матка шиликунова лезет, зла ведьма ломится. Ой, не сдобровать нам с тобой! Заест она наперво меня. Пришёл моей душеньке конец. Побегу я, батя, домой.
Затрясло попа в мешке. Завыл он тихонько:
- Что ты, Филя-батюшка, голубчик, отец родной! Не покидай ты, ради бога, меня на погибель злу, упаси ты меня как-нибудь. Коли упасёшь, проси, что хошь.
- Ничего мне, батя, не надо,— быть бы живу. Стану я опять в круг, только ты что ни будет, смотри, не шевелись.
Отбежал Филька от попа, расхлобыснул железну ставню с громом-стуком и тонким бабьим голосом засипел:
— А, вы таки-сяки, кто над моим покойником галится! А, это ты, Филиппко-вор! Согнула бы я тебя в дугу, да хитёр, стоишь ты в кругу. А ещё чьим духом пахнет?.. Попом смердит! Вон он где висит. А-а, попался ты мне, долговолосое чудо, будет тебе худо!
А сам дубинку из укромного места вытащил, и ну по кулю дубасить! Дует попа да по-бабьи верещит:
— Доберусь я до тебя сейчас! Давно я поповой кровушки не пивала; давно я до твоего горла добираюсь. Кайся перед смертью, куда свою казну, с мира нахапану, запрятал. Не покаешься, задавлю твою жадную душу.
Обезумел поп, завыл диким голосом:
— Тётка Матрёна, мать родная, опусти душу на покаянье, бери казну кровну в олтаре под престолом.
Затопал опять Филька по церкви, прошмыгнул в алтарь, кубышку под престолом схапал и к дверям, к порогу переставил, подбежал к окну, захлопал в ладоши, петухом запел, а по окошку кулаком, только стекла забренчали. Сам опять к попу и тихонечко шепчет:
— Ну, батя, говори «слава богу». Спасла нас птица божья, провалилась теперь вся нечисть, остались мы сёдни живы. Моли господа бога. Тожно я тебя ослобоню сичас, только в ограду схожу, огляжу, ещё нет ли какой страсти?
Схватил из гроба налима, ухватил кубышку попову у порога и дубинку захватил, выскочил в ограду, живым манером вытащил из-под крыльца покойника, спрятал на его место до поры, до время попову кубышку, туда же бросил налима да дубинку и живчиком к попу объявился, покойника в гроб уложил, сам попу наговаривает:
— Всю ограду, батя, обошёл: живой души нету-ка. Давай тожно вылезай.
Спустил Филька куль на пол, выпустил попа ни жива, ни мертва, а сам лепортует:
— Ну, батя, досталось нам с тобой! А всё-таки перевертня-то я одолел.
Посмотрел поп. Верно: лежит настоящий покойник, а не рыбина-налим. Перекрестился поп, а Филька ему наказывает:
— Смотри, отец, держи язык за зубами, никому ничего не бай, а то молвы не опасёшься. И Матрёне ничего не напоминай, а то ведьма что-нибудь еще навредит лише этого.
Поп только головой качнул. Дескать, — ладно, а говорить уж не может: живого местечка на себе не чует да домой торопится отсыпаться да синяки залечивать. И про деньги забыл.
Мало, коротко время прошло. Наступило великое говенье. Вспомнил Филька, что обещал его поп тогда ночью без гроша, без копейки на дух принять. Отпостовал на серёдокрёстной неделе пошёл к попу на исповедь. Спрашивает его поп:
— Не воровал ли у кого что, раб божий?
- Грешен, батюшка.
- Не обманывал ли духовное лицо?
- Грешен, батюшка: тебя обманул.
Опешил поп:
- Как так!?
Сказал Филька, что он с ним сотворил. Взбеленился поп, из себя вышел, схватил с налою крест, замахнулся на Фильку, да одумался: не гоже-де ликом христовым варнака учить. Выгнал Фильку из церкви пинками, на глаза не велел казаться и к причастью не приходить. А Филька только в бороду ухмыльнулся.
Не стал с тех пор поп похваляться, что он всех хитрее да мудрее. На всякого умника Филька найдётся!
И посейчас Филька живёт, в ус не дует, где сработает, где сворует.
Вот тебе и Филька-вор!
Сообщил 26 марта 1936 года в гор. Свердловске уроженец г. Шадринска, сын печатника, почтовый работник, а потом сотрудник областного бюро краеведения Степан Степанович Войтеков (1884 г.); сказку эту он слышал в Шадринске до революции от «заглумистого мужичка» Николая Васильевича Козьмина в конце 1890-х или в начале 1900-х гг.
СОЛДАТСКОЕ «ОТЧЕ НАШ»
В одно прекрасное время солдат находился у генерала на вестях в передней комнате. Закурил трубку и говорит:
— Эх-ма, плохая моя доля! Разуму хотя и много, да денег нет ни гроша.
А в это время генерал находился в кабинете, занимался письменными делами и услыхал, как солдат обижается на свою долю. Любопытство подстрекнуло его спросить, и он вскричал:
— Вестовой, пойди сюда! Вестовой подходит и говорит:
— Что изволите, ваше превосходительство?
— Что ты за умница такая, что у тебя разуму много?
— Конечно, много, ваше превосходительство! Я на каждый вопрос могу отвечать и ни в чём не запнусь.
— Хорошо, посмотрим, как отвечать-то будешь. И генерал начал спрашивать вестового:
— Послушай, вестовой, почему это так: бог сотворил небо и землю и всем управляет, ему должны все повиноваться и исполнять его заповеди, а мы говорим ему «ты», а не «вы», а начальникам — «вы»? Вестовой отвечал:
— Вас, чертей, много, а бог один, поэтому и говорим ему «ты», а не «вы», ваше превосходительство.
Генерал отвечал:
- Хоть ты и правду говоришь, но лично оскорбил меня, а это грешно.
- Эх, ваше превосходительство, горе теперь грехи искать: грех скончался, правда сгорела, правосудие убежало, добродетель ходит по миру, закон на пуговицах, верность на аптекарских весах, надежда с якорем на дне моря да и терпенье скоро лопнет.
Генерал подумал да и говорит:
— Вижу, на словах-то ты ловкий, как на деле-то будешь...
Вестовой отвечал:
- Я и на деле такой же, ваше превосходительство. Извольте спрашивать о полковнике или генерале, я на всё буду отвечать словесно; молитвы, заповеди в особенности, как дважды два, много лучше соборного пономаря отвечу без запинки.
- Хорошо, посмотрим, как-то отвечать ты будешь. Читай-ка хоть мне... «Отче наш».
— Извольте слушать, ваше превосходительство. Вестовой начал читать:
Когда солдат в строй вступает,
Тяжко вздыхает и говорит:
Отче наш.
Румяная заря играет,
Рота командира ожидает, —
Иже еси.
Шумит, гремит,
Рвётся, как
Нанебеси.
Подайте палок и плетей
Для солдатских плечей!
От солнечных лучей
Да святится.
Тогда солдат солдата,
По приказанью начальства,
Бьёт и в уме своем клянёт
Имя твоё.
Потом входит фельдфебель,
кричит: «Стройся, равняйся,
Смотри на начальника бравей!»
Да приидет.
Теперь вся рота наша в отряде.
Командир наш помрёт,
Будет во аде;
Тамо же будет
Царствие твоё.
Вот здесь командуешь нами,
А там будешь командовать чертями, —
Над нами
Да будет воля твоя.
Там будешь более в почёте,
Нежели у нас в батальоне или роте,
Яко на небеси.
Хоть ты не больше червя,
Который пресмыкается
И на земли.
Провиант наш ты на что меняешь?
У нас последнее отнимаешь,
Это ведь —
Хлеб наш насущный.
Царь нам от казны отпускает, —
Даждь нам днесь.
А если мы перед тобой в чём провинились,
Или на службу не явились,
В кабаке просидели, —
Остави нам.
А что вы муку нашу продаёте,
А денежку в карман кладёте,
Это за вами —
Долги наши.
Хотя вы мукой не торгуете,
Ничем не барьшгуете,
Яко же и мы оставляем.
Если с нами честно разочтётесь
И во всем нас удовлетворите.
А если попрежнему, то будете
Должниками нашими.
А командир наш до самой смерти
Смотрел на нас сурово —
Не дай нам бог другого
И не введи нас во искушение,
Но избави нас.
А равно и мы от тебя избавиться
Очень рады, как
От лукавого.
Генерал его за это поблагодарил и три рубля на водку подарил (по другому варианту,— в шею выгнал).
Воспроизведено по записи, сделанной около 1905 года из сборника староверческих сатирических стихов.
Очень близкий к этому вариант пришлось услышать в деревне Ватлашово, Пермско-Сергинского района, Молотовской области, от Гордея Михайловича Улитина, старого колхозника, бывшего ополченца царской армии, в которой он и слышал этот сказ от своего товарища. Сказ передавался в большой тайне.
Принадлежа к числу так называемых «тайных сказов», «Солдатское Отче наш» было одним из самых популярных не только среди солдат, но и среди рабочих уральских заводов: в Свердловске, Нижнем Тагиле, Молотове и т. д.
